Мы всего лишь осколки

– Насть!

И я поднимаю глаза на него.

– Что?

– Ты когда-нибудь отдыхаешь?

– Когда-нибудь да.

– Прости, но ты столько делаешь, немного похоже на неврастению.

Мои ладони потеют, он заметил! Я быстро отворачиваюсь и возвращаюсь к грядке. Я уже подвязала все помидоры, взрыхлила землю и удобрила. В данный момент я пропалываю морковь. Он заметил – ну, это, пожалуй, сложно не заметить постороннему. Маньяк здесь я, а не он. Я маниакально занимаюсь всем подряд, нахожу себе любое дело, боясь остановиться, хоть часто мои действия и бессмысленны. Но проблема в том, что я действительно боюсь остановиться! Боюсь, что если остановлюсь хоть на минутку, то расслаблюсь, и что-то случится. Но больше я боюсь не этого, а своих мыслей, того, что у меня в голове, боюсь, что если остановлюсь, то буду думать больше и меня совсем затянет.

– А ты слишком мало, похоже на лень, – говорю я, поворачиваясь к нему, пока мои мысли не заигрались. Пусть раз лежит, развлекает меня разговорами.

– Это не лень, я просто отдыхаю, набираюсь сил, так сказать.

– Хорошо тебе.

– Да, неплохо, – он потягивается как кот, не замечая сарказма. Или специально его игнорируя.

– А чем ты обычно занимаешься? – интересуюсь я чисто для поддержания разговора.

– Многим, – уклончиво отвечает он. Я не отстаю:

– Чем же?

– Перекладываю бумажки в штабе, ничего интересного, – зевая, врет он.

– Как интересно, а я хожу по танцам, театрам и в кино каждый день.

– Мы неплохо понимаем друг друга, – он смеется.

– Но все же, чем?

Он закатывает глаза:

– Убийствами, чем же еще.

Я качаю головой, зачем только спросила:

– Прости, глупый был вопрос.

– Это просто любопытство.

Я снова возвращаюсь к грядке. Убийствами. Может, он снайпер? У него бы хорошо получилось. Он может долго лежать и ничего не делать. Но нет, он не снайпер, я чувствую это. Решаю сменить тему.

– Почему ты не едешь к сестре? У тебя же есть сестра.

– Сестра есть, но она не в городе.

– Почему ты с ней не договорился? Ведь у тебя отпуск бывает не так часто?

Он сначала молчит, обдумывая что-то, а потом говорит:

– Мой отдых оказался слишком спонтанен.

«Слишком спонтанен – как это?» – задаюсь я вопросом. Может, он был ранен и его направили на лечение? Но он совсем не похож на раненого. Какой еще может быть спонтанный отпуск, если служишь по контракту?

– Неужели тебе не хочется заняться чем-нибудь еще?

Он задумывается.

– Я бы съездил на охоту.

Надеюсь, он не заметил, как я вздрогнула. Он все же маньяк. Он сам сказал, что занимается убийствами и в свой отпуск ему хочется убивать. Но у меня, похоже, проблемы с чувством самосохранения. Я думаю об оружии и о том, что он умеет стрелять. Умеет то, что я не умею, а как мы помним, снайперу нужно уметь стрелять.

– Интересно, я бы тоже съездила на охоту.

Он хохочет.

– Что смешного?

– Знаешь, видя, как ты филигранно обращаешься с топором и маниакально работаешь, я бы тебя не взял.

– А на медкомиссии меня признали абсолютно здоровой, у меня справка есть.

– Потому что они там идиоты.

Мы уже смеемся вместе.

– У меня нет ружья и разрешения на стрельбу, но я могу предложить полюбоваться закатом вместе. Я знаю красивое место.

Серьезно? Я стою здесь вся потная и грязная, в рабочем комбинезоне и старой футболке, с растрепанными волосами, а он предлагает свидание?

– На закат я и сама могу посмотреть, – гордо заявляю я, отворачиваясь.

Я вижу, как к нам в сад устремляется Машутка, и она тащит тяжелую книгу сказок, наверное, хочет, чтобы я ей почитала. Но она идет не ко мне.

– Привет! – она останавливается прямо напротив лежащего в гамаке мужчины, – я Маша, маленькая сестренка Насти.

– Я Костя, – говорит Костя, нет-нет, говорит ОН и пожимает ее маленькую ладошку.

– Ты мне почитаешь? Все заняты, и некому мне почитать, – мне не видно ее лица, но я предполагаю, что сейчас она смотрит на него своим самым жалостливым взглядом.

– М-м, хорошо, почему бы и нет.

Он садится в гамаке и берет у нее книжку. Машутка забирается к нему рядом. Он уже готов читать, но недооценивает моих сестер.

Машутка кричит что есть мочи:

– Наташа, Кари! – так она зовет Карину, – он согласился почитать!

И девочки, смеясь, вылетают из-за сарая и бегут к нему. Они облепляют его со всех сторон, а он лишь смеется и принимается читать. Читает на разные голоса и добавляет новые сюжетные моменты в сказки, которые не только я, но и мои сестры знаем наизусть, чем приводит девочек в полный восторг. Я замираю, я просто стою и смотрю на них: на мои бусины, хохочущие от восторга, на него, на его веселое лицо, сейчас он похож на беззаботного озорного мальчишку и меньше всего на человека, занимающегося убийствами.

Сказки сменяют друг друга, и книжка заканчивается, но веселье – нет. Он заявляет, что он, Костя, – грозный волк и щипает Машутку за животик. Она визжит и вскакивает, прячась за деревом, Наташа и Карина бегут за ней. Костя вскакивает следом, отбросив книжку в сторону, и рычит:

– Я грозный серый волк, я съем трех маленьких поросят!

Девочки бегут от него в рассыпную, громко визжа и хохоча. Так они носятся по саду, а я хочу сказать им, чтобы были аккуратнее, не потоптали грядки. Хочу сказать, но не могу. Это безумное веселье меня заворожило. Такого здесь у нас давненько не было. Пусть веселятся, смеются, это им надо, они же дети.

Это надо и мне. Мне надо как можно больше вот таких вот беззаботных моментов, пока я совсем не свихнулась. И поэтому, когда он подкрадывается сзади и хватает меня с криками: «Большой поросенок!» – я тоже визжу и хохочу, а он кружит меня, пока мы вместе не падаем на клочок газонной травы. Бусины, тяжело дыша, брякаются рядом.

Мы лежим так, посмеиваясь, и Костя берет меня за руку и переплетает наши пальцы. И сжимает. Совсем как тогда. Я смотрю на его лицо: сжимает ли он челюсти в этот раз? Но нет, он смотрит куда-то в небо, и его взгляд безмятежен. Почему-то понимаю, что это веселье нужно было не только мне и бусинам, но и ему. Возможно, даже больше, чем мне.

Смотрю на часы, почти девять. Бусинам уже давно пора чистить зубки, купаться и ложиться в кроватки. Они нехотя встают, и я встаю следом, высвобождая пальцы. Он тоже поднимается. Вместе мы подходим к дому, и бусины говорят ему: «До свидания» и идут к двери, но на крыльце Машутка оборачивается:

– Приходи завтра, еще поиграем.

Ни он, ни я не успеваем ответить, а она уже скрывается за дверью.

Я веду его к калитке.

– Она сказала глупость, – говорю я.

Он неопределенно хмыкает, наклоняется и целует в щеку.

– До завтра, – говорит он, и я машинально отвечаю:

– До завтра.

Калитка неприятно скрипит, когда он уходит.

Зачем он приходил? Для чего лежал в моём гамаке и читал девочкам? Зачем он играл с ними, будто ребенок? Может, он маньяк, которому нравится щипать детей за животики? Глупость какая! Разве ему не хочется, как всем тем, кто приезжает в столицу в отпуск, отдохнуть, выпив и проведя время с хорошенькой смеющейся девушкой? Кровать крепкая, не скрипит. Так что же он валяется в моем гамаке, а не опробует свою кровать с какой-нибудь девицей? Или опробует, найдя подходящую по дороге к себе в квартиру. У него для этого есть целых три часа до комендантского часа, а зная современных девушек, это довольно много. Не мне судить о них, здесь все привыкли жить слишком быстро. Иначе нельзя, ведь смерть всегда рядом.

Как только вспоминаю о смерти, воют сирены, будто в доказательство моим словам. Я бегу в дом, где сестры уже топают по ступеням в подвал. Саша помогает маме спуститься, и я подхватываю ее под вторую руку.

В подвале все наши движения отточены до мелочей. Мы знаем правила этой игры. Если воют сирены – это надолго, не стоит обманывать себя. Саша зажигает свечу, и свет в ту же секунду гаснет. Мы раскатываем свои матрасы и располагаемся. Никаких лишних разговоров, охов и вздохов, даже мама молчит, хотя я знаю, что спать на полу на матрасе ей с ее больным бедром невыносимо неудобно. Завтра весь день она проведет в кровати.

Как только все расположились, Саша тушит свечу. Нет никакого смысла жечь ее, если мы собираемся спать. Мы молчим, и каждый думает о своем. Машутка прижимается ко мне, и я ее обнимаю. Все хорошо, это просто еще одна ночь в подвале. Я думаю о самолетах, летящих над нами, бомбах, дронах и беспилотниках. Интересно, что чувствуют те, кто их запускает? Понимают ли они то, что убивают не только военных с оружием в руках, но и нас, простых мирных жителей, детей и инвалидов. Тех, кого, считается, все должны защищать. Возможно, они думают, что так они защищают своих детей, ведь Креславия точно так же закидывает бомбами их улицы, их простых людей. Неужели они ничего не чувствуют? Просто убивают, а как их смена заканчивается, идут отдыхать, курят и пьют, играют в карты, смеются, обнимают любимую и целуют детей.

Я вспоминаю о человеке, чья работа – убивать, о том, который сегодня бегал за моими бусинами, изображая волка. Интересно, скольких он убил? И продолжает ли что-то чувствовать, убивая каждый день, триста тридцать дней в году? В отпуске же он не убивает, верно? А если так проходит не год и не два, а в его случае весьма вероятно, что все десять, остаешься ли ты человеком?Настоящим человеком, который оберегает и защищает, заботится и любит кого-то. «Я мужчина и вполне могу помочь тебе». Возможно, это ему надо было донести мои сумки, больше, чем мне. Почувствовать себя мужчиной, человеком, а не машиной для убийств. Или я все придумываю, и он просто пытается затащить меня в постель? Я его задела, я видела, что задела, тем, что отказала, и он решил добиться своего любой ценой просто потому, что не любит проигрывать?

Утром мы поднимаемся в дом и бросаемся к окнам смотреть, хотя и так знаем, что ни один снаряд не упал на нашей улице. Упал бы – мы бы почувствовали, мы это точно знаем. За окном все спокойно и тихо. Снежана крутит ручку радио на кухне, желая узнать новости. Саша помогает маме пройти в ее комнату и укладывает ее в постель. Бусины, еще сонные и тихие, идут в свою комнату и плюхаются на кровати. Я иду в душ и смываю с себя все: вчерашнюю грязь, пот и дурные мысли.

Мы завтракаем втроем: я, Снежана и Саша, бусины и мама снова уснули. Я спрашиваю о новостях, и Снежана рассказывает, что ничего не разрушено. Это хорошо. Чем спокойнее в городе, тем лучше идет торговля. И можно не волноваться, что в дом одной из моих клиенток попала бомба и она больше не будет делать заказ. Убеждаю себя, что меня волнуют заказы, а не клиентки. Хотя каждую из них я знаю по имени, а когда знаешь кого-то по имени, это уже не просто кто-то, это именно этот человек.

Вспоминаю, как мы со Снежаной резали Борьку. Борька был поросенком. Настоящим маленьким поросенком, которого мне посчастливилось заполучить. Мы откармливали его целых два месяца, а потом зарезали в сарае, и обе ревели как сумасшедшие, но все же понимали – нам тоже надо что-то есть. С тех пор у нас просто козы и куры. Они просто есть, они функциональны, дают молоко и яйца и не имеют имен.

Среда идет своим чередом, а вечером снова приходит Он. На этот раз я впускаю его сама. Я говорю «привет», и он говорит «привет» в ответ, а затем наклоняется и целует меня в щеку. Он вручает прибежавшей на встречу Машутке кулек с конфетами, мои брови ползут вверх, но я молчу. Просто иду в дом. Сегодня моя очередь готовить ужин, к тому же, я придумала ему испытание – моя мама любит поговорить, и ей нечем заняться, вот пусть сегодня развлекает ее. Посторонних дома практически не бывает, так что сегодня у нее будет разнообразие.

Он знакомится с мамой. Она поражена и смущена, что я пригласила кого-то в дом и не предупредила ее:

– Добрый день… Эм… Настя не сказала мне, что у нас будут гости.

А еще она расстроена тем, что я не подготовилась сама. На мне старое выцветшее платье на пуговицах, в котором я всегда хожу дома, а волосы забраны в небрежный пучок. Я не наряжалась специально, пытаясь показать, что не ждала его, хотя, конечно, я ждала.

Он устраивается за кухонным столом, и моя мама задает все те вопросы, которые меня волнуют. Она делает это не осторожно, а прямо, как на допросе. Она волнуется, и тут я ее понимаю, поэтому допрашивает с особым пристрастием:

– Сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Служите по контракту?

– Да.

– Подписали его сразу же по окончании срочной службы или после?

– Сразу.

– Вы выросли здесь, в столице?

– Да.

– А ваши родители? Они в городе?

– Нет. У нас был здесь дом, но он разрушен.

– Ваши родители тоже служат?

– Отец военный, мама – медсестра в госпитале.

Мама продолжает расспрашивать, пытаясь разузнать больше о его семье:

– А братья-сестры есть?

– Да, есть младшая сестра. Она за мужем, и у них есть ребенок. Старший брат погиб шесть лет назад.

Он отвечает на все вопросы быстро, не задумываясь, четко и по делу, не вдаваясь в подробности и рассуждения. А мама своим пытливым умом доходит до следующего:

– Есть ли дети, жена?

И я замираю, об этом я даже не подумала, а ведь он на восемь лет старше меня и вполне возможно, что они есть или были. Но он отвечает твердо:

– Нет.

Я выдыхаю.

Мама заканчивает допрос про семью и решает вернуться к его работе.

– Чем вы занимаетесь на службе?

Я уже жду, что он опять ответит «убийствами», но нет, ответ другой:

– Всем понемногу. Иногда просто дурака валяю.

Его ответ смешит Снежану.

– Надо же! А я думала, все, кто были на войне, так и норовят похвастаться своими подвигами!

А ведь правда, они все, пытаясь познакомиться, хвастают, как в одиночку голыми руками разорвали с десяток вооруженных до зубов бойцов из Сантавии.

– Мои подвиги просто не так примечательны. В основном я сплю, ем, ору на кого-нибудь и снова сплю. И так по кругу. Скукотища.

Ответ совсем не тот, что был вчера. Похоже, он просто не хочет шокировать мою мать. Но маму такой ответ не устраивает, она хочет допытаться до истины.

– И все-таки чем? Я не понимаю. Какая у вас должность?

Он становится серьезным, а мне вдруг делается неудобно за маму.

– Я ассасин.

– Асаси-кто? – переспрашивает мама.

И он хохочет, как шкодливый подросток.

– Никогда такого не слышала, – мама обескуражена.

Отсмеявшись, он поясняет:

– Это из компьютерной игры, я в детстве любил играть в такую. Давайте следующий вопрос, а то я сейчас придумаю себе еще какую-нибудь должность.

– Вам бы, молодежи, только посмеяться, – мама обижается.

– Простите, не хотел вас обидеть. Просто я чувствую себя на допросе, а меня учили всегда врать о своей работе.

– Почему врать?

В кухне появляется Машутка, а следом бежит и Натусик.

– Врать же не хорошо.

– Но иногда полезно, – замечает он.

– Костя, Настя тоже учит меня врать на работе, – я округляю глаза от слов сестренки.

– Правда? – он, Костя, поворачивается ко мне. И зачем только Машутка назвала его по имени? Я же решила, что он должен быть обезличен.

– Я учу не врать, а лишь чуть-чуть украшать правду.

Он не успевает мне ничего ответить, так как Снежана достает из холодильника поднос. На нем шестнадцать маленьких корзиночек с воздушной кремовой шапочкой. Я так и вижу, как у Кости загораются глаза. При таком зрелище у любого бы слюнки потекли. Он напрочь забывает о разговоре и идет к пирожным, а я стремглав бросаюсь на перерез и успеваю как раз вовремя. Костя уже тянет руку, совсем как маленький ребенок, а я бью его по руке и встаю между ним и подносом с пирожными. Все находящиеся в кухне, включая маму, покатываются со смеху над этим моим броском и его выражением лица.

– Пироженки нам есть нельзя и трогать тоже, – Натусик решается сделать пояснение, а Машутка добавляет:

– Они на продажу, а не для еды. Но можно ими полюбоваться и помечтать.

Она картинно вздыхает.

– Давай я куплю их у тебя, – Костя смотрит на меня, – умоляю, я пирожных с кремом уже лет сто не ел.

Я качаю головой.

– Они все уже проданы.

– За корзиночку я даже скажу тебе, кем я работаю.

– Так себе аргумент, – смеюсь я, – знаю я тебя, ты же опять соврешь.

Он косится на пирожные.

– И вы их не едите? Совсем? Даже чуть-чуть?

Мы отвечаем хором:

– НЕТ!

– Вот это выдержка, – он качает головой и отходит.

Мы ужинаем в приподнято-легкой атмосфере все вместе, и сырники с сушеной вишней и сметаной приводят Костю в неменьший восторг. Он рассказывает нам о безвкусной пластиковой армейской еде и с нескрываемым удовольствием уплетает каждый маленький комочек. Нас забавляет его восторг, и по окончании ужина никто не спешит выходить из-за стола, пока мама не заговаривает о войне.

– Константин, как вы думаете, почему сейчас такое затишье?

Затишье! У нас ночью ревели сирены, но это и вправду затишье. Последние месяца три не происходит ничего выдающегося. Мы ничего не захватываем и не теряем. Крупных боев нет, зачисток, разрушений и диверсий тоже. Мы все замираем и смотрим на Константина.

– Наверное, командование разрабатывает новый план, и скоро станет поинтереснее, – безразлично отвечает он.

– Но, может, это хорошо, может, они договорятся о перемирии? – наивный вопрос Снежаны его смешит:

– Договорятся о перемирии? О, это вряд ли. Для этого надо, чтобы кто-то с кем-то разговаривал. Командование, скорее, просто отдыхает. Нет-нет, не то чтобы оно уехало в отпуск. Они просто типа думают.

– А мне кажется, они просто ушли в запой, – вставляет свою версию Сашка. – А что? Говорят, все полковники и генералы те еще алкаши.

– Они просто трезвыми думать не умеют, – смеется Костя.

– А почему группа «Эпсилон» бездействует? – не унимается мама, – с той операции в шахтах от них ни слуху ни духу.

– Планируют следующую, подготавливаются.

– Слишком долго, – моя мама знает все даты назубок и уже вывела закономерности просто потому, что постоянно слушает радио, – обычно между операциями этой группы специального назначения проходит чуть больше месяца, максимум два. Сейчас же прошло больше трех, и тишина.

Костя вздыхает:

– Наверное, враги не дремлют и их всех замочили, – говорит он полушутя.

– Если бы их убили, – маме не нравится вульгарное «замочили», – Сантавия непременно бы нашли способ нам об этом сообщить, но они молчат.

– Хм, интересный аргумент. Они бы трубили об этом, чего бы им это ни стоило. Возможно, они просто готовят крупное нападение и хотят раструбить об этом тогда, чтобы максимально подорвать дух.

По маминому лицу вижу, что она об этом не думала и теперь прикидывает, насколько это вероятно, и находит, что весьма:

– А это было бы умно. Мы же так и делаем. «Эпсилон» подрывает что-либо, и мы наступаем.

Костя смотрит на нее и не скрывает своего удивления.

– Я вообще-то только, что это придумал.

– Но, думаю, вы правы! – мама довольна, у нее есть новый повод для размышления и волнения. Ох, похоже, она завтра основательно вынесет нам мозг своими причитаниями. Нужно срочно перебить эту версию.

– Да нет же! Мама, там командир просто запойный. Напился и пьяный подрался с генералом, лежит теперь, восстанавливается и планирует что-то новенькое. В метро все об этом только и говорят.

– Правда? – поражается мама, – ты нам раньше не рассказывала об этом.

– Ты просто не спрашивала, – отвечаю я и толкаю ногой под столом Костю, чтобы он прекратил смеяться. Вроде большой мальчик уже, а ведет себя как ребенок.

Позже, прощаясь с Костей у калитки, я предупреждаю:

– Не говори больше с моей мамой о войне, только если не хочешь ей сказать, что все будет круто. Она же потом накручивает себя и начинает накручивать нас.

– Хорошо, понял уже. Не буду. Есть еще запретные темы?

Я задумываюсь.

– По крайней мере, одна. Но ты о ней вряд ли заговоришь.

– Какая же?

Я прикусываю щеку изнутри, но признаюсь:

– Деньги.

Он кивает, будто и вправду понимая:

– Хорошо.

И наклоняется ко мне, но я уворачиваюсь. Я придумала, как избежать соблазна.

– И не надо меня целовать в щеку.

– Не надо? – он притворно удивляется, а затем встает, вытягивает руку и, облокачиваясь на дом так, что я оказываюсь прижата к стене, наклоняется и целует в щеку. Мне просто некуда деваться! А затем спрашивает с усмешкой: – Так не целовать?

– Да, – отвечаю я, краснея.

Он снова наклоняется и целует меня в другую.

– Может, в эту приятнее?

Я не могу удержаться от смеха и закрываю лицо руками.

– Нет.

– То есть в щеку нельзя. Ладно, – он вздыхает, – может, завтра в кино сходим?

Мама зря волновалась из-за моего выцветшего платья и растрепанного вида. Он все равно зовет меня на свидание.

– Кажется, это мы уже проходили. Ты ведешь меня в кино, а после к себе. Нет.

– Жаль, – говорит он. Наклоняется и целует меня в губы, точнее, легко касается своими губами моих, – Что? Ты сама сказала не целовать в щеку, – он посмеивается: – Ладно, пока.

Костя открывает дверь и выходит, а я остаюсь стоять, опираясь о стену дома. Что же я делаю! Сама себе сейчас я кажусь глупой, безалаберной девчонкой. Зачем только я позволяю ему целовать себя?

Костя приходит и на следующий день. Льет дождь, и мы все сидим дома. Он играет с бусинами в настолки, беседует с Сашей и мамой, говоря обо всем в позитивно-шутливой манере. Меня несколько поражает, как легко он втерся к нам в доверие. Может, он шпион? Но что он хочет найти у нас? Я холодею, вспоминая о чертежах на чердаке, но нет, это бред. Точно бред. А что, если нет? Мой папа, хоть и умер более пяти лет назад, но он участвовал в проектировании тех военных баз-муравейников, которые уходят глубоко под землю на несколько уровней со сложной подземной инфраструктурой. Даже сейчас, насколько я понимаю, они являются самыми защищенными и не пускают врага в глубь страны.

Я вспоминаю, как мы со Снежаной и Сашкой разглядывали их, изучая в свете фонарика и представляя, что было бы, если бы и у нас в доме были такие же подземные этажи. Что, если Снежана или Саша взболтнули об этом кому-нибудь, и эта информация неведомым образом дошла до командования Сантавии? Или же нет, они просто нашли, кто участвовал в проектировании, и вышли на нас по фамилии – наша фамилия приметная. Заслали к нам своего шпиона, чтобы он нашел чертежи. Бьюсь об заклад, командование Сантавии многое отдали бы за эти чертежи. Может, лучше их сжечь, пока не поздно? А если сожгу, не будут ли они пытать нас, ведь мы видели их?

Я вспоминаю Костю со сжатыми челюстями, и мне становится жутко. Он точно не остановится перед пытками. Он шпион, иначе почему он с таким упорством не рассказывает, чем занимается? Мог бы уже и придумать какую-то легенду, но нет, просто либо отшучивается, либо не говорит.

Но чертежи я решаю не жечь. Все-таки, если дойдет до пыток, то, видя, как делают больно моим бусинам, как отрезают от них кусочек за кусочком, я точно сломаюсь и выдам все. Пусть лучше будут чертежи, он найдет их и заберет, может, тогда решит, что, если мы не замечаем пропажи, стоит оставить нас в живых, дабы не привлекать внимание. Тогда мы будем жить, как жили. Будем ли?

Вот это я себя накрутила, аж голова болит! Я вздрагиваю, когда вижу его на своей кухне на следующий день, и даже не спрашиваю, кто из моих родных его впустил сегодня. Пока он подходит и целует меня, слава Богу, в щеку, осматриваю его, пытаясь обнаружить оружие. Сегодня жарко, и на нем белая футболка без рукавов, а внизу темно-синие шорты. У них нет никаких особых накладных карманов, только обычные. Значит, оружия у него нет. Максимум – нож, и это хорошо, нож и у меня есть, а еще топорик в сарае. Но меня волнует, что он больше и придушить может голыми руками.

– Что такое? – спрашивает Костя.

Но я не успеваю ответить, в комнату влетает Машутка.

– Привеееет! Ты пришел! А мы уходим, – эта стрекоза выложит все что угодно.

– Куда же?

– Развозить пироженки и клубнику!

– Клубнику?

– Да, полную корзинку! – хвастает Машутка и, в подтверждение ее слов, в кухню входит Снежана с полной корзиной спелой сочной клубники, ее аромат мигом наполняет всю кухню.

– Вау! – восхищается Костя и спрашивает: – и что же, клубнику вы тоже не едите?

Машутка хихикает:

– Едим, но только некрасивые ягодки.

– Некрасивые? – удивляется Костя.

– Да, некрасивые, те, что нельзя положить в корзинку, – и добавляет, погрустнев, – сегодня мы все утро с Наташей и Кари искали, обсмотрели каждый кустик и ни одной не нашли.

– Жаль, – говорит он и, не отрываясь, следит за перемещением корзинки. – Сказать, когда я последний раз ел клубнику?

– Сто лет назад? – спрашиваю я.

– Нет, тысячу!