Бегущая от Тьмы

В руках он держал связку ярких билетиков. Улыбка у него была искренняя, с лёгкой усталостью человека, который всё ещё верил, что делает важное дело.

– У вас мало времени, леди. – повторил он чуть громче, склонив голову набок, почти извиняясь за своё вторжение.

На этот раз я услышала. И слова незнакомца опустились в грудь, как камень, оставляющий круги на воде.

Я смотрела на него не моргая.

И на миг мне всерьёз показалось: это вовсе не человек, а кто-то иной. Один из тех, кто встречает души на границе. Между смехом и тишиной. Между жизнью и тем, что приходит после. А билеты в его руках не на радужную карусель, а… туда, где всё заканчивается.

Я сглотнула – гортань туго сдвинулась, с трудом проталкивая сквозь себя слова с тяжёлым смыслом:

– Я знаю.

И это было правдой.

Мое время действительно стремительно истекало, заставляя меня давиться последними подаяниями, как мелочного крохобора. Я цеплялась за каждую крупицу, как будто могла накопить достаточно, чтобы что-то изменить. Хоть что-то.

Мужчина, увидев тень – лишь тень – не пророненных слёз в моих глазах, смутился. Потупил взгляд, будто невольно переступил границу, за которую не стоило заходить. А потом кивнул и попятился назад, натужно стараясь вернуть лёгкость в голос:

– Ну… если захотите прокатиться – милости прошу.

Моё извинение было ему уже ни к чему. Он вернулся к делам – к своим хлопотам с ребятнёй, к карусели, к свету, в котором не было места мне. А я… я лишь смущённо улыбнулась на прощание, не задерживая взгляд. И пошла.

Туда, где меня действительно уже ждали.

Город в это время начинал зажигать первые фонари на столбах, рыночные палатки складывались, как крылья уставших птиц. А среди оставшихся коробок, лоскутов и запахов печёного хлеба меня на центральной площади ждал он.

Высокий, щуплый, с длинными ногами и вечной непослушной чёлкой из мелких кудрей – Итан.

Мой самоцвет этого вечера, случайно найденный в хаосе Академии, как иголка в сене. Его кожа цвета кофе без молока казалась особенно мягкой в сумеречном свете вечера. А глаза – золотисто-карие, открытые, были точно как у щенка.

Он в сотый раз торопливо поправил свои курчавые волосы, словно зная, что они всё равно его не будут слушаться. А когда увидел меня – выпрямился так, будто проглотил палку.

– Итан! – воскликнула я с самой широкой и искренней своей улыбкой. – В костюме ты выглядишь просто потрясно!

Не дожидаясь, пока он придумает, что сказать в ответ, я без тени стеснения подхватываю парня под руку. Он чуть вздрагивает от прикосновения, но не отстраняется. Просто глотает воздух и, кажется, старается вспомнить, как дышать.

– М-мисс… – голос парня чуть дрожит, но он всё равно продолжает: – Так вы скажете, куда ведёте меня? Мне нужно вернуться в Академию до…

– …Забудь про комендантский час, милый, – прерываю я его на ходу, мягко, почти игриво. – Мы сегодня празднуем, вообще-то.

Он смотрит на меня с искренним недоумением. С тем испугом, который возникает из-за невозможности угадать, что за этим стоит.

Итан совсем ничего не понимает. И в этом – его прелесть.

Я лишь ещё шире улыбаюсь, но не отвечаю. И в моём молчании прячется то, чего никто не должен был знать. Просто сегодня был мой день благодарности для всех, кто был со мной рядом на моём пути.

И самым первым подарком в этот день стали отправленные в деревню кожаные перчатки для лука – внешне почти точная копия тех, которые мне когда-то подарил Кайл. Однако между швов и строк я вложила в них куда больше.

Я заколдовала их для него, легко сделав могущественным артефактом, который поможет ему никогда не промахиваться. Но гораздо сложнее мне было написать другу короткое письмо с ёмкой сутью послания: «Я о тебе помню».

Однако я справилась с ним, пусть и с тяжёлым сердцем.

А теперь шла под руку с моим иным подарком – для той, что осталась со мной до конца, что вечно поддерживала меня и своим неубиваемым оптимизмом просто не позволила погрязнуть во Тьме раньше времени.

Ради своей первой настоящей подруги я была обязана взять эту задачу на себя как долг: найти её брата. Даже достать его с края света, если понадобится.

И это действительно было непросто.

Ведь вся Академия была похожа на улей – с десятком этажей, сотнями коридоров и тысячами мест, в которых он мог скрываться. Но я знала, кого ищу: мальчика с глазами цвета растаявшего янтаря.

Однако без чужой помощи я бы всё равно не справилась. Мне помог Марк. Он и раньше находил невозможное – зелья, проходы, способы заставить меня улыбаться, даже когда было совсем тяжело. Блондин ткнул пальцем в карточку студента и сказал:

– Вот твой Итан! Медфак. Четвёртый курс. Я его даже знаю: он прилежный ученик.

И он действительно был таким – не знал, что такое прогулы и отбытие наказаний. Его репутация, как и оценки, над которыми он усердно работал, были совершенными в глазах преподавателей.

Так что, если бы я, стоя на ступенях перед ним, сразу выложила, что веду его к сестре (к мёртвой, как он думал, сестре), он бы побледнел, побрёл бы в обратную сторону и ни за что не пошёл со мной. Даже если бы сердце у него разрывалось на куски.

Хорошо, что у меня не было таких строгих моральных принципов. Потому я появляюсь на пороге кафе с раздражающе красными маками, но при этом всё равно так широко и счастливо улыбаюсь.

Первым я подталкиваю внутрь Итана – скромного, сбитого с толку и слегка вспотевшего от волнения мальчишку. Он окидывает взглядом заведение. И все его тревоги глушит шум лета, тонкий звон стекла на баре и жирный, экспрессивный джаз.

А свет здесь царил не в лампах на стенах. Свет – в людях. В их открытых ладонях, в танце и смехе, в лёгкой хмельной забывчивости, которую дарила им эта ночь.

Ночь, когда все – без команды и указов – праздновали общую негласную победу над Тьмой.

Ведь она, точно испугавшись чего-то, в какой-то момент стала так быстро рассасываться по лесу, сдавая все фланги разом. И люди, уставшие бояться, вдруг поверили в возможность. Возможность, что всё ещё будет. И будет даже, кажется, хорошо.

И, если за это стоило поднять бокал, я, пожалуй, подняла бы два.

Ведь это было именно то место, где, вероятно, можно позволить чуду произойти без предварительной записи. Без печати. Просто потому, что пришла пора.

И я радостно машу в сторону компании у барной стойки – той, что гудела, смеялась и была живой до хрипоты. Мгновение – и меня находят те самые глаза, которые должны были найти.

Ева.

Она сидит среди наших парней, облокотившись на стойку, с тонким шотом в руке – жидкость в нём огненная, переливающаяся, как сама память. Она не успевает даже поднести его к губам – так и замирает. Лишь пальцы сжимают в этот миг бокал чуть крепче.

Её глаза расширяются – огромные, как вселенная, в которую вернулось потерянное солнце. Она молча смотрит на нас так, словно больше не могла сделать даже вдоха.

Итан, бедный парень, рядом со мной сжимается в комок, когда его взгляд ловит Евы. Он всматривается в её лицо – сначала с лёгким недоумением, потом с ужасом…

…А потом – с болью. С радостью. С горящими, как солнце, воспоминаниями. С таким вихрем чувств, что даже я, закалённая, чувствую, как подкатывает соль к горлу.

Он распахивает рот. И на миг кажется, что он скажет что-то, выкрикнет, побежит, упадёт. Но не было слов, которые могли бы вместить это чувство.

И тогда эти двое, точно договорившись одними взглядами, сорвались со своих мест, как метеоры, чтобы через секунду утонуть в родных объятиях.

Смех. Слёзы. Лёгкие взвизги. Бессвязные слова и запоздалое, болезненно острое счастье. И всё это смешивается в один зачарованный калейдоскоп, сверкающий, будто разбитое стекло, в котором вновь отражается такая непростая, но яркая жизнь.

– Ты… ты нашла его… Спасибо, Адель… – всхлипывает подруга, вцепившаяся в Итана, словно в последний канат, удерживающий её над пропастью одиночества.

Но всё равно сквозь нервный смех и слёзы кидается обнимать. Забрасывает несвязными, хрупкими, тёплыми благодарностями, захлёбываясь собственными эмоциями.

Слёзы – настоящие, щемящие, почти детские – текут по щекам, и я не отстраняюсь. Я просто стою, обнимая подругу в ответ с той же искренней теплотой. А после не могу удержаться от того, чтобы осторожно не вытащить из кармана брюк маленькую коробочку.

– Это тебе. Только не теряй, слышишь?

Внутри – пара тонких серёжек: серебро, как застывший лунный свет, и едва уловимая, почти неразличимая нить моей Тьмы, вплетённая в их узор.

Эти серьги – моё обещание: если кто-то попытается наложить проклятие на Еву, моё заклинание обязательно сорвётся первым.

И пальцы подруги дрожат, когда она берёт их. А потом Ева… срывается. Совсем. Рыдает, уже не сдерживаясь – взахлёб, громко, нелепо, – и это звучит красивее любой музыки.

Я мягко касаюсь её плеча, но не говорю ничего.

Утешать теперь не моя задача. У неё есть брат, с которым у них было что обсудить и без меня. Долгие разговоры, с ответами, которых они ждали, и теми, к которым не были готовы. Всё – у них.

А меня уже ждали три пары глаз, которые давно следили за мной с барной стойки. Они не вмешивались. Просто терпеливо ждали с затаённой теплотой в уголках глаз.

– А для меня тоже что-то припасла, да? – сияет Марк, словно сам был фонарём, освещающим всё вокруг. – Только не говори, что это золотые серёжки! Они с моей шевелюрой будут конфликтовать!

Лиам цокает языком и филигранно закатывает глаза, словно всерьёз сожалел о манерах своего друга.

Я же лишь смеюсь тихо и без лишних слов вручаю обоим по небольшому пакету. Кричащая розовая ленточка на них – обязательный штрих, одновременно приводящий обоих в недоумение и восторг.

И пока они боролись с розовым недоумением, соревнуясь в том, кто первым расправится с подарочной обёрткой, для меня весь мир вдруг теряет фокус.

Потому что я, не колеблясь ни секунды, ныряю в самую глубокую из всех бездн – в самые надёжные, тёплые и любимые объятия на свете.

Данте ловит меня и прижимает к себе так крепко, как будто уже знал, что я без него больше и не могу. Его пальцы зарываются в мои взлохмаченные от солёного ветра волосы, дыхание замирает у моего виска.

И мне даже не нужно ничего говорить. Потому что наш взгляд – глаза в глаза – был красноречивее сотни признаний.

Счастливая ухмылка Марка на фоне лишь ещё один светлый штрих на холсте. Он хвастается перед Лиамом подарком – браслет из белого металла, строгий и изящный. Лиам в ответ показывает его близнеца – угольно-чёрного цвета, лаконичного и опасного.

В каждом из них – дыхание заклинаний, спрятанных между металлом и кожей. И в обоих я оставила нечто такое, что, надеялась, они никогда не поймут и не разгадают.

Но когда они тут же – почти без раздумий – надели их на себя, мне стало… спокойнее. Ведь я словно поставила зажжённую свечу между ними и Тьмой. Пусть даже они этого и не знали.

Но ещё один особенный подарок лежал под моим сердцем, как камень. Тяжёлый не по весу, а по смыслу. Единственный дар, который я боялась вручить. Ведь в нём было слишком много меня.

И потому я медлила, щедро раздаривая парням ещё и самые свои солнечные улыбки из своего скромного арсенала. Марк при этом мной почти гордился, ведь это он научил меня этому сложному для меня когда-то трюку.

А Лиам вздыхал и, тонко чувствуя мою неуверенность, сам дарит мне повод, чтобы оставить нас с Данте вдвоём, когда утаскивает за собой улыбчивого мага знакомиться с братом Евы.

И тогда я, пересекаясь взглядом с любимой бездной, зову его за собой – прочь от смеха, от музыки и людей. На веранду, где не было ничего, кроме лёгкого полумрака, сотен ленивых огоньков-светлячков и воздуха, наполненного ожиданием.

Мои щёки пылали, но всё же я не колеблясь потянулась к нему первой за поцелуем. Долгим. Тёплым. Глубоким.

И он отвечает так, как умеет только он. С нежностью, которая звучит почти неправдоподобно в этом жёстком мире. И улыбается сквозь вязь поцелуя, будто читает все мои мысли и вторит им вслух:

– Я тоже. Тоже скучал по тебе.

Мои ресницы дрогнули, так же как и сердце, которое стучало где-то в горле, пока я дрожащими пальцами вытягивала его подарок из кармана.

Он отличался от остальных хотя бы тем, что у него не было красивого фантика. Не было лишней мишуры, которая была ему и не нужна. Однако в этот артефакт я вложила больше своей души, чем хотела бы признать вслух.

И перстень, лежащий на моей открытой ладони, практически светился в полумраке. Только не светом, а Тьмой.

Фактурной, изломанной, струящейся в серебре Тьмой, прорезанной линиями, словно нарисованными болью. Эти борозды то проваливались, то выпирали, обвивая ободок и создавая узор, что вряд ли ещё мог кто повторить.

Ведь это кольцо – не просто подарок.

Это – печать моей души.

И она обязана была защитить его… от меня же. От всей Тьмы, что существовала в этом мире. Теперь любой, кто был отмечен Её рукой – любой из тех, кто чувствовал её запах, её пульс, её зов, – узнает его. И примет за своего, не посмев к нему даже прикоснуться.

То, как я нервничаю при этом, – почти дико для меня. Однако я всё равно невольно мну угол платья и смущённо переступаю с ноги на ногу, но всё же говорю, потому что не сказать было бы хуже:

– Я… я не знала, какой у тебя размер, – выдыхаю я, чуть морщась. – Но даже если он не налезет ни на один палец… обещай носить его! Хотя бы на цепочке на шее. Ладно?

Слова звучат слишком просто, не отражая того, как внутри меня дрожит зверёк в капкане своих неуёмных чувств. Я не шучу, не смеюсь, не прошу – почти молю.

И Данте… он просто улыбается.

…Нет, не просто.

Маг расплывается в самой красивой улыбке, которую я когда-либо видела. В ней – свет, который пробивался сквозь любую, даже самую мрачную бездну. И он упрямо тащит его даже туда, где давно остались лишь пепел и я.

Он тихо, беззвучно смеётся, так, как будто этот момент – самое ценное, что у него есть. Потом берёт кольцо – бережно, как будто боится потревожить магию внутри. И, не колеблясь ни на миг, надевает его на безымянный палец.

На ту самую руку. Тот самый палец!

И оно приходится ему точно в пору, как будто было выковано именно для него. А моя вплетённая в серебро магия – моя Тьма – красиво пульсирует в переливах ночи так, словно оно всегда было его частью.

Той, которой ему всё это время так не хватало. Моей частью, которую я добровольно отдала – и которую он безоговорочно принял.

– Я согласен, – произносит он со смехом, лёгким и дрожащим, как первая оттепель, как весна после долгой зимы.

И я, услышав этот тонкий, почти шутливый оттенок в его голосе, на секунду морщу лоб: мне действительно хочется обидеться, хотя бы чуть-чуть.

До того мгновения, пока его руки не поднимаются, чтобы с той самой безусловной нежностью, что ломает даже самые крепкие стены между нами, обхватить моё лицо.

Не спеша Данте наклоняется ко мне ближе, мягко и точно вплетая губами в мои губы слова, которые рассыпаются внутри меня, как тёплые искры:

– Позже я подарю тебе своё. И надеюсь, ты тоже согласишься.

Я открываю рот, чтобы вдохнуть, но кислорода больше не остаётся. Вместо этого я ловлю лишь его дыхание, его тепло и эти губы, ставшие моим единственным источником воздуха.

И я не сопротивляюсь. Почти готова была задохнуться от тех чувств, что подступили к горлу, пропитанных невозможной, недозволенной любовью, которую я всё это время носила в себе, не давая ей имени.

Хоть я никогда и не верила, что заслуживаю чего-то подобного, ведь всё своё детство я годами срасталась с мыслью, что чувства всего лишь слабость.

Теперь же я боялась даже на миг признать, что всё происходящее – не выдумка, не сон, не иллюзия и не чья-то «щедрая» подачка, за которую придётся платить, когда придёт полнолуние.

А он ведь обязательно придёт.

Но не сейчас. Пожалуйста, не сейчас.

Ведь я растворялась там, в его объятиях и поцелуях, окружённая назойливыми светлячками, что кружили в воздухе, создавая вокруг нас тот самый хрупкий кокон света, который и не должен был существовать во Тьме.

Она нерешительно замерла на пороге в тот миг, будто бы на миг забывшая, что должна была вот-вот войти и разрушить всё до основания.

Но всё это было неважно, пока Данте всё ещё держал мою руку, не отпуская. А я до последнего не открывала глаз. Я боялась, что свет рассеется, что всё исчезнет. Я хотела впитать этот миг в свою кожу, в кости, в дыхание. Сохранить его там, куда даже Тьма не дотянется.

– Знаешь… у меня лишь один вопрос, – говорит он после долгой тёплой паузы.

– Какой? – прошептала я, заранее зная, что он хотел понять.

– Почему ты вдруг решила нас вот так просто одарить?

Я не отвечаю сразу. Улыбаюсь, уводя взгляд в сторону, будто любуюсь, как светлячок цепляется за край его рубашки. Но внутри меня что-то едва заметно сжимается. Как будто это простое «почему» царапает по самому хрупкому.

Ведь я не хотела врать. Но и сказать правду вслух было слишком жестоко.

– А что, нельзя просто так? – спрашиваю я с напускной лёгкостью, с тем самым приподнятым уголком губ, которому он уже не верит. Данте при этом не давит, но ждёт.

И тогда я всё же выдыхаю. Не обороняясь, не играя, просто позволяю словам выйти – чуть шутливо, но с той едва заметной дрожью, что выдаёт то, что я хотела бы скрыть.

– Раньше у меня ведь никогда и не было друзей. Знаешь… настоящих. Таких, ради которых хочется не просто жить, а делать вещи, о которых ты раньше бы даже не подумала.

Я качаю головой и прячу взгляд, чувствуя, как в груди болезненно сжимается сердце.

– Я не знала, каково это – быть нужной. Быть важной. Быть… любимой. Без обязательств. Просто потому, что я есть.

Я запинаюсь в своих чувствах, вдыхаю ночной воздух глубже и, раскрываясь полностью, с благодарностью произношу вслух:

– Вы научили меня этому. Каждый из вас – по-своему. Так что… Это был мой способ сказать спасибо.

Данте всё ещё молчит, но его пальцы невольно сжимают мою руку крепче, когда он читает между строк недосказанность в моих словах. Но я не могла позволить ему подобраться ещё ближе к границе, за которой – истина.

Та, которая говорила, что каждый из этих подарков был прощанием. Что всё это было не просто благодарностью, а попыткой остаться в их сердцах, если вдруг я не смогу исполнить тот маленький план моей мести, который я вынашивала в себе всё это время.

Но об этом – после. Об этом – не сейчас.

Я не позволяю Тьме внутри меня украсть даже этот миг и потому, назло ей, широко улыбаюсь ему и произношу:

– А теперь, вообще-то, твоя очередь сделать мне подарок. Ведь я умираю, как хочу потанцевать с тобой вновь.

У Данте не было шанса отказать. И я утянула его за собой обратно внутрь – туда, где звучала музыка, где воздух был горяч от чужих тел и ароматов, где царила та самая лёгкость, которую нужно ещё успеть прожить.

Где нам хватало и этого удовольствия, отпечатывавшегося в памяти ярким всплеском танца, интуицией: шаг – ладонь – поворот – бедро. Мелко дрожа от перепада температур в сердце и на танцполе, я прижималась к нему спиной, наслаждаясь этим дыханием в шею и дорожкой из поцелуев, что отзывались мурашками по коже.

Однако я тут же поворачиваюсь, чтобы, сверкнув глазами-сапфирами, самой прильнуть к его губам, притягивая его к себе за шею ближе, чтобы таять. Таять в его руках без сожалений. Пока время медленно ускользало сквозь мои пальцы, как ворох его шёлковых волос.

И я стараюсь запомнить каждую деталь – этот его шёпот, вплетённый мне в волосы, смех и жесты. Каждое прикосновение, которое жгло так, будто в нём сто градусов по Цельсию.

Так моя нежность, с оттенком страха, чувствуется в каждом моём отчаянном поцелуе. И он неустанно уверяет меня, что больше не было причин бояться. Ведь мы были друг у друга. И это казалось главным.

– Адель! Ну что вы там застряли? Давайте уже к нам! – через весь зал разносится заливистый голос Евы, когда я никак не могла надышаться этим вечером, моментом и счастьем, за которое училась не стыдиться.

– Идём, – смеётся Данте, затягивая меня за собой так легко, что я за ним, кажется, и с обрыва была бы готова прыгнуть, лишь бы он и дальше вот так просто держал мою руку.

И это было время жарких танцев, смеха и веселья у барной стойки – время, когда мы были просто бесстыдно счастливы. А моей главной целью было растворяться по капле в этой бешеной энергетике окружающих меня любимых людей, ведь с ними это получалось легко и правильно. И оттого я не слежу ни за своими горящими чувствами, ни за собственным языком.

Спустя время я со слегка пьяной усмешкой наблюдала за тем, как Данте с Марком приставали к выступающим бродячим циркачам, показывающим своё огненное шоу. Они с удивительной лёгкостью – и с безумной уверенностью в собственном шарме – выпросили у артистов жезлы, а потом с бравадой и вдохновением включились в действие, будто готовились к этому выступлению всю жизнь.

Выходило нечто похожее на опасный, но завораживающий танец с элементами настоящей магии. А учитывая тот факт, что парни выступали босиком и без рубашек, этого уже было вполне достаточно для восхищённых городских девиц. Те визжали от восторга так, что даже у меня, стоящей поодаль за барной стойкой с Лиамом, Евой и её всё ещё смущающимся братом, закладывало уши.

– Как думаете, насколько сильно выйдет из себя Данте, если узнает, что я пошла на свидание с другим? – вдруг вырывается у меня оглушающий вопрос буквально на пустом месте.

И я сама удивляюсь тому, как легко и спокойно это произнесла, будто просто бросила камешек в пруд, чтобы посмотреть, сколько кругов он поднимет.

Ева при этом едва не поперхнулась своим коктейлем. Её глаза, и без того всегда большие, вдруг расширяются до размеров приличных фарфоровых блюдец. Она поворачивается ко мне с выражением, в котором смешались потрясение, немой вопрос и паническая попытка осознать: это говорила я или выпитый мной за вечер алкоголь?

Лиам же в своём привычном невозмутимом стиле медленно поворачивает голову и почти смеётся, произнося:

– Думаю, ты не узнаешь, что он вышел из себя… тебе просто больше станет не с кем идти.

Ева же, наконец обретя дар речи, лишь качает головой:

– Не понимаю… – наконец произносит она, сжав в руках бокал, будто ища в нём хоть какую-то опору. – Мне казалось, у вас с ним всё замечательно. Зачем тогда тебе это?

Это был очевидный вопрос. Такой, какие задают друзья, которым небезразлично. В её голосе не было осуждения, но в глазах плескалась настоящая тревога.

И я знала: для неё подобный шаг выглядел как предательство. В её мире любовь была вещью понятной и логичной – без двойного дна и чужих теней за спиной.

Уходить от того, кто любит тебя так, как Данте… для неё это выглядело как необоснованная жестокость. И я понимала: она бы не смогла это принять.

И, что важнее, я сама этого не хотела.

Однако чёртов принц всё усложнял с каждым днём всё больше. Я пыталась оттянуть нашу встречу, срывала условленное, исчезала… но он не отставал. Упрямый как осёл. И всё это было до тошноты бессмысленным, но, что ещё хуже, навязанным Матерью.

После того как я узнала правду, мне стало почти жаль принца. Ведь Томас даже не знал, что его чувства были вырезаны ножницами из плоского картона. Он просто был марионеткой в её руках.

И, словно по извращённому сценарию, теперь приносил мне каждый день те самые проклятые маки в надежде, что однажды я их приму.

Меня же просто трясло при виде них. Я кричала на него, сжигала их раз за разом, но он не отступал – и, казалось, просто не оставлял мне выбора. А я настолько устала с ним бороться, что в какой-то момент была готова всё же сдаться.

Но каждый раз меня останавливала одна-единственная мысль: «А что он подумает?»

Он – с чёрными, бездонными глазами, в которых отражалось небо, где, казалось, никогда не светило солнце, но где всегда для меня горел огонь. С голосом, что топил даже те льды, которые я веками берегла под сердцем. С руками, которые могли выдержать не только мою боль, но и всю ту Тьму, что я несла в себе как груз, как проклятие, как часть своей сущности.

И как мне, скажите, объяснить ему, что это – не выбор? Что сама я никогда не давала согласия на эту партию? Что всё происходящее всего лишь тщательно выстроенная сцена из Её пьесы, в которую я, как ещё одна кукла, была вписана задолго до того, как научилась говорить «нет»?

И в этот миг, будто почувствовав, что что-то в атмосфере исказилось, что в воздухе замерцала новая нота, Данте выбивается из строя и отходит от круга, где до этого они с Марком играли в пламя и ритм. Его движения замирают – на долю секунды, почти незаметно, – и он поворачивает голову в нашу сторону.

Улыбка – лёгкая, красивая, чуть нахальная – вспыхивает на его губах, а взгляд, брошенный мельком, но точно в цель, касается меня так, будто он знал. И красивый, словно вырезанный искусным мастером в камне профиль вновь невольно заставляет меня залюбоваться им.