9 граммов свинца

Каждый мнился знакомым маршрутом. Один из членов партии даже вытащил план на старой карте, обозначив те участки, которые они уже знали как опасные, так как они охранялись коммунистами. Обсуждение затянулось – в воздухе витало чувство национального долга и неотложной необходимости, и каждый понимал, что возвращение – это не только смена флага, но и величественное возвращение к культурным истокам, к традициям, к самой душе России.

Когда вещи были собраны и целый мир, казалось, сжался до сумок и коробок, Таборицкий, Романов и их спутники, полные решимости и благородной усталости, в последний раз помолились перед долгой дорогой. В небесах, затянутых облаками, слабо пробивалось солнце – как последний прощальный взгляд покидающего места, которое когда-то было почти родным для партийцев, но теперь стало символом необходимости двигаться дальше.

В последний раз было спето традиционное «Боже, царя храни!» в штаб-квартире партии, и вот, с тяжелыми шагами, они вышли на улицы Берлина и пошли в сторону вокзала. Уверенность и объединенные устремления создавали своеобразный магнетизм, движущий вперед, вне зависимости от суровой реальности, ожидающей впереди. Их путь предстояло начинать с достоверной исторической платформы, где на каждом повороте на них ждали неизвестные препятствия, полные потерь и, возможно, новообретенного величия.

…

…

…

Берлин. Великий Германский Рейх. 22 марта 1960-го года, 23:00 по местному времени.

Вокзальная станция Фридрихштрассе была многолюдной. Поезд Берлин-Москау готовился к отправлению. Владимир Романов и его спутники в сумраке вокзала нашли нужную платформу.

Таборицкий, слегка суетясь, проверял свои бумаги.

– Ну что, готовы к поездке, господа? – спросил он, обращаясь к своим спутникам. Владимир Кириллович, довольно уверенным голосом, ответил:

– Постараемся выжать из этой поездки максимум. У нас есть дела, которые нельзя оставлять на потом.

Гордеев-Амурский, который обычно предпочитал молчать, неожиданно с кокетством добавил:

– А у меня есть особые планы на этот вечер. Подцеплю какую-нибудь красотку в вагоне-ресторане. Ехать ух как долго, я успею.

– Не забудь надеть каску на своего солдата, герр Амурский. – с сарказмом сказал Владимир Романов, ухмыляясь со слов офицера.

Господа подошли к контроллёру у дверей в поезд. Таборицкий предъявил свой паспорт гражданина Рейха и партийный билет НСДАП. Только он был членом партии Фюрера среди всех предъявляющих документы.

Сев в своё купе, Сергей расправил свою куртку и посмотрел в окно, наблюдая за провожающими. Поезд медленно тронулся, и он почувствовал легкую дрожь от движения. Не успел он устроиться, как в купе появился какой-то человек. Он выглядел странно, с поджарым телосложением и острыми чертами лица. Таборицкий насторожился и инстинктивно направил на него свой Вальтер.

– Что тебе нужно? Выглядишь, как «красный». – спросил он, чуть сжимая рукоять. На левой руке у человека виднелась татуировка красной звезды, которую он успел скрыть так, чтобы Сергей не успел запомнить.

Человек, не теряя спокойствия, ответил:

– По делу. Просто послушай. – сказал он и достал маленький пакетик и осторожно открыл его. Внутри был белый порошок.

– Попробуй. Тебе будет хорошо. Я знаю, что тебе пришлось пережить расстрел своей матери. Это утолит боль. – сказал он, наклоняясь чуть ближе к Сергею.

Таборицкий колебался, но что-то в голосе собеседника, легкая интрига и желание утолить боль давней потери матери, которая была на самом деле еврейкой, заставили его взять пакетик. После того как он попробовал, волнительно приятное ощущение мгновенно охватило его. Он почувствовал, как бурный поток энергии заполнил его тело. Он опустил свой пистолет.

Человек заметил его реакцию и с легкой улыбкой заговорил снова:

– Хочешь больше? У меня есть.

Таборицкий, уже поддаваясь искушению, только кивнул. За беседу они пришли к цене – 200 рейхсмарок за три килограмма. Это было много, но в тот момент это казалось ему ничем.

Они заключили сделку, и Таборицкий отдал свои деньги. Человек, пересчитав наличные, передал ему пакет, а ещё жидкость с иглой.

– А ещё коли это в вену, так приятнее будет, в подарок тебе. – сказал человек. Таборицкий под действием наркотика уже ничего не хотел отвечать. Он только хотел ещё.

Так начался новый и неожиданный этап в жизни Сергея Таборицкого. Поезд мчался в темноту, а он снова бросил взгляд в окно, находясь под действием морфия.

…

…

…

Москау. Рейхскомиссариат Московия. 25 марта 1960-го года, 21:56 по местному времени.

Когда Таборицкий вместе с Владимиром Кирилловичем и всей монархической партией приехали в Москау, город встретил их болеющей атмосферой и налётом исторической тяжести, словно каждый камень на дороге хранил эхо прошедших эпох. Гранитные здания, когда-то гордо поднимавшиеся к небесам, теперь были залиты серым светом, отражая жесткость и строгость нового порядка. Окно в мир, которое они видели с высокой платформы для поездов, открыло им гораздо больше, чем просто бетонные фасады и ребристые дороги. Небо было затянуто низкими, тяжелыми облаками, которые остались после ядерной бомбардировки Калинина, Новосибирска и Омска во время Западнорусской войны, лишая города утреннего света, а ветер, проносясь между колоннами и углами зданий, доносил до товарищей отголоски забытой свободы. Улицы, когда-то заполненные жизнью и шумом, теперь выглядели почти опустевшими. По гостиницам и кафе скользили тени, скрывающиеся в полутемных переулках, где, казалось, время остановилось. В этом новом городе, новой Москве, даже мгновения тишины казались пропитанными страхом и осторожностью.

Они медленно пробирались к вокзалу Паулюсштрассе, идя по бывшему Арбату, который теперь назывался улицей Бормана. Направление указывали таблички на лавках и столбах, пока они не вышли на площадь трёх вокзалов: Людендорффштрассе, Паулюсштрассе и Гиммлерштрассе, расположенных почти в самом центре Москау. С каждой минутой ностальгия всё сильнее охватывала Таборицкого. Его взгляд скользил по лицам прохожих – были ли они искренними или скрывали свои намерения, – а затем останавливался на высокотехнологичных плакатах со свастиками и флагами рейхскомиссариата, провозглашающими новый порядок. Однако весь этот пейзаж с хмурыми СС-овцами и высокими барьерами почему-то напоминал старинные города Европы, где царили искусство и архитектурная гармония. Здесь же даже дух культуры будто рассыпался на мелкие частицы, поглощённые гнётом тоталитаризма. Достигнув вокзала, они оказались в водовороте разнообразия форм и линий, которое вызывало невольное удивление. Всё здесь действовало на нервы слишком стремительно, будто ожидание чего-то неизбежного витало в воздухе. Осыпающиеся люстры в зале ожидания мерцали холодным, почти безжизненным светом, отражая дух настоящего века – века, где надежда и отчаяние шли рука об руку, а жажда свободы могла быть подавлена одним лишь жестом, одним приказом. Этот свет, как и всё вокруг, казался чужим, искусственным, словно сама реальность была искажена, подчинена новому порядку, где даже красота архитектуры служила напоминанием о победе фашизма.

На фоне бурлящей атмосферы вокзала, где люди торопливо двигались в разные стороны, Владимир III обратил внимание на Таборицкого. Его попутчик казался погружённым в себя, взгляд его был мутным, а движения – спонтанными и рассеянными. То, как Сергей временами словно замедлял время, привлекло внимание Владимира, и он, решив, что это просто нервозность из-за их дела, медленно приблизился, чтобы задать вопрос.

– Сергей, ты в порядке? Ты выглядишь так, будто на тебя опустился какой-то туман. – усмехнулся Владимир, его голос звучал дружелюбно, но в нём сквозила искренняя тревога. Он хотел понять, не перешло ли их обычное напряжение в нечто более тёмное.

Таборицкий, будто вырванный из глубоких раздумий, резко вздрогнул и повернулся к Владимиру Кирилловичу, попытавшись улыбнуться, но улыбка вышла натянутой.

– Да нет, всё в порядке, просто много мыслей в голове. Что же нас ждёт?… – произнёс он, сразу же вспомнив о последнем инциденте и той странной смеси, которую ему предложили, и которую он продолжил употреблять каждые три-четыре часа. Слова будто застревали у него на языке, и он осознал, что не может сказать правду. Он не хотел, чтобы царь начал строить догадки, которые могли бы поставить под угрозу их планы.

Владимир Кириллович, не веря до конца его словам, продолжал пристально смотреть на Таборицкого. Лицо Сергея казалось бледнее обычного, а зрачки были расширены, выдавая следы чего-то ненормального.

– Ты же не принимаешь что-то… опасное? – метко спросил он, стараясь сохранить лёгкость в голосе, но внутреннее напряжение нарастало. Ответ Таборицкого звучал неубедительно и говорил о том, что он едва будет контролировать себя, охотясь за очередной дозой.

– Всё нормально, просто поздно лёг спать, а сейчас мысли разбегаются. Не переживайте, Владимир Кириллович, это просто усталость. – попытался успокоить его Сергей. За его спиной всё ещё стояли тени недавних событий, и он не мог позволить им исчезнуть слишком рано, не разобравшись во всём до конца, но в глубине души Таборицкий понимал, что чем больше он будет врать, тем сильнее будет подводить Владимира к правде, которая нависала над ним, как страшная тень. Он знал, что не может позволить себе показать слабость, и притворяться нормальным стало вопросом выживания. Однако его объяснения только усилили тревогу в отношениях партийцев, и Владимир, не веря его словам, всё больше беспокоился о том, куда может завести этот непроглядный мрак, окутывавший Таборицкого.

…

…

…

Граница между Самарским государством и Рейхскомиссариатом Московия. 27 марта 1960-го года, 04:14 по местному времени.

Поезд резко остановился. Так, что инерция от торможения пробудила почти всех пассажиров. А тех, кто не проснулся после остановки, разбудили выстрелы из-за окон.

Таборицкий с синяками под глазами, явно не от недосыпа, вышел из своего купе. Увидел он Гордеева-Амурского с прострелянной головой, а напротив его трупа было разбитое окно. Сергей, осознав опасность нахождения в прямом положении быстро лёг на пол. Из улицы послышалась песня «Белая армия, чёрный барон…». Чувствовалось, что тот, кто это пел, не обладал приятным голосом. Это было, скорее, даже не пение, а громкие вопли. Однако, Сергея волновало не это, а местонахождение царя. Было очевидно, что если на поезд напало «Красное сопротивление», то если они узнают о потомке убиенного Царя в поезде, то ни от кого живого места здесь не останется.

Полковник Энгельгардт приполз к Таборицкому, отодвинув труп Амурского и закричал:

– Господин Таборицкий, на нас напали коммунисты из северного фронта!

– Отряды Тухачевского? – спросил Сергей.

– Да. – ответил Энгельгардт.

– Где царь? – спросил Сергей.

– В своём купе. При нём Бенкендорф и Головлёвский. Вооружены до зубов. – ответил Герман.

– Чего же мы лежим тогда? Надо ползти защищать царя! – пытался перекричать Таборицкий пулемётную очередь по поезду. Сергей и Герман Энгельгардт поползли в сторону купе Владимира Кирилловича.

Пулемётные очереди прошивали вагоны, выбивая стёкла и оставляя на обшивке рваные звёзды от пуль. Таборицкий и Энгельгардт, прижимаясь к полу, ползли по коридору, усеянному осколками и гильзами. За спиной у Сергея хрипел раненый офицер, пытавшийся заткнуть рукой кровоточащую дыру в животе.

– Где Бенкендорф? – прошипел Таборицкий, на мгновение, приподняв голову.

– У локомотива! – Энгельгардт указал вперёд, где из разбитого окна валил дым.

За дверью купе Владимира Кирилловича Романова слышались резкие команды:

– Заряжай!.. Пли!

Грохот выстрела – и очередной красноармеец за окном рухнул на насыпь. Царь, в расстёгнутом мундире, лично стрелял из охотничьего ружья, пока Головлёвский перезаряжал антикварные «Вальтеры» со времён Великой Отечественной Войны, которые партия везла с собой.

– Ваше Императорское Величество! – Таборицкий ввалился внутрь вместе с полковником Энгельгардтом, едва увернувшись от очереди. – Надо запускать паровоз! Тухачевский не станет долго возиться – подтянет артиллерию и разнесёт нас в щепки!

Связист Абдергальден бросил взгляд на разбитый телеграфный аппарат: связь с Самарой была мертва. Пули изрешетили переносную рацию, а через пару секунд его самого. Пули вонзились в артерии связиста и забрызгали Царя и его соратников. Энгельгардт взял «Вальтер» и выстрелил Абдергальдену в голову, чтобы тот не мучился в агонии. Они бы не смогли спасти его в такой ситуации.

– Бенкендорф уже у машиниста. Но котёл остыл… – Царь резко наклонился, спасаясь от новой пули, впившейся в стену.

– Тогда мы все умрём, как псы у чужого забора, ваше Императорское Величество. – скрипнул зубами Энгельгардт.

Бенкендорф, обмотав голову окровавленным шарфом, колотил прикладом по замку топки. Машинист лежал в углу с перерезанным горлом – партизаны успели пробраться в кабину.

– Чёрт! – Прибежавший Таборицкий рванул рычаг подачи пара. Металл скрипел, но не поддавался.

За окном, в предрассветной мгле, мелькали силуэты в будёновках. Кто-то кричал:

– Бей буржуев! За Ленина!

– Дайте мне три минуты, – прохрипел Энгельгардт, хватая лом. Он ударил по заслонке – и с треском открыл доступ к углю.

Котёл застонал, набирая давление. Бенкендорф, стиснув зубы, бросил в топку последние доски от ящиков.

– Поедем на мебели, господа! – воскликнул он.

Снаружи раздался ужасающий рёв:

– Бронепоезд! – выкрикнул Владимир Кириллович.

Из-за поворота, освещённый прожекторами, выползал стальной монстр с красной звездой на броне. Орудийный ствол медленно повернулся в их сторону. Всем стало ясно, что Красная Армия, то есть, «Сопротивление», их здесь ждала.

– Тронулись! – Таборицкий рванул регулятор.

Со скрежетом колёс состав дёрнулся вперёд, едва избежав первого артиллерийского снаряда, разнёсшего рельсы позади.

Владимир Кириллович, высунувшись из окна, стрелял по бегущим красноармейцам. Головлёвский тащил к двери ящики с гранатами и читал «Отче наш». Владимир Кириллович поддержал его и тоже начал молиться, параллельно отстреливаясь от солдат Красной Армии.

– Держитесь! – Энгельгардт влез на крышу, «поливая» из антикварного MP-40 группу кавалеристов, пытавшихся нагнать поезд.

Автомат 1945-го года уже довольно функционировал, поэтому, каждая очередь давалась полковнику с трудом. Чтобы облегчить тяготу он между делом вскрикивал что-то в роде: «Получайте, Красные суки!» или же «Боже, Царя храни!».

Таборицкий, стиснув штурвал, видел в темноте лишь две вещи: стрелку манометра, ползущую к красной черте, и лицо наркодилера из Берлина, мерещившееся в стекле.

– Ты уже мёртв, Сергей… Ты просто ещё не лёг в гроб… Царь Алексей жив…, – шептало отражение.

Бронепоезд дал второй артиллерийский залп. Снаряд угодил в хвостовой вагон, разорвав его в щепки. Несколько членов партии погибло на месте. Но оставшийся состав поезда уже нырнул в тоннель, оставляя за собой только дым и крики побеждённых красноармейцев. А бронепоезд был слишком велик для того, чтобы пройти в тоннель вслед за локомотивом.

В кабине воцарилась тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием Энгельгардта. Во время боя на крыше через его правое плечо прошла пуля.

– Куда теперь? – спросил он, вытирая кровь с лица и перевязывая самому себе плечо.

Таборицкий достал из кармана ампулу с мутной жидкостью.

– В Самару… Или в ад. Какая разница? – сказал Владимир Кириллович.

Сергей вколол себе очередную дозу, пока царь, с отвращением от всего случившегося, отворачивался от него. Наступал рассвет.

Вокзал имени Антона Деникина, Самара. Самарское государство. 27 марта 1960-го года, 08:37 по местному времени.

Поезд вполз на станцию, как раненый зверь. Два вагона оторваны, обшивка изрешечена пулями, из-под колёс сочилась вода – где-то пробили паровой котёл. На перроне уже стояли Власовские солдаты в чёрной форме: немецкие каски, но русские погоны и повязки. Над вокзалом развевался торговый флаг Самарского государства – русский триколор, но с мечом и свастикой в лапах.

Первым вышел Владимир Кириллович Романов. Его мундир был в пороховой копоти, лицо – бледное, но глаза горели холодным огнём. За ним, спотыкаясь, выбрался Таборицкий – зрачки расширены, пальцы дрожали. Остальные выносили раненых. Из толпы офицеров вышел высокий мужчина в белом кителе с золотыми аксельбантами. Андрей Власов. Его лицо, когда-то румяное, теперь было испещрено морщинами, а усы, некогда холёные, теперь напоминали жёсткую щётку. Но улыбка осталась прежней – широкая, почти дружелюбная, если бы не глаза. Глаза были как у старого волка: усталые, но всё ещё опасные. На переносице у него сидели очки ещё со времён Великой Отечественной Войны.

– Ваше Императорское Величество! – Власов широко раскрыл руки, словно встречал родного брата.

Владимир Кириллович не ответил на объятия. Он лишь слегка наклонил голову, как делал с подчинёнными.

– Генерал. Ваши люди знали о засаде? – спросил Романов, будто, обвиняя во всём произошедшем именно Власова.

Власов замер на секунду, затем рассмеялся, показывая жёлтые зубы.

– Если бы знали – встретили бы вас с оркестром! – Он хлопнул Царя по плечу, но тот не дрогнул.

– Тухачевский – змея. Ползёт, где не ждёшь. Но теперь вы в Самаре. Здесь вас не достанут. – продолжил он более спокойным тоном.

На перроне построили оставшихся монархистов. Из 32 человек партии уцелело 11. Пятеро – тяжело ранены.

– Подполковник Гордеев-Амурский? – спросил Власов, сверяясь со списком.

– Убит, – буркнул Герман Энгельгардт, держась за перевязанное плечо. – Пуля в лоб. Даже не понял, что умер.

– Жаль. Хороший был офицер… Хотя и слишком любил женщин, – Власов сделал пометку в блокноте.

Таборицкий, стоя в стороне, наблюдал, как Андрей Власов, охраняемый десятками своих бойцов, подсчитывает потери. Как скотину на рынке.

– А вы… Сергей Владимирович Таборицкий, да? – Власов вдруг повернулся к нему. – Слышал, вы в Берлине с Гестапо работали. Интересно, как вам наш… скромный совместный быт?

В его голосе звучала насмешка. Власов ненавидел тех, кто продолжал служить немцам напрямую. Он сам предпочитал делать вид, что Самара – "независимое государство".

– Быт как быт, – Таборицкий медленно поднял глаза. – Только вот флаги у вас… странные. Орёл со знаком индийского солнца. Вы то ли Царь, то ли рейхсканцлер.

После этих слов резко наступила тишина. Даже Владимир Кириллович нахмурился. Власов усмехнулся, но в глазах вспыхнул холод.

– Мы здесь… адаптируемся, Сергей Владимирович. Чтобы выжить. Впрочем, вам, я слышал, тоже не чужды компромиссы. – сказал Андрей. Его взгляд скользнул к постоянно дрожащим рукам Таборицкого.

Пересчитав выживших, Власов повёл однопартийцев в здание вокзала, где был накрыт стол: чёрный хлеб, солонина, даже бутылка бургундского коньяка – "гостинец от союзников".

– Вы ведь знаете, зачем вас направили в Вятку? – Власов налил себе коньяк, но Царю подал только воду.

– Мы сами туда направились, чтобы восстановить монархию, – сухо ответил Владимир Кириллович.

– Говорите так, будто это не был приказ Фюрера. – сказал Власов.

– Фюрер – старый болван, Андрей Андреевич. Порой, мне кажется, что этот старикашка окончательно выжил из ума. Он видит угрозу для Рейха во всём, что движется и не говорит по-немецки. Когда мы установим монархию, он поплатится за свой поход на землю русскую, и мы вернём Москву. Так что, это мы направляемся, а не он. – разозлённо говорил Владимир Романов.

– Ха! За такие слова я бы вас мог сдать, но я не буду, Ваше Величество. Мне самому было бы прекрасно, чтоб дело ваше правое верх взяло. Однако, я полагаю, что вы лжёте всей своей недопартией! – Власов стукнул кулаком по столу. – Вы едете, чтобы изображать монархию! Берлину нужна вывеска. "Смотрите, русские сами вернули царя!" А вы… – он ткнул пальцем в воздухе, – будете марионеткой. Как я. Как Вагнер в Перми… извиняюсь, в «Пермьхайме», как он сам его кличет!

Царь Владимир III не ответил. Но Таборицкий заметил, как его пальцы сжали стакан так, что костяшки побелели.

– А что предлагаете вы, генерал, даже если мы лжём? – наконец спросил Владимир Кириллович.

Власов откинулся на стуле.

– Я предлагаю… не торопиться. Вятка – гнездо бандитов. Сначала нужно зачистить. Мои люди могут помочь. – сказал он.

– У Вагнера дешевле будет, Андрей Андреевич, да и ребята его посолиднее твоих «солдатишек» дерутся. Ты им мундиры то менял после Великой войны? – говорил надменно Царь.

– Уели, Ваше Императорское Величество. Что-ж, я предполагал, что наша помощь вам не пригодится. Тогда… действуем, как сказал Фюрер. Гутрум, входите! – крикнул в конце Власов.

В помещение вошёл угрюмый бородатый мужчина с какими-то безумными глазами. Это был Гутрум Вагнер. Так и не скажешь, что ему недавно исполнилось только 20 лет. Выглядел он на все 30.

– Хайль Гитлер! – вскрикнул он, вскинув правую руку вверх. Его примеру последовали все присутствующие в кабинете, даже Царь.

– Итак, мои люди готовы помочь, мы получили приказ от Фюрера. Будем готовы выдвинуться завтра же. – уверенно говорил Вагнер.

– Спасибо вам огромное. – сказал Царь и со всей душой протянул руку Гутруму. Тот принял её и улыбчиво пожал.

– Господа, предлагаю выпить! – воскликнул Власов и, наконец, поделился своим коньяком.

Вагнер, Романов, Власов, Таборицкий, Энгельгардт, Бенкендорф, Головлёвский и другие получили по бокалу коньяка, хотя некоторые из них, даже слова не промолвили за переговоры с Андреем Власовым.

– За тысячелетний Рейх! – произнёс тост Вагнер.

– За тысячелетний Рейх! – нехотя поддержали все остальные. Партийцы боялись, что если они не будут потакать во всём Вагнеру, то никто больше не доставит их в эту заветную Вятку. Действительно, а кто ещё? Власов, который за своих, откровенно, «устаревших» солдат берёт по 300 рейхсмарок за батальон. Кто ещё?

Вагнер буквально продавал себя – но он понимал: без него партийцы не доедут, а это был приказ Фюрера, которого нельзя ослушаться.

Вечером все гости разошлись. Завтра был тяжелейший день – начало перехода через Казанское государство, которое было совершенно не дружественным для Рейха и его сателлитов.

На улице Таборицкого нагнал Энгельгардт.

– Ты видел, как он на тебя смотрел? – прошипел он. – Власов знает, что ты «под кайфом» был почти весь вечер. Если он доложит в Берлин…

– Пусть попробует, – Таборицкий достал из кармана ампулу. – У меня свои методы убеждения.

В тени вокзала стоял власовский офицер и внимательно записывал их в свой блокнот.

Также, ночью доложили, что все пятеро раненых партийцев скончались. В живых остались лишь Таборицкий, Энгельгардт, Бенкендорф, Головлёвский, генерал-майор Владимир Харжевский, отставной офицер Александр Айфельд и сам Царь Владимир Романов.

…

…

…

Сергей Таборицкий лежал в своей комнате, ворочаясь в липком от пота одеяле. Ломка сводила челюсти, в висках стучало, а за стеной кто-то шептал.

– Сергей… – произнёс голос какого-то мальчика.

Он резко сел. В углу помещения, где только что была тьма, теперь горела свеча. А перед ним стоял мальчик. Худой, бледный, в застиранной рубашке с вышитым вензелем «А». Это был покойный Алексей Романов.

– Ты… – Таборицкий попытался встать, но тело не слушалось.

– Ты знал, да? – Алексей улыбнулся. На его шее синел финский шрам – точь-в-точь как на трупе в расстрельном подвале Ипатьевского дома. – Что я жив. Что они не смогли…

Он кашлянул, и изо рта брызнула кровь.

– Владимир – не Царь. Он просто… кукла. А ты везешь его на трон, который мой. – произнёс малыш.

Таборицкий попытался схватить пистолет под подушкой, но его пальцы прошли сквозь металл.

– Где ты? – прохрипел он.

Алексей наклонился, и его дыхание пахло могильным холодом:

– Там, где ты будешь скоро. В земле. Если не станешь моим регентом, пока не найдёшь меня…

Внезапно свеча погасла. Настенные часы забили так громко, что Таборицкий, казалось, потерял из-за этого сознание.

…

…

…

Сергей Таборицкий вскрикнул и упал со своей кровати. В комнате было пусто, но на полу лежала лужица воды – как будто кто-то только что вышел из реки. Он дрожащими руками достал ещё одну ампулу морфия, но вдруг замер. На зеркале в раме кто-то написал кровью большими буквами: «НАЙДИ МЕНЯ».

…

…

…

Вокзал имени Антона Деникина, Самара. Самарское государство. 28 марта 1960-го года, 05:30 по местному времени.

Холодный рассвет застилал перрон вокзала сизой дымкой. Поезд, который должен был везти их дальше, стоял, окутанный паром – огромный, чёрный, с бронированными вагонами и зенитными пулемётами на платформах. На борту красовалась свежая краской надпись большими буквами: «РУССКИЙ МАРШ. ЗА ВЕРУ И НАЦИЮ». Владимир Кириллович вышел первым. Его тёмно-синий мундир с золотыми аксельбантами резко выделялся на фоне серых шинелей власовской охраны. Он молча осмотрел состав, сжав губы. Это не был царский поезд – это была боевая машина, и он понимал, что едет не как монарх, а как заложник чужих амбиций, но приходилось смириться ради своей цели.