Бегущая от Тьмы

Мы сидели с ним на ложах преподавательской галереи, наблюдая за залом внизу. Просторная столовая, залитая солнечным светом, была удивительно пустой. Особенно если приглядеться, невооружённым глазом было видно: синие лацканы, зелёные, белые и серые мелькали здесь и там.

А вот красных почти не было.

Боевые маги, носившие цвета крови на своих рукавах, исчезали из стен Академии один за другим. Отряд за отрядом призывали на фронт, как полноценных солдат. Без каких-либо предупреждений. Только приказ – и марш-бросок в мрак, где гудела Тьма и откуда всё чаще не возвращались даже командиры.

Вот почему сейчас я сидела здесь с Лиамом, а не с Данте.

Но мне не было обидно: он осознанно не выбирал лёгкого пути. Да и я бы никогда не попросила его остаться.

Просто… без него теперь мне было пусто.

Данте был там, за пределами спокойствия, среди тех, кто командовал и брал на себя больше, чем стоило. И даже если я делала вид, что принимаю всё как должное, то всё равно при этом невольно ловила себя на том, что ищу его в толпе. И, не находя, чувствовала, как лёгкий налёт тоски в воздухе, как пепел, так явственно давил мне на плечи.

Я отвлекаюсь, задавая Лиаму череду моих вопросов на волнующую меня тему. И чёрный маг лишь раздражённо качает головой, а потом, словно вспомнив, с кем он говорил, находит повод спросить:

– Может, это я должен спрашивать у тебя? Это ты у нас жила с этими тварями бок о бок столько лет. Так скажи лучше: какого лешего с ними происходит?

Лиам резал мясо в своей тарелке с таким остервенением, будто именно оно было виновато в происходящем. И, судя по нахмуренным бровям, по едва заметному тиканью в скуле, внутри него кипела тревога, которую он не умел признавать вслух.

Наверное, всё действительно было плохо. Гораздо хуже, чем он готов был мне признаться. Я в этот момент чуть замедляюсь, задумываясь, прежде чем всё же произнести:

– Лучше не бросайте на них все силы. Переждите. Такие вспышки быстро выгорают. Они сами разбредутся, как только… придёт время. – И голос мой, говорящий со скрытым знанием дела, всё же заставляет Лиама поднять на меня глаза, при этом не донеся свою вилку до рта.

Он уставился на меня, как будто впервые увидел. Потом медленно отложил приборы и наклонился над столом чуть ближе:

– Ты говоришь так, словно знаешь, что ими кто-то управляет.

Слово «кто-то» повисает между нами, как дым. Лиам говорит это вполголоса не потому, что боится, а потому, что надеется, что ошибается.

А я… я не сразу нахожу, что ответить. Потом всё же поднимаю на него взгляд – уставший, пустой – и пожимаю плечами как ни в чём не бывало:

– Я не знаю, Лиам. Я просто предполагаю.

Тёмный маг продолжал смотреть на меня, будто пытаясь увидеть во мне ложь – ту самую, которую я не сказала. Но через мгновение отвёл глаза и, откинувшись на спинку стула, заговорил уже другим, отрешённым тоном:

– Зелье на своём уроке ты явно не дегустировала… Как он, кстати, прошёл?

От его внезапной смены темы я вздрагиваю и неосознанно стискиваю вилку крепче. Лиам, заметив мою реакцию, довольно усмехается:

– Ага. Вижу по глазам: есть что рассказать.

Ну я и рассказала. Всё – от начала и до конца. И про сам урок, и про маленькую месть мадам Олин. И про финал – эту неприлично мерзкую сцену в коридоре.

Сейчас, пересказывая это всё вслух, я понимала, насколько мне повезло, что нас никто не слышал. Никто, кроме стен. Но даже они, кажется, поклялись молчать.

Я же так и не проговорилась парням об этом заклинании.

Лиам только слушал меня. Молча, как умел только он. Его насмешливая ухмылка, которая сперва ещё жила на лице, постепенно тускнела по мере моего рассказа. А когда я закончила, он потёр переносицу – жест уставшего человека, у которого уже болит голова от происходящего – и спросил так, словно на деле и не хотел знать ответ:

– Ну и что ты ему сказала после этого?

Я, не останавливаясь, похрумкивала сахарными трубочками и запивала всё обжигающе-горячим чаем.

– Послала, конечно же – фыркнула я. – Что ещё оставалось? Вообще никаких границ у этих аристократов.

Лиам посмотрел на меня так, будто с минуту пытался понять, не вру ли я вновь. Но, увидев моё хмурое выражение лица, как-то внезапно расплылся в кривой улыбке. А потом – без предупреждения – рассмеялся в голос. Хрипло, звонко, по-настоящему!

И мне оставалось лишь поражённо смотреть на это редкостное явление, видя, как друг заливисто смеялся так, что его рыжие волосы рассыпались по плечам, как языки пламени.

– Хотел бы я увидеть его физиономию, когда ты ему влепила очередной отказ! – заливался рыжий и, вероятно, действительно совершенно бесстыжий маг, который совсем не обращал внимания на то, что меня эта ситуация беспокоила.

– Тебе смешно. А мне что делать, если эта ситуация повторится? – хмуро бормочу я, нервно помешивая маленькой ложечкой невидимые остатки нерастворившегося сахара в чае.

Лиам при этом, отсмеявшись, но не прекращая ухмыляться, предлагает самый простой вариант:

– А ты всё ещё не знаешь, с кем на самом деле связалась? О боги, Эдель, просто скажи об этом Данте – и твоя проблема исчезнет. Навсегда, – этот хитрый лис смеётся, но за его иронией я читаю намёк на тайну, которой не понимала. – Только, умоляю, предупреди меня заранее. Я хотя бы успею спасти пару своих драгоценных фолиантов, прежде чем Академия рухнет.

Лиам при этом нагло потянулся к моим сахарным трубочкам. Мой ревнивый взгляд, провожающий исчезающий десерт, всё ещё пытался вычислить, сколько в его словах было шутки, а сколько – правды.

– Сама разберусь, – протягиваю я в итоге с напускной ленцой. – Если станет совсем невыносимо – отправлю принца подальше, чем к лешему.

– За гору Эндерхана? – намекает на мой прошлый дом друг.

– …Ну нет, не настолько же я жестока.

И наш громкий смех, который раздался в унисон, мигом отразился от высоких потолков столовой, разлетелся волнами по старым стенам Академии, точно след морской пены, что застывает на скалах.

На этой волне и завершился наш обед – ленивый, сытный и почти бесстыдно-счастливый. Мы нехотя выволакиваем себя обратно в реальность. Поэтому то, как мы проводим вторую половину дня, до смешного непродуктивно, но забавно.

Мы, как два сговорившихся преступника, решили: раз уж не получается сосредоточиться на учёбе, значит, пора совершить побег.

Сбежать от магии, ответственности, ранговых систем и чужих ожиданий. Инициатором пусть и была я, но ворчливый маг как-то несильно при этом сопротивлялся моей идее пойти на рандеву с морем. И мы должны были успеть до того момента, пока оно к вечеру не превратится в пристанище русалок с дурным настроением.

Поэтому, недолго думая, мы затащили с собой и Еву с Марком – каждый из нас, как опытный обманщик, придумал им оправдания, чтобы те хоть ненадолго смогли бросить свою работу.

План нашего побега был почти идеален. Ну, не считая того, что мы смеялись громче, чем говорили, тем самым едва не дав себя поймать с поличным. Но кого это волновало? Мы были счастливы.

И это была, без преувеличения, лучшая идея за всю прошедшую неделю.

Потому что я вновь смогла дышать навзрыд полной грудью.

Я плескалась в воде, скатывалась с волн, захлёбывалась смехом и влюблялась в море, как в первый раз. В это синее, солёное и дикое море, которое не спрашивало моего имени, не ставило условий, а принимало меня всю, целиком – с потрохами и всеми тайнами.

– Ты сейчас сама в русалку превратишься, пойдём уже на берег, – смеётся Ева, силой вытаскивая меня из воды. – Там ребята фрукты нарезали. Пойдём ограбим их, пока осталось ещё что-то!

Подруга машет руками в сторону парней, крича, чтобы те не вздумали съесть всё без нас. А я, запыхавшаяся, мокрая до нитки, с пульсирующим в груди сердцем, понимаю: плевать, сколько продлится это счастье, я его всё равно никому не отдам. И я вгрызаюсь в него зубами, словно это лето было одним сплошным сладким куском.

И лежала я на мягком пледе, раскинувшись на спине, точно счастливая кошка, потягиваясь и жмурясь под яркими лучами. Для полной идиллии не хватало только синей макушки поблизости и, может, холодного морса.

Однако мои мысли всё равно были поразительно легки и прозрачны, как облака, а идеи о том, как провести этот вечер, – просто безграничны. В них в основном фугировал закат на крыше Академии, вино и хорошая компания до утра.

Но стоны окружающих друзей явно говорили мне: у мира были на нас другие планы. Один за другим они начали соскальзывать с моего воображаемого пикника:

– Боюсь, пока мы тут сидим, ко мне наверняка с десяток студентов прислали. Да и тебя, Эдель, вообще-то тоже ещё ждёт работа в алхимическом кабинете. Мазь от ожогов сама себя не сделает.

Словно слишком высоко взлетевшую муху, Марк прибивает меня тапком из слов обратно к земле. Про мази, что потом отправят на передовую, я, конечно, помнила. Однако такой ярко-розовый, нереалистичный закат всё равно пропускать не хотелось.

Не тогда, когда их в моём запасе оставалось считаные единицы.

– И не забудь, у тебя завтра встреча с ректором, – небрежно напоминает Лиам, заставляя меня только раздосадованно вздохнуть, ведь строить порталы я всё ещё училась с большим трудом.

Марк, точно соглашаясь с важностью моей учёбы, вольготно лежал на боку, подперев щёку кулаком, и хрустел дыней, сверкая загорелым торсом и тем самым доводя до белого каления Еву. Слюни у неё текли, конечно же, исключительно из-за сладкого запаха фруктов. Только из-за них.

Я приподнимаю бровь, и Ева, поймав мой взгляд, закатывает глаза и утрированно тяжело вздыхает.

– Увы, у меня тоже полно работы. Завтра и послезавтра – без шансов. Но… через два дня я совершенно свободна.

Она оживает. Её каштановые волосы, выжатые и высохшие в тугие завитки, обрамляют милое лицо сердечком, а сама она, сияя своей широкой белоснежной улыбкой, как будто загорается изнутри вновь, когда говорит:

– Вот тогда и устроим пикник с булочками. Обещаю: я вытащу их из кафе любой ценой, Адель!

Нам всем предложение Евы пришлось по вкусу, и на том мы и порешили.

Нехотя собрав вещи, с каплями моря на коже и песком в складках одежды, мы проводили Еву до её кафе, где витали ароматы тех самых булочек и ванили. А потом втроём – я, Лиам и Марк – лениво потянулись вверх по вечерним улицам города Грёз.

Где камни мостовой были ещё приятно нагреты от солнца, а небо постепенно наливалось медью и золой, как будто город замирал на границе между двумя дыханиями: дневным и ночным.

– Эдель, – вдруг нарушает тишину Лиам, – а ты не расскажешь, как так вышло, что Ева зовёт тебя Адель? Это ведь не случайность, верно?

Он спрашивает без нажима, почти вскользь, будто между прочим. Но я чувствую, как за этим «между прочим» скрывается внимание и участие.

Я же при этом, вымотанная дневной тренировкой и морем, лишь так расслабленно, почти грустно усмехаюсь, но почему-то именно сейчас не хочу лгать.

– Я хотела себе новое имя и новую жизнь… Последнее у меня вышло само собой, а вот с первым расстаться так просто не получилось. Вот Ева и зовёт меня тем именем, которое я носила, когда больше всего на свете не хотела быть собой, – с лёгким сердцем признаюсь я.

И после моих слов наступает пауза – тёплая, немножко горькая, но светлая.

Каждый из них понимает мои слова на свой лад: Лиам – с задумчивым прищуром, Марк – с этой его улыбкой на губах, в которой читалось всё понимание мира.

– От себя убежать не так просто, да? – тихо произносит блондин, пряча руки в карманах своих брюк и, запрокидывая голову, вдыхает воздух так глубоко, как будто хотел раствориться в нём.

Я не отвечаю – просто киваю. И это движение не знак согласия, не ответ и даже не утешение. Это – признание.

Да, не убежишь. Ни от себя, ни от того, что внутри. Ведь, сколько бы ни бежала, сколько ни скрывалась под масками, ни сжигала мосты и ни ломала стены, всё равно догонит. Потому что в каждом отражении, в каждом взгляде всё равно будет Она.

Олицетворение моей Матери – это я сама. Только сломанная и собранная заново Тьмой.

И я принимаю в себе её часть, даже самые тёмные и нелицеприятные осколки моей души. Даже страх и злость. Даже ту Тьму во мне, от которой столько лет я пыталась избавиться.

Понять это – значит остановиться. И впервые по-настоящему признаться в том, что убегать-то и не нужно было. Что вся эта борьба внутри – не битва, а путь. Его стоило пройти, чтобы вынести этот урок.

И Лиам, тонко чувствующий сквозную боль в моём молчании, смотрит на меня своими изумрудными глазами, встряхивает свои огненные, как пламя свечи, волосы. И, не отрываясь от закатного горизонта, тихо произносит:

– Прости себя. Ты – не следствие своих решений. Ты – следствие обстоятельств, с которыми мало кто бы справился.

И эта фраза как выстрел. Тихий, точный, в самое сердце.

Он вспарывает старую, криво затянувшуюся шовную нить на моей груди, чтобы вложить в неё новый смысл, которого мне так не хватало. Смысл, который, может быть, я когда-нибудь приму.

Я поворачиваюсь к нему на ходу. Не говорю ничего: не нужно. Просто улыбаюсь. И он отвечает мне тем же – мягко, спокойно, будто понимая больше, чем можно выразить словами.

И пусть этот вечер не был похож на особенный: не было крыш с видом на город, не было вина, не было разговоров до полуночи.

Но были улицы, по которым мы шли. Была прохладная соль на губах от ветра. Было что-то невесомое и хрупкое между тремя непохожими друг на друга душами, пережившими слишком много – и потому вдруг ставшими ближе.

И пока небо медленно темнело над головой, я чувствовала: Тьма во мне больше не казалась такой уж страшной.

Потому что теперь, кажется, я была в ней не одна.

Глава 27

Мы замерли меж двух огней – между прошлым и будущим. И молча слушали песню ветра и ночи прямо посреди городской стены.

С одной стороны под нами раскинулся город Грёз, дышащий своим собственным ритмом и почти не знающий о войне, которая подползала всё ближе. Однако даже в его уютном свете вечерних магических фонарей всё равно таилась тревожная дрожь ожидания.

А по другую сторону – иное царство. Там, где начинался лес, начиналась и Тьма. Она стекала по стволам и вилась меж ветвей, сжимая чащу в своей когтистой лапе. Там было не просто темно – там царила мёртвая тишина, от которой мурашки шли по коже. И эта Тьма больше не была безликой – она набирала вес, дышала и наблюдала за нами с едва сдерживаемым голодом.

Выстроившиеся лагеря солдат на периферии кромки леса без слов доказывали нам, что причины бояться Тьмы с каждым днём становились всё более весомыми.

И даже ветер здесь, наверху, был иным – живым, почти хищным, с запахом магии, дыма и далёких костров, в которых сжигали всё, что мы больше не могли спасти.

Потому время на моих часах застыло в извечно тревожном «без пяти», будто даже оно боялось шагнуть дальше. Ведь ещё одна неделя промелькнула, как один вдох.

Неудивительно, что я стала красть у судьбы даже эти быстро ускользающие часы, когда Данте вёл дозор со стены, как и ещё десяток студентов Академии, расположившихся через каждые пятнадцать метров от нас.

Однако я чувствовала: мы всё равно были там лишь вдвоём. Мир будто сжался до этой узкой полоски крепостного камня, до длины его дыхания и моей ладони в его руке.

Я сидела на стене, вольготно откинувшись на зубец и свесив ноги вниз, как ребёнок. А Данте лежал рядом, устроив свою уставшую голову у меня на коленях. Пальцы мои рассеянно касались синего вороха его волос, будто я пыталась распутать в них клубок тревог, накопленных за дни. Его беззвёздные глаза неотрывно смотрели на горизонт, будто ожидали, что в любой момент штиль спокойствия может смениться штормом.

А я смотрела не на небо, не на город внизу, не на Тьму за горизонтом – только на него. Запоминала черты, линию челюсти, разрез глаз и изгиб чувственных губ. Будто знала, что это мгновение надо высечь на моём сердце нестираемым воспоминанием.

Чтобы и годы спустя, когда он перестанет быть моим, эта фантомная боль под рёбрами всё ещё сидела во мне занозой и напоминала об одном: я жила. И я любила его.

И я находила в этом странное, невозможное спокойствие. Пока Данте, не отводя взгляда от горизонта, таким мягким, хрипловатым баритоном разрезал тишину, как ножом ткань:

– Мне всегда нравилось это место. Согласись, в этом есть что-то почти романтичное – замереть на краю, когда там внизу, может быть, полмира горит в огне.

Я усмехаюсь одними губами и поддерживаю его ничего не значащей шуткой с налётом ревности – за то, что у него, возможно, было с кем-то больше времени, чем у нас вдвоём:

– Признавайся, раньше ты тоже водил сюда девушек на свидания?

Данте слегка поворачивает голову ко мне, чуть прищуривает глаза, будто изучая мою реакцию. Мягко скользит взглядом по моему лицу и устало улыбается:

– Нет. Я знал, что стоит мне подпустить кого-то ближе – и они сбегут. Всё, что связано с этим местом, с моей магией, с тем, что я делаю… оно отталкивает. Мне было проще не позволять себе подобной близости и…

– …И?

– …И ты всё испортила, – расплываясь в обезоруживающей улыбке, произносит он, касаясь моей щеки своими тёплыми пальцами.

И я улыбаюсь ему в ответ, но в этой улыбке уже чувствуется трещина, как в стекле, которое слишком долго держало удар. Потому что в тот самый момент, когда его взгляд касается меня, внутри будто натягивается струна – тугая, дрожащая.

Она начинает играть во мне ту ритуальную песню, которую сложно было скрыть в блеске небесно-голубых глаз. Где моя любовь к нему – это просто песня о горе, сыгранная в реверсе. Будто каждое моё непроизносимое «люблю» звучит в его адрес как «прости».

Прости, что не скажу всего. Прости, что ты даже не узнаешь, за что.

И сердце моё, вместо того чтобы гулко стучать в груди, уже медленно покрывается болезненной коркой льда от моего молчания.

Да, я молчала. Молчала о самом важном. О том, что Тьма уже скребётся когтями у меня внутри. Что она сжирает меня заживо, без остатка. И что я не просто была в него влюблена – я переплетена с ним, с этим миром, с этой болью.

И когда меня не станет – это не будет простым исчезновением. Это будет закономерным завершением. Предопределённой жертвой.

Но пока я молчу, я верю, что это тоже забота. Что любовь – это не всегда о спасении. Иногда это о безмолвной стойкости. О том, чтобы просто быть рядом до последнего. Чтобы позволить себе при этом гореть в жарком пламени, но не сжигать тех, кого ты любишь.

– Эдель, – тихо произносит он, не отрывая от меня этого до боли внимательного взгляда, – почему у меня ощущение, что у тебя вечно на кончике языка застревают слова, которые ты никак не решишься мне сказать?

Я проглатываю комок в горле, чтобы так беспечно пожать плечами, но всё равно невольно прячу взгляд в уютной Тьме. Она заботливо скрывает все мои чувства, точно зная, что он не выдержит правды.

– Прости. Я действительно вечно всё порчу.

И в следующий миг что-то меняется между нами. На нас опускается оглушающе громкая тишина. И Данте – всего на миг – замирает. Смотрит на меня, не сразу понимая, что я говорила всё это всерьёз.

А потом поднимается одним слитным, уверенным движением, точно прилив, накрывающий всё вокруг.

Он останавливается передо мной, и его пальцы – такие тёплые, отравляюще-нежные – касаются моего подбородка и приподнимают его, когда он склоняется чуть ближе.

И он всё же заставляет наши глаза вновь пересечься.

– Ну, значит, нас теперь таких двое, – выдыхает он с тонкой усмешкой, в которой было больше боли, чем лёгкости. – И, знаешь, я даже думаю, что это к лучшему.

Данте выпрямляется, делает паузу, пока заправляет мне за ухо непослушный белоснежный локон.

– Потому что на самом деле… я уже давно разучился бояться, Эдель. Раны, кровь, потери – всё это стало неотъемлемой частью меня. Я научился с этим жить. Но когда ты молчишь… вот так… – он на секунду замолкает, – я действительно начинаю бояться. Потому что боюсь потерять тебя.

И его глухие слова были настолько искренними, что от каждого из них у меня будто ломается по косточке внутри. Однако он невольно ухмыляется одним уголком губ, а после произносит уже окрепшим голосом:

– Так что я меняю признание на признание. У меня тоже есть скелеты в шкафу, о которых я не знал, как тебе признаться, но, думаю, время пришло.

Он делает паузу, вдыхает как можно глубже, точно перед опасным погружением на ту глубину, где мы ещё не были. И приходит мой черёд – с такой затаившейся опаской, но при этом с полным доверием – смотреть в глаза тому, кому так сложно было выдохнуть своё короткое признание в воздух:

– Дело в том, что… Геральт на самом деле мне не отец, как ты думала. – Он выдыхает, но сам при этом почти превращается в замерзший камень, когда продолжает: – Он просто хороший человек, который увёз меня в ту деревню и тем самым спас мою мать – нимфу. Именно от неё мне достался этот цвет волос, который тебе так нравится.

Его улыбка прозрачна, как и призрак его матери, что отражался в осколках его воспоминаний. Я слушала его, затаив дыхание, ведь даже не смела ранее спрашивать о чём-то настолько личном.

– Он спас её от моего настоящего отца, который не желал видеть наследника-полукровку. Свидетельство его слабости к тем, кого он так упорно презирает при других… Но Геральт не смог спасти её от меня. Она умерла при родах.

Ещё одна пауза, которая бьёт меня под дых. А моя рука, сжавшая его ладонь почти до боли, лишь знак молчаливой поддержки.

Он же продолжает спокойно, почти отрешённо:

– Поэтому я и жил с Геральтом в той глуши так долго, как мог. И я до сих пор безмерно благодарен ему за то, что именно он вырастил меня, заменив мне настоящего отца.

Его взгляд невольно устремляется вверх, когда он переходит на мрачный шёпот:

– Вот только… это не отменяет того факта, что в жилах моих течёт кровь человека, которого я ненавижу всей своей душой. Он…

Данте окончательно давится собственными словами и замолкает. И я вижу – почти физически ощущаю, – как туго давалось ему это признание. Как в нём на просвет виднелась эта боль – старая, перманентная и давно привычная.

Боль, от которой не плачут – к которой прирастают. И в какой-то момент она начинает душить его настолько, что он уже не в силах продолжать. Он просто отводит взгляд, пряча его в том мрачном, вязком горизонте Тьмы, где не было – и, возможно, никогда не будет – ни одного просвета.

Я касаюсь его пальцев. Медленно, без слов.

А потом выдыхаю, и мой голос звучит глуше, чем хотелось бы, но с той же просвечивающей на свет болью:

– Мы не выбираем родных, Данте. Уж я-то это точно знаю.

Он возвращает ко мне взгляд, но молчит, будто боится сломать эту хрупкую, редкую искренность между нами. И в этой тишине – его просьба. Молчаливая, но не оставляющая мне шансов.

И потому я почти так же мучительно втягиваю в себя воздух, собираясь прыгнуть вслед за ним в эту холодную воду тяжёлых признаний.

– А я и не знала никогда своего отца. И, может быть, это и к лучшему. Мне всегда хватало с лихвой той ненависти, которую я испытывала к собственной матери…

Я тяжело сглатываю, чувствуя, как на горле вновь сжимается змеёй Тьма, которая смеётся в ответ на мои слова. Я игнорирую её, с хрипом признаваясь самой себе:

– Но ненавидела я её не потому, что она была монстром, Данте. Я злилась потому, что всю ту детскую, чистую, до боли преданную любовь, с которой я цеплялась за неё изо всех сил, она оставила без ответа…

Мои ресницы опускаются вниз, не в силах выдержать груз собственных слов.

– …И в этом молчании она умерла. Хотя я так сильно хотела ей угодить, что сама добровольно едва не стала её… отражением. Лишь пустым эхом той, кто никогда меня на деле и не слышала.

Я качаю головой, не признаваясь в самом страшном. Просто отказываюсь сказать ему правду до конца. О том, что всё ещё было впереди. О том, что моя Мать больше не собиралась меня спрашивать – Она просто молча возьмёт своё.

Данте смотрел на меня так, будто в отражении моих глаз видел самого себя. Потому он и не давил, не вытягивал признаний, к которым я ещё не была готова. Просто протянул руку и, мягко коснувшись моих щёк, шепнул тем голосом, в котором плескалась вся глубина океана:

– Я понимаю. Это и мой страх тоже – стать тем, кого я больше всего презираю… Но ты никогда не станешь такой, как она, Эдель.

Он делает короткую паузу и с уверенностью добавляет:

– Я тебе просто не позволю. И ты тоже не дашь мне скатиться в эту пропасть.

И то, как я слушала его, с замеревшим от щемящей нежности сердцем, кажется, выдаёт степень моей влюблённости по глазам. Потому что Данте улыбается мягко и, склоняясь ко мне, прижимается лбом к моему: