Бегущая от Тьмы

И первым из оцепенения выходит Данте. Он бросается ко мне, преодолевая несколько шагов пугающе быстро. А в его тёмном взгляде слишком много всего. Он явно беспокоился за меня больше, чем хотел показать. И от этого – из-за пугающе сильных, обнажённых чувств, которые были для меня ещё в новинку, – становится почти неуютно.

Я непонимающе ухмыляюсь и медленно поднимаюсь, игнорируя слабое головокружение.

– Тише ты. Куда спешишь? Дай посмотрю, что с тобой, – лично просит меня синеволосый маг, который явно привык всё брать в свои руки.

Я едва успеваю удивиться тому, с какой уверенностью он берёт на себя заботу обо мне, будто это был не красивый жест, а привычка.

И всё же… я не протестую. Не отстраняюсь. Потому что его руки обладали надо мной какой-то неясной силой, заставляющей подчиняться ему даже слишком легко.

Данте смотрит мне в глаза, после аккуратно касается щеки, скользя подушечками пальцев по коже так, будто пытается почувствовать температуру не тела, а души, – и я вижу, как в его взгляде постепенно тает тревога.

Он быстро понимает: всё не так страшно. Просто я переоценила себя. Просто немного не рассчитала силы. И это был просто неминуемый магический откат, как горький осадок после слишком сладкого вина.

То, с чем он сопровождался, ему знать было необязательно. Он видел только результат. И, кажется, этого ему хватало, чтобы выдохнуть с облегчением.

Особенно когда я не отстранилась, а наоборот, медленно подалась ближе, касаясь его пальцев так, будто искала в них что-то большее, чем просто опору. И маг замирает. Не убирает руки. Не отводит взгляда.

И в этой тишине между нами будто вновь оживает старая память – та, с привала, когда я, сгорая от лихорадки, прижималась к нему неосознанно ближе. Только теперь всё было осознанно. И, судя по оттаявшей бездне его глаз, Данте тоже нашёл схожую параллель, глядя в мои глаза.

– Ты умеешь испугать, – выдыхает он, и голос его звучит на грани между жгучей нежностью и хрупкой яростью. – Я уже хотел поубивать здесь всех к чёртовой матери. Лиама в том числе. Додумался, идиот, испытывать твои силы на прочность практически сразу после Становления…

Он замолкает, будто сам себя осаждает, а потом резко меняет тон, как если бы хотел выдернуть нас обоих из не слишком приятных воспоминаний:

– Ты голодна? Можем быстро перекусить. Или… поехали в город. Навестим Еву. Проветримся. Что скажешь?

Я же предпочитаю брать от жизни всё и сразу. Потому что на меньшее, как и он, не соглашалась.

К моему удивлению, к нашей компании присоединился и Марк, который тоже захотел посетить Еву вместе с нами. Он просто внезапно появился на пороге в полной боевой готовности и с привычной широкой улыбкой на губах.

– Почему нет? В прошлый раз с вами было даже весело. А я, надеюсь, на сегодня уже свободен, – лишь пожимает плечами блондин, отвечая на заданный вопрос о его мотивации идти с нами.

Данте при этом не говорит ни слова, просто несколько дольше обычного смотрит в глаза Марка, точно распиливая его вживую этой мрачной Тьмой своих глаз, пытаясь нащупать настоящую причину. И, не найдя повода для отказа, спокойно отступает и впускает его в наш круг. А это уже о многом говорит мне.

Так, спустя час мы втроём покидаем стены Академии. И пусть во мне всё ещё эхом слышалась остаточная слабость, но воздух за пределами заколдованных территорий даже пах иначе – влажной травой, солнечными улицами, дымом из лавки специй. И этим недосказанным предчувствием чего-то хорошего, что обязательно должно случиться, пусть даже и ненадолго.

При этом синеволосый маг легко, но с уверенностью берёт меня за руку, – спокойно и уверенно. Словно между нами никогда и не было той пропасти, что была ещё вчера. И всё в этом движении воспринимается мной как часть чего-то правильного.

Оттого я, помимо воли, так поражённо смотрю вниз на наши переплетённые пальцы, наблюдая за контрастом нашей кожи. Его – тёплая, загорелая, будто впитавшая в себя это лето. Моя же – светлая, как фарфор в полумраке, с тонкими синими прожилками вен и Тьмы под кожей.

И в этом было что-то удивительно гармоничное, пусть я никогда раньше и не думала, что смогу увидеть в простом соприкосновении рук нечто столь… завершённое.

И если вновь сравнить его глаза с бездной, то желание рухнуть вниз представлялось ну почти что обыкновенным. Почти неизбежным. Как будто всё это – не начало, а возвращение.

Будто где-то, за пределами времени, в том месте, где ещё нет тел и имён, только тени и голоса, мы уже были вместе. И потом в миллионах разных историй разлетались в стороны – расставались, теряли, проходили мимо. Чтобы в одной-единственной, вопреки всем законам, догмам и небесной бухгалтерии, всё же остались вместе.

Пусть даже ненадолго, но… Ему об этом было знать необязательно.

Достаточно мне было и того, как сейчас его взгляд отзывался теплом под моей кожей, так, как будто от его касаний во мне разгорался костёр. И моя улыбка – тихая, лёгкая, почти стеснительная – значила все, кроме одного: я больше не жажду многого. Я начинаю учиться благодарить за крохи. За детали. За мгновения, которые раньше так бездумно упускала.

Например, вот он, закат.

Мы шли по улицам словно сквозь расплавленное золото и вино, утопая в рубиново-алых бликах, которые стекали с крыш, струились по ливнестокам, скользили по стенам и ложились на наши плечи, ладони и ресницы. Солнце будто не хотело уходить, задерживалось нарочно – именно ради нас.

Ради этого вечера.

И даже когда в груди моей по новой оживало это мрачное ощущение, будто время, безразличное к моим проблемам, стоит где-то сзади с тонким лезвием у самого горла, готовое напомнить, насколько было хрупко моё счастье, – я старалась об этом не думать.

А после я вновь замечаю на клумбах у входа те самые маки – яркие, алые, назойливо живые, – и всё возвращается.

Однако я лишь встряхиваю серебряными волосами, прогоняя прочь ненужные мысли. А после вижу, как подруга, бросив всю работу разом, несётся к нам, почти летит, сверкая глазами и визгливо кричит так, будто прошло не полдня, а полжизни.

И мне этого хватает, чтобы по-настоящему улыбнуться.

– Мы день не виделись, а я уже успела соскучиться! – восклицает Ева, разрывая пространство между нами с тем же рвением, с каким, кажется, могла бы штурмовать крепости. А после, вероятно, решает, что задушить человека – это и есть высшая форма выражения чувств.

Я смеюсь, захлёбываясь воздухом, и одновременно пытаюсь выжить. Но стоило ей надышаться мной вдоволь, как она тут же переключается – обнимает ребят, не делая между ними различий: и Данте, и Марку достаётся сполна. Причём последний, несмотря на привычную ухмылку, всё же немного напрягается, когда её взгляд скользит по его безупречно холёной одежде и дорогим часам на запястье.

– А ты, смотрю, не из робких, раз снова пришёл сюда с ними, – усмехается она, едва ли не присвистывая. – Продолжим нашу игру на желания? – добавляет подруга с широкой, проказливой улыбкой, толкая его в бок с дружелюбной наглостью, которой у Евы всегда хватало на троих.

Этот же хитрый ловелас лишь улыбается своей красивой фирменной улыбкой и, ничего не обещая, произносит вкрадчиво:

– Посмотрим, как пойдёт.

А шло всё действительно хорошо, но несколько иначе, чем в прошлый раз.

Вместо вина у нас был душистый чай с мятой и лимоном. Вместо танцев – бесконечная прогулка по ночному городу, где каждый поворот улицы открывал что-то новое.

Где по дороге к морю мы не замолкали ни на секунду: говорили, перебивали, рассказывали истории и смеялись над пустяками, которые, как оказалось, были не менее важны, чем самые страшные откровения.

А город дышал в такт нашим шагам – лениво, глубоко, с теплом, оставшимся от дневного жара. И, вновь оказавшись на пляже, я чувствую, как рассыпается всё плохое, когда он вот так закрывает меня от шквального ветра с моря.

Я же позволила себе в тот вечер то, что всегда казалось мне слабостью: молча откинуть голову на его грудь, довериться ему и прекратить вечно ждать удара в спину.

Ведь мне до ужаса осточертело не быть, а казаться живой.

Но его согревающая улыбка меня практически заставляла светиться от неясного и глупого чувства счастья в груди, от которого щемило в груди почти до слёз.

И в эту секунду я подумала: «Боль? Да, я верю, действительно, боль уходит.

Не вся и не навсегда. Но отступает, сдавая свои позиции – медленно, но уверенно, – в такие вечера, как этот, когда ты вдруг понимаешь, что можешь дышать чуть глубже, смотреть чуть мягче и улыбаться миру не потому, что так надо, а потому, что не можешь иначе».

Потому что руки его, закутывающие меня в свои объятия, как в тёплый шарф, были моим маяком в ночи. И я не знала, но просто чувствовала: всё хорошо.

Всё действительно хорошо.

Ева, стоявшая чуть в стороне и с неослабевающим восторгом наблюдавшая за нами, улыбалась так широко, что, казалось, могла засветиться ярче городских фонарей. Её радость – откровенная, неприкрытая, как всегда, – была слишком яркой и завораживающей. И именно за это её и невозможно было не полюбить.

А Марк, который всё это время исподлобья следил за мной и Данте, в какой-то момент стал заметно тише.

Наверное, в этот момент он уже всё понял. И осознание того, что между нами не может быть ничего, кроме дружбы – искренней, настоящей, но всё же только дружбы, – оставило на нём мимолетный печальный осадок.

Но Ева, как всегда, не позволяла никому долго вариться в собственных мыслях. Увидев его закрытость, она без слов подхватила его под руку, вытянула из пелены молчания и с широченной улыбкой потащила за собой покупать мороженое, уверенная в том, что сладкое способно вылечить всё, включая даже раненое сердце.

И светлый маг, усмехнувшись как-то особенно грустно, но всё же по-настоящему, позволил ей себя увлечь. Он не мог – и не хотел – сопротивляться её необузданному живому обаянию. Ведь подруга действительно старалась его приободрить, заражая блондина по новой своим ярким, звенящим смехом.

И это, к моему удивлению, даже сработало.

Я же просто смотрела им вслед и невольно улыбалась с тем внутренним теплом, которое рождается, когда ты понимаешь: это был вечер, в котором всё становилось на свои места.

Вечер, в котором Город Грёз наконец начал звучать как дом.

Вечер, когда я впервые решилась, назвать его своим.

Но стоило повернуться лицом к Данте, как что-то внутри меня внезапно сдвинулось. Мельком, почти случайно, я зацепила взглядом знакомый пейзаж – и замерла точно статуя. Только ветер всё ещё был живым, всё ещё касался меня и путал мои мысли и чувства, легко пропуская свои тонкие пальцы сквозь серебро моих распущенных локонов.

Но я уже не могла отвести свой взгляд от знакомого пирса на линии горизонта, за которой маячил маяк – тонкий, вытянутый силуэт в сумерках, такой же, как в том видении.

Там, где мы были с принцем вместе.

И вдруг – будто в ответ на этот образ – в памяти вспыхнули призрачные фигуры. Тени. Голоса. То, чего не было, но что я запомнила до мельчайших деталей.

Это было то самое место.

И с этим осознанием я почувствовала, как по коже прошла волна холода, совсем не связанная с прохладой вечернего ветра. Я почувствовала, будто стою не здесь, не на этой улице, не в этом теле – а там, в сердце той сцены, которую не хотела вспоминать. Внутри чего-то, что, казалось, должно было остаться только во сне. Но не осталось.

Я не сказала вслух ни слова. Не пошевелилась. Только застыла, глядя на линию воды и маяк как на неясное предупреждение от самой судьбы.

И вопрос, крутящийся в голове, звучал тихо: «Что на самом деле это было?»

– Хочешь, прогуляемся туда? – мягко спрашивает Данте, уловив мой интерес, но не тревогу. – Это один из самых крупных пирсов на побережье. Вечером там особенно красиво.

Он говорит это, а затем мягко касается моих волос. Его пальцы на секунду замирают, заправляя непослушный локон за ухо. И в этом жесте было столько неуемной нежности, что я почти физически чувствую, как оттаиваю, делая медленный глубокий вдох.

И Тьма, сжавшая моё сердце в болезненные тиски, медленно отступает в свою родную клеть, точно испугавшись того света, что он зажёг во мне этим прикосновением.

Я поворачиваю к нему лицо, ловлю его взгляд и – не в первый раз, но будто вновь – поражаюсь тому, насколько же он красив…

Но дело было даже не в точёных чертах, не в линии губ и не в высоких скулах. А в том, с какой нежностью он смотрел на меня. Там была такая глубина, в которую нестрашно было падать, потому что я знала: он поймает.

И я улыбаюсь ему, потому что в эту секунду понимаю:этого не было. И не будет.

Никакой судьбы. Никакой проклятой «предначертанности».

Ведь я сама выбирала, кому отдать свое сердце. И, глядя в его глаза, я знала: оно в надёжных руках.

Это была просто выдумка одного сильного, но всё же глупого мага, который не знал слова «нет». Плевать, кем он там был на самом деле. То свинское поведение я не думала прощать, даже снисходя до того факта, что это было лишь ради того, чтобы меня раззадорить и найти границы моих сил.

Поэтому и воспринимать это странное поведение я должна была никак иначе, кроме как в качестве еще одной провокации. Оттого я стряхиваю с себя это наваждение, как налипшую пыль.

А потом я подниму глаза на того, кто действительно имел значение. И поцелую его – медленно, мягко, будто вновь отпечатывая этот выбор внутри самой себя.

Он поцелует меня в ответ. И всё обязательно пройдёт.

Глава 25

Не про-хо-дит.

Я пытаюсь вдохнуть или выдохнуть, но воздух в груди встал колючим комом. Острая боль вонзилась в спину десятком игл, и Тьма, что когтями оставляла полосы на моей груди, шептала мне тысячей голосов одно:

«Ты скоро умрёшь. Скоро умрёшь. Умрёшь…»

Я не выбирала себе роль заключённого в собственном теле, мозге и кровати. Однако поделать с этим тоже ничего не могу. Только тонуть. Тонуть медленно, вязко, с сопротивлением, которое казалось бессмысленным, ведь я все равно проваливаюсь в Пустоту.

А после выныриваю из одной бездны, спасённая иной. Выныриваю из темноты сна – в темноту комнаты.

Слёзы поблескивают в глазах застывшим хрусталём, мешают видеть, но никуда не уходят. Его силуэт во тьме как спасительный жилет, он помогает осознать, что ещё ничего не кончилось. Однако легче мне, застрявшей посреди океана, почему-то не становится.

– Это всего лишь сон, Эдель. Просто сон, – его шёпот доносится как из колодца. Пока моё сердце всё ещё колотится в груди, как барабан, отбивая тревожный ритм. Тело дрожит. Пальцы сжаты. Дыхание – рваное. Всё внутри в панике, но снаружи уже становится тише.

Данте стирает мои слёзы губами. Его ладони гладят меня по голове, по вискам, шее – медленно, ритмично, как будто стараются напомнить мне, где начинаюсь я, а где кончается боль.

– Это уже третий кошмар за неделю, – произносит он тихим, плохо скрывающим тревогу голосом. – Может, всё же расскажешь, что тебя так сильно мучает по ночам?

В ответ я молчу, как всегда не находя слов, которые бы описали моё состояние.

Находясь в подвешенном состоянии ожидании, я пыталась перестать дрожать от страха, без конца готовиться к худшему. Но каждую ночь, когда всё замолкало и воздух становился гуще, чем мои мысли, ко мне возвращались эти сны – полные страха, вины и утрат.

И тогда я просыпалась с мокрой от пота спиной, со сжатыми кулаками и с ощущением, что Тьма медленно сжирала меня изнутри заживо.

Я пыталась не придавать этому большого значения, стойко веря в то, что это ничего не значит. В этом и Данте я как могла пыталась убедить.

Ведь я действительно старалась не унывать и брать по максимуму со всех фронтов. Ходила на уроки как прилежная ученица, впитывала в себя новые знания, словно сухая губка. Радовалась и получала удовольствие как от скучных лекций, так и от жарких тренировок с Лиамом. Даже начала подрабатывать ассистентом у Марка в лаборатории, где проводила медитативные часы в облаке трав, мазей и порошков.

Я старалась просто жить.

Каждый. Проклятый. День.

Даже на урок с ректором Академии однажды напросилась, решив – то ли из природной наглости, то ли скуки ради – показать ему, на что я способна на самом деле.

Алистер был, как всегда, безупречен. Сух, прям и спокоен. Я не верила, что смогу его чем-то удивить. И потому принесла ему украденные из столовой пирожные. Они лежали на столе между нами и выглядели почти как белый флаг.

– Ты всегда пытаешься всем понравиться, так ведь?

Не вопрос. Диагноз.

И под бесцветным взглядом ректора я чувствовала себя не страшной чёрной ведьмой, а маленькой глупой девчонкой.

– Я просто подумала, что за долгий урок вы проголодаетесь, – пробормотала я в ответ, чувствуя, как где-то в области грудной клетки загорается сухой, раздражённый огонёк.

И это была ещё одна глупость, конечно же. Потому я и получила в ответ лишь его гордо вскинутый подбородок и сканирующий взгляд, пытающийся вывести меня на чистую воду.

Пришлось судорожно набрать в лёгкие как можно больше воздуха и выдать всё, что думала, почти как скороговорку:

– Послушайте, я пришла сюда по собственной воле только из-за того, что Лиам сказал мне, что только вы сможете научить меня строить телепорты. Если не хотите заниматься со мной – так прямо и скажите. Не вижу смысла терять время – ни ваше, ни моё.

Я уже собиралась уйти.

Поднялась с обитого бархатом, чересчур роскошного стула, схватила коробку с пирожными и сделала шаг назад.

Однако на месте меня останавливает рука, украшенная дорогими перстнями. Вот только, подняв на ректора обиженные голубые глаза, я смотрю в его лицо, прорезанное глубокими морщинами, и получаю сухой приказ:

– Сядь.

Я сжимаю пальцы в кулак, мнусь пару секунд, но всё же подчиняюсь и опускаюсь обратно на стул. Коробка с пирожными остаётся в руке – глупый, нелепый символ моей попытки подойти с другой стороны. Он не обратил на неё внимания, но его явно заинтересовало иное:

– Ну а теперь расскажи мне, для чего тебе нужно искусство преломления пространства?

Вопрос звучит просто, но внутри него было скрыто для меня острое стекло. И я чувствую, как одна-единственная мысль поднимается в моей груди, стучит и просится наружу:

«Потому что хотела бы суметь сбежать, даже когда меня загонят в угол».

Но взамен я произношу иную правду вслух:

– Потому что знаю, что смогу.

Ректор, казалось, не просто смотрел на меня – он почти вскрывал меня взглядом, как ржавым ножом. А потом молча кивнул. И начал учить.

Где на первом же занятии у ректора я едва не лишилась руки.

Ведь телепортация – вещь тонкая, коварная и по-настоящему страшная. Когда ты преломляешь пространство, но не знаешь, куда точно ведёт твоя магия, ты играешь с безликой Тьмой, которая может проглотить тебя полностью, если сделаешь шаг не туда.

И именно такую зияющую дыру я и сотворила вначале, слишком сильно сконцентрировавшись на формулах, но позабыв о цели назначения.

– Отлично, – угрюмо прохрипел Алистер, скомкивая мой провал, который я создавала битый час, как обычный лист бумаги, мигом полетевший в урну незабытия. – Запомни эту формулу. С её помощью можно легко кого-нибудь убить. Или – убиться. Выбор за тобой.

Ректор при этом и бровью не повёл от того, что едва не случилось. Словно это была неминуемая часть его учебного плана.

С тех пор я старалась быть осторожнее. И в случае чего предпочитала десять раз спросить, чем, не поняв до конца, натворить глупостей.

Потому что для глупостей было своё время.

И чаще всего все мои ошибки совершались в его руках. И мне вечно мало было этой его ядовитой нежности, на которую я подсаживалась, как на самый дурманящий наркотик.

А безумная тяга к его губам превращалась практически в чувство на грани фола, когда он возвращался ко мне с наступлением сумерек. И я действительно забывала обо всём, пока мы с ним, словно двое обречённых, пировали во время чумы.

И наши чувства не укладывались ни в инструкции, ни в уставы, ни в рамки приличий. Академия – со всей своей выверенной структурой, старинными коридорами и высокомерными профессорами – пыталась сделать вид, что ничего не происходит.

Нопроисходило. И ещё как.

Ведь дофаминовый голод раз за разом срывал с нас любые остатки сдержанности. А вся прелесть запретов заключалась лишь в желании их нарушить.

Особенно когда Данте ловил меня между занятиями, тянул в тень, под арку, за угол, в пустой коридор у лестницы – и целовал так упоительно. Так сладко. Как будто каждый наш поцелуй был украден у самой судьбы, и нужно было сделать его вечным, прежде чем нас снова разорвут в разные стороны.

– Я люблю тебя так отчаянно, что мне кажется, дальше – только расстройство личности, – произносит Данте тихим шёпотом мне на утро, когда, вместо того чтобы исчезнуть с рассветом, он всё продолжал мучить меня своими словами да поцелуями. Я же вначале замираю, молча прислушиваюсь к его дыханию у уха, а после всё же приподнимаюсь на локтях и, освещённая утренними лучами солнца, серьёзно вглядываюсь ему в глаза.

– Да ты уже от недосыпа бредишь. Долго ты ещё будешь так мучить и мучиться со мной по ночам? – смеюсь я без смеха, пока театрально прикладываю ладонь к его лбу, играя в заботу, чтобы не признаться, что сама горела изнутри.

А он тепло улыбается, чуть устало, но по-прежнему искренне. Перехватывает мою ладонь и, не отводя взгляда, будто всматриваясь в самую суть меня, начинает целовать каждый мой палец – по очереди, медленно, почти с благоговением.

– Хотелось бы до конца жизни, знаешь ли, – говорит он просто, но так тихо, что слова кажутся почти молитвой.

А я, как всегда, закатываю глаза. Ведь по-другому пока и не умела отвечать. Просто не могла себе этого позволить.

Не могла сказать: «Я тоже. Тоже тебя люблю!», потому что, едва только во мне рождалась эта фраза, с ней поднималась тяжёлая лавина. И я знала: стоит произнести её вслух – и всё изменится.

Ведь слова имеют вес.

И он мог гирей потянуть меня ко дну и заставить так же честно признаться в том, что в моих кошмарах Тьма вновь приходила за мной неслучайно. Что она уже рядом.

Она – внутри меня.

И вытравить её было нельзя так же, как и мои чувства к нему.

Поэтому вместо ответа я кладу голову на его грудь. Притихаю. Слушаю, как под кожей стучит его сердце – ровно и спокойно. Оно звучало, будто напоминание: пока он рядом, ничего не кончено.

И я закрываю глаза. Стараюсь дышать в такт с ним.

И только тогда, уже не глядя на него, почти шёпотом, с той осторожностью, с какой задаются вопросы, на которые боишься услышать правду, спрашиваю:

– Ты сегодня опять поедешь на свою бойню за город, да?

– Придётся, – отвечает Данте с затаённой усталостью в голосе. Он прикрывает глаза, прижимая мою руку к собственной щеке, и на выдохе признаётся: – Нежить в последнее время словно с цепи сорвалась. К воротам бросается по ночам, как будто что-то манит её сюда. Повозки не могут спокойно выйти из города, некоторые караваны из соседних поселений и вовсе не добираются. Так что я не могу… – он на секунду замолкает, выдыхает сквозь сжатые губы, – …не могу отсиживаться в стороне.

И я слышу, что он недоговаривает. Слышу эти мысли между строк, тенью затаившиеся за его словами.

«Я не понимаю, почему это происходит. Никто не понимает. Но выбора у нас всё равно не остаётся».

А я-то знала. Знала с самого начала.

Просто не решалась ему сказать. Потому что за его спиной был долг – защищать то, что ему было дорого. А за моей – молчание Тьмы, что набирала силу, готовясь к грядущему полнолунию.

Это был день, которого я боялась как финала своей истории.

И Тьма чувствовала его приближение – и щедро удобряла землю кровью перед столь важным для неё ритуалом. Вот нечисть и бесновалась, сходила с ума, чувствуя прилив сил и мощи в этот тёмный час.

Я ощущала это предвкушение в каждом вдохе. Помнила те взгляды в городе, которыми провожали меня некоторые из горожан. Особенно те, в которых так или иначе была частичка Тьмы.

«Тебе так повезло, это такая честь», – шептали мне ничейные голоса, которые я и слышать не хотела. Вот только я выкидывала их из головы так же, как и собственные кошмары, хотя всё внутри меня уже пело в унисон этой старой песне, которую я слишком хорошо знала – ритуальной песни жертвоприношения.

Я просто впервые теперь должна была оказаться по иную сторону баррикад, заняв своё место не в ряду тёмных ведьм, молча следящих за тем, как Тьма пожирает душу очередной несчастной жертвы. Я сама стала этой жертвой, для которой уже усыпали маком жертвенный алтарь.

И именно поэтому, стоя сейчас у двери, пока он собирается в очередную вылазку за город, я из последних сил заставляю себя удержаться в настоящем – в этой комнате, в этом моменте, с ним.