9 граммов свинца

– Так в чём же дело, товарищи? Что же случилось? И представьте мне, пожалуйста сего капитана. – перешёл к делу я.

Дмитрий Язов не сразу ответил, перед этим, он зажёг свою папиросу и закурил. А затем, наконец, начал:

– Итак, товарищ… как вас?

– Марк Шестакович, – ответил я.

– Итак, товарищ Шестакович, начнём с довольно-таки неожиданного вопроса. Вы еврей? – спросил Язов.

Данный вопрос поразил меня, но врать я не хотел.

– Да, товарищ Язов. – ответил я.

– Значит, следователь и сыщик из вас действительно такой прекрасный, как о вас говорят. – продолжал Язов, не скрывая смех.

– Вероятно, товарищ Язов, но вы поведайте, пожалуйста, в чём дело? – спросил я, сдерживая смех.

Язов резко поменялся и лице и посмотрел на капитана. Только в этот момент я обратил внимание на то, что форма у офицера была порвана и была почти полностью испачкана в какой-то саже.

– Познакомьтесь, товарищ Шестакович, это капитан Архипов, пограничная служба. – сказал Язов, показывая рукой на капитана.

– Здравствуйте, товарищ Архипов. – сказал я, пожав капитану руку.

– А, собственно, где Дмитрий Михайлович? – спросил Лазаренко, заметив, что товарища Карбышева в помещении нет.

– Товарищ Карбышев на капельницах, совсем тяжёло уже старику, поэтому, пока без него. – вступил в разговор Сахаровский.

– А-а-а… ясно, ну что же, в чём дело, господа? К чему была вся эта неизвестность? – продолжал спрашивать Лазаренко. Ответ на данный вопрос меня интересовал не меньше, чем его.

– Итак, товарищи. Дело серьёзное намечается. Кто в нём замешан, главное, непонятно и всё, что вокруг этого дела, тоже какое-то… странное… – говорил Дмитрий Язов.

– Не томите, Дмитрий Тимофеевич, что же случилось? – не унимался я.

– Простите меня, но… я даже не знаю, с чего начать… – продолжал Язов, покуривая сигарету.

– Я могу, товарищ Язов. – сказал Сахаровский и встал со своего стула.

– Пожалуйста, Александр Михайлович… – говорил Язов.

– Итак, вот, в чём дело, товарищи. 16-го числа, в 18:15 вечера на пограничном пункте «Ивановка» произошёл взрыв. Дежурный в ту смену, майор Сеченов, пропал без вести. Не найден даже его труп. Его просто нет… – начал Сахаровский.

– Как это? Даже никаких останков? – спрашивал я. Лицо Лазаренко всё ещё отражало явное безразличие к инциденту.

– Никаких. Мои ребята облазили каждый вагон, нет тела. Нашли только вот его – капитана без сознания и обгоревший труп машиниста рядом с ним. – вступил в разговор Язов, показывая рукой на Архипова.

– Ещё раз здравия желаю, товарищи. – произнёс капитан.

– Пожалуй, теперь продолжит рассказ сам очевидец. – сказал Сахаровский, намекая на капитана Архипова.

– Итак, на станцию прибыл подозрительный поезд, и машинист показался мне таким же подозрительным. Документы же чистые были, не прикопаться. Товарищ Сеченов вышел из будки, попросил показать машиниста, что находится в вагонах, а тот отнекивался. А дальше – самое интересное. Он активировал детонатор внутри поезда… остальное смутно помню… я прыгнул вместе с товарищем майором на землю. А потом вы меня нашли, и я оказался тут. Собственно, это вы знаете. – говорил он.

Я подметил, что капитан косил глазами в левый верхний угол, если брать систему отсчёта относительно него. Это всегда значит то, что человек либо выдумывает, либо недоговаривает. А значит, Архипов либо врал, либо скромничал. А зачем ему врать? В нашем государстве такая проверка на нацистского шпиона, что хоть в трусы залезут, чтобы найти что-то подозрительное. Видимо, Архипов скромничал, что спас жизнь майору Сеченову.

– В общем, это всё. – закончил Архипов.

– М-да… и никаких улик, кроме обгоревшего тела машиниста… откуда этот поезд ехал по документам? – спросил Лазаренко.

– Республика Коми… – тихо сказал Архипов.

– Что?! – воскликнул я – Из Сыктывкара?

– Да… – сказал Архипов.

– Как товар, который везли из Сыктывкара, взорвался на границе с Новосибирской республикой? – задал резонный вопрос Лазаренко.

– Это и главный вопрос… а ещё… зачем кому-то было совершать диверсию на нашей границе или в самом Омске? – спрашивал Сахаровский.

– Явно план тех, кто задумал это всё, сорвался, но взрыв произошёл и мы имеем полное право выдвинуть дипломатический протест против Республики Коми, однако, что-то мне не верится, что Николаю Андрееву или Николаю Вознесенскому пришло в голову замышлять что-то против нас. Он не «тевтонец», он нормальный мужик, я его знаю. – говорил Дмитрий Язов.

– А подпольные организации в Сыктывкаре? – спросил я.

– А «чистые» документы? – парировал Сахаровский.

– А возможная подделка? – продолжил Лазаренко.

– Тогда бы это было заметно… – сказал Архипов.

– В любом случае, из этого вытекает ваша основная задача, товарищ Шестакович, – расследовать и максимально точно определить, кем был послан данный поезд и бедняга-машинист в роли камикадзе. Все документы содержатся в этом чемодане, не потеряйте. Помните, что глобальная задача – найти майора Сеченова, который, по всей видимости, в плену у врага «Чёрной лиги». Завтра за вами так же заедут, как и сегодня, и заберут на осмотр поезда. Вам всё ясно? – трактовал Язов, протягивая мне чёрный чемоданчик.

– Так точно, товарищ адмирал. – принял задание я.

– А товарищ Лазаренко проследит за безопасностью работы. Думаю, вы понимаете, о чём я. Вам будет предоставлено двое оперативников. Хотя… мы сами поедем с вами, никаких оперативников. Ни на шаг от товарища Шестаковича, товарищ Лазаренко, вам ясно? – говорил уже Сахаровский.

– Так точно. – тихо сказал Лазаренко, о чём-то призадумавшись.

Мы откланялись и покинули помещение в своих раздумьях. Дорога домой, казалось, пролетела за несколько минут. Мы с Лазаренко не произнесли ни слова по пути. Лишь в конце дороги, когда пришлось разойтись по своим жилищам, мы молча пожали друг другу руки в перчатках и разошлись. Заходя в свой дом, я обнаружил, что в почтовом ящике, принадлежавшему моей квартире, лежал какой-то свёрток бумаги. Я открыл ящик ключом и достал бумажку. Через несколько мгновений она уже была раскрыта. Содержимое оказалось совершенно неожиданным. Это было стихотворение от неизвестного автора. Почему же оно пришло только мне? Вряд ли я когда-то пойму. Вот, что было написано на том свёртке бумаги:

Взгляд из будущего

Обрывочный текст,

Местоположение 119, подструктуры "Косьвинского камня"

Восстановлено Северной экспедицией 31 городского Министерства

древностей

Приблизительная дата: 1973 г. н.э.

«Пришла пора Великого Суда,

И часу рока суждено пробить,

Пусть поздно мир спасать – лиха беда,

Мы будем славно ворогов губить.

Спасать пытались многие до нас,

Тевтонец, будь он проклят, был сильней.

Теперь больному миру пробил час,

И пусть горит он в ядерном огне!

Пусть плавятся развалины Фольксхалле,

Пусть догорает Третий Рейх вдали,

Мы в ядерную зиму, во тьму шагаем,

Избранники своей родной земли.»

Безымянный, Кадр 369256

– Что же здесь произошло? – задал я риторический вопрос вслух.

18.01.1962

Этот день начался, как и планировался. Я встал, умылся, поел, и за мной заехал чёрный автобус. Зайдя в него, я обнаружил генерала Лазаренко, Сахаровского и капитана Архипова. Язова в автобусе не оказалось. Поздоровавшись и пожав руки каждому присутствующему, я решился задать вопрос:

– А товарищ Язов присоединится к нашей поездке?

– Он с Карбышевым, совсем нездоровится ему… – с грустью отвечал Сахаровский.

– Чем же так захворал Дмитрий Михайлович? – спрашивал я.

Сахаровский, будучи очень приближенным к Карбышеву, почесал голову и нехотя начал, как мне показалось, водить вокруг да около, но суть его дальнейшего монолога была понятна. То, что происходило с Карбышевым было явно неизбежным. Автобус тронулся, и Сахаровский начал свой рассказ:

– Одно дело – опасаться провала своих величайших устремлений. Познать тихое жжение сомнения в своём нутре. Но совсем другое дело – каждый день смотреть в глаза изуродованным остаткам своих надежд. Быть постоянно встреченным людьми, спотыкающимися друг о друга, чтобы угодливо восхвалять видение и красоту вашего собственного худшего кошмара. – после этих слов Александр Михайлович чуть-чуть сбавил набравший силу тон.

– Генерал Дмитрий Михайлович Карбышев, Главковерх Чёрной Лиги, вот уже восемьдесят два года цепляется за жизнь на этой земле и, конечно, видал вещи и похуже. Потерянных из-за обморожений друзей, волков и охранников концлагеря во время трехтысячекилометрового сухопутного перехода из нацистского плена в Маутхаузене, который сделал его живой легендой среди русских. Он человек, который мог вынести пытки, как физические, так и эмоциональные. Но он чувствует, что сейчас произойдёт. Ему это ясно видно. Он видит это в глазах каждого свежеиспечённого молодого кадрового четырнадцатилетнего рекрута, в каждом прогнозе промышленного производства на ближайшие пять лет. Вот он, простой факт, сияющий, как солнце, в каждом геополитическом анализе предстоящего Суда, в каждом обрывке обнадёживающих размышлений о будущем. – говорил Сахаровский, доведя тон до шепота, но и на этом его монолог не был закончен. Лазаренко также слушал его с особым вниманием, тараща глаза на Александра Михайловича. Харизматичный он дядька.

– Его смена, скажем так, подходит к концу… Мысль о «конце», о последнем отдыхе от всех земных трудов, не тревожила его. Но когда он посмотрел на кошмар вокруг себя, он почувствовал паническое, вспыльчивое чувство тревоги. Его любимая Лига стала коррумпированной и жестокой, управляемой офицерскими кликами и кумовством, в то время как невинные трудились в искупительных бригадах. Как бы больно это ни было, он должен попытаться в последний раз. Он должен обратиться к своему греху, к своей незавершенной работе на этой проклятой самим Богом планете, прежде чем долгая ночь поглотит его. – закончил на такой волне Сахаровский.

– Снова ринемся напролом… – тихо произнёс Лазаренко.

– Что-что? – переспросил Александр Михайлович.

– Ничего… забудьте. – ответил Лазаренко.

Дальнейший путь до Ивановки мы провели в полной тишине. Видимо, настолько повлияла на нас речь Сахаровского. Лазаренко, вообще, заснул. Ну и правильно. Пару часов езды в душном автобусе, конечно, утомляет. Даже я немного устал, но мне не спалось, к сожалению. Капитан Архипов вообще спал с самого начала дороги. Довольно-таки быстро погрузился он в сон.

Приехали мы на нейтральную территорию к часам десяти. Водитель разбудил генерала Лазаренко и капитана Архипова, и мы двинулись в путь. Пройдя молча ещё несколько сотен метров, мы пришли на место назначения. Вот он, показался, тот самый поезд. С виду, он был в полном порядке, однако, если смотреть с боку, то была, скажем так, печальная картина разваленного механизма паровоза.

Это явно был ужасный инцидент, далекий от стандартных пограничных дел, и он не мог оставить равнодушным ни одного из нас. Архипов всё ещё выглядел слегка потрясённым. Он был единственным выжившим свидетелем той катастрофы, о которой Омская пресса уже успела наделать много шума. В тот день он дежурил вместе с майором Сеченовым, и именно он первым подошёл к разбитым останкам поезда, о котором позже говорили весь округ. Лишь осмотрев его, я понял, насколько ситуация была серьезной. Труп машиниста, который, по всей видимости и по рассказу Архипова, организовал диверсию, был найден в развалинах, но Сеченов, как это часто бывает в таких случаях, просто исчез, оставив за собой лишь тонкий след лёгкой безнадёги.

Когда мы прибыли на место, меня поразила картина: железнодорожные рельсы, искорёженные взрывом, словно игрушечные, были покорёжены до неузнаваемости. Архипов, склонившись над деталями, старательно искал улик, которые могли бы указать на истинные мотивы диверсантов. Он выглядел сосредоточенным; его мужественные черты лица заливал тусклый свет холодного утреннего солнца. Я вспомнил о том моменте, когда мы выехали, и как он говорил о Сеченове с непередаваемой горечью. «Он просто исчез между жизнями и смертью», – говорил он тогда.

Мы шагали по обломкам, пока Архипов не замер в шоке и не указал на что-то на одном из вагонов. Снег, смешанный с металлическими осколками, создал странное зрелище. Я наклонился ближе и увидел герб, который удивил меня своей символикой: орёл с изображением Иисуса Христа в самом центре, окаймлённый свастикой. Это было настолько шокирующе, что я на мгновение замер, возвращаясь мысленно к урокам истории и к тому идеологическому наследию, которое было забыто Советским Союзом. Лазаренко и Сахаровский достали свои фотоаппараты и быстро сфотографировали данный символ для отчёта Язову.

– Товарищ Шестакович, что это может значить? – спросил меня Сахаровский, приглядываясь к этому странному символу.

Я сам не мог этого понять. Такого сочетания, кажется, сочетавшего в себе величие и ужас, я никогда не встречал. Свастика, будучи одним из самых жестоких символов XX века, который, словно на подвеске освещает нынешнюю планету, теперь оказалась на царском гербе с иконой. Наши глаза встретились, но среди нас не было ответа – только вопрос, задаваемый самой сущностью этого символа.

Обсуждая это, мы пришли к выводу, что это не просто совпадение, а красноречивый знак, говорящий о том, кто стоит за этим террористическим актом. Несмотря на внутренние конфликты, я чувствовал, что это могло быть обращение к тем, кто не всё еще знал о том, что мы значим для России. Возможно, кому-то из противников «Великого суда» нужно было напомнить, что их дела никогда не забудутся.

Впереди нас ожидала долгожданная поездка назад в Омск. Я кинул последний взгляд на место взрыва, на пограничный пункт, где символикой прошлого встречались уходящие в небытие идеалы и зловещие знаки. Я понимал, что нужно будет всё это учесть. Предстояло разобраться в корнях этого зла, исследовать, кто стоит за ним, прежде чем подобные события повторятся вновь.

Мы молча поднялись в автобус, каждая из фигур наполнялась новой тревогой, и, уезжая из Ивановки, я чувствовал нарастающее волнение внутри себя – это был не просто осмотр места происшествия, а маленькая часть глобального конфликта, который только начинался. Свет тускло пробивался сквозь облака, и я знал, что, возможно, история вновь пойдёт вдоль рельсов, когда-нибудь соединив сердца тех, кто забрёл в этот мрак. Вот, что значит, проиграть войну. Проиграть, а потом и забыть о России, как о едином государстве.

По прибытию назад я обо всём доложил Язову, и тот сказал, что послезавтра отдаст приказ по этому делу. Пока я могу отдыхать денёк другой.

19.01.1962

Сегодняшний выходной день проходил как обычно, выпив кофе я болтал со своим соседом. Не помню, как его зовут, честно говоря, я его всегда звал Иванычем. После кофе мы, как всегда, перешли на более крепкие напитки.

Зашла у нас тема разговора про политику, куда без неё. В самом начале Иваныч поведал мне байку из армии Чёрной лиги:

– Из всех сказок о русской анархии есть только одна, которая распространилась от замерзших земель Дальнего Востока до Костромы на Западе и даже глубоко в земли нацистской империи. История странника из неизвестных краев, который несет с собой правосудие, когда идет по пустынным дорогам старой России. Этот странник стал одной из величайших загадок во всей России. Об этой загадке мало что известно. Некоторые сообщают, что это бывший солдат Уральской гвардии, человек, который покинул свой дом, чтобы вершить правосудие в России. Другие рассказывают истории о бывшем солдате Вермахта, снедаемом чувством вины и находящемся в добровольном изгнании в качестве наказания людям, которым он причинил зло. В нескольких скудных донесениях говорится о вдове из разрушенной деревни, которая пыталась восстановить справедливость, в которой ей было отказано. Шепотки на Востоке говорят об американском добровольце Западнорусской войны, застрявшем в чужой стране, но все еще делающем добро там, где он бродил. А в кабаках сибирских городов всегда можно найти странные и скорее всего наркотические сказки о человеке из будущего, вернувшемся, чтобы спасти мир. Какова бы ни была его истинная личность и какова бы ни была его цель, все, что известно, это его доброта, которую он проявил к людям, столь привыкшим к насилию и смерти. Рассказывают байки о страннике, в одиночку сдерживающем целые бандитские отряды, освобожденные рабы из Перми рассказывают об ангеле света, освобождающем их от оков перед тем, как исчезнуть в ночи и даже из Москвы доходят слухи о набегах одного человека на фашистские крепости. В конце концов, хотя многие из этих деяний, несомненно, вымышлены, действия этого героя, этого современного богатыря, зажгли огонь надежды в сердцах даже самых угнетенных в России. – рассказывал с интересом Иваныч, попивая рюмку водочки.

– Интересная история, если не сказать больше… редкостная ерунда. – отвечал я.

Ещё мы успели вспомнить слухи о некоем секретном оружии Чёрной Лиги, которое секретно производят в подземных заводах. В общем, какие-то байки для детишек.

Суть самого разговора я не очень помню… я помню свои мысли, могу изложить их в свой дневник так же, как и все предыдущие.

Действительно, философия Чёрной Лиги проповедует Национальное выживание – русский народ должен быть готов ко всему, будь то неизбежный Великий Суд или ядерный апокалипсис. Однако, пока большая часть Лиги прозябает в коррупции и воровстве, Новая гвардия Омска всё дальше и дальше уходит от идеалов Карбышева. В их железных сердцах горит страсть к мести в непревзойдённом масштабе. Чтобы Чёрная Лига оставалась стабильной, она должна подпитывать ярость и желание справедливости своих подопечных. Само понятие "гражданский" должно быть изъято из обихода каждого жителя Лиги. Каждый плуг, каждый молот и серп должны стать мечом, Великий Суд требует не меньшего.

Самое яркое пламя было потушено самой тёмной ночью, пока на пепелище огромной страны не остались только дети, сбившиеся с верного пути и цепляющиеся за мёртвые идеологии и ложные надежды. Их планы мешали друг другу, и они начали грызню за власть, пока один из преемников не убил сам себя. Из его трупа родилось воплощение народной ненависти, под именем Чёрная Лига. Русский народ лишился своего шанса на процветание, брошенный в яму тевтонским агрессором, обречённый видеть, как угасают поколения и догорают последние уголки сопротивления. Будущее мертво – но внутри цитадели города Омска горит огонёк надежды. Надежды на то, что однажды русский народ вылезет из могилы и отомстить своим захватчикам.

Великий Суд приближается, но все остальные слепы к его железной поступи – это то, что когда-то открылось взору Дмитрия Карбышева. Теперь его умирающие глаза смотрят на чудовище, рождённое в час самой крайней нужды. Офицеры Чёрной Лиги во главе с Дмитрием Язовым собираются на последний бой, который определит судьбу этого мира. Когда солнце садится над Сибирью, тихий шёпот рассказывает о чёрном пятне, из которого появляется зловещий смог, маскирующий передвижения солдат без силуэтов, приученных безжалостно казнить любого, кто стоит на пути Национального освобождения…

Ещё запомнилась статья, которая облетела все Омские газеты. Она выглядела так:

«Покушение на Гитлера!

Новости из Германии поражают. В информации, контрабандой вывезенный из Германии, сообщается, что вскоре после празднования высадки на Луну военные части и несколько взводов телохранителей заполнили улицы столицы и немедленно ввели в городе военное положение. По-видимому, убийца, который, как утверждают немцы, принадлежал Японской «Кэмпэйтай», пытался убить Фюрера, но был остановлен одним из личных телохранителей Гитлера. В то время как по всей Германии возникают различные слухи о загадочных убийствах, на улицах чуть не началась стрельба. Различные воинские части перестали доверять друг другу, а цепочка командования прервалась За один день Рейх предстал перед всеми слабым беззащитным. Смогут ли немцы сохранить свой новый мировой порядок, если они едва справляются с собственными проблемами?»

– Их дом разделён… – думал я. – вот же старый болван!

20.01.1962

Язов вызвал меня даже перед завтраком. Приказал срочно явиться к нему, завтраком он сам накормит. Я был потрясён, неужели что-то стало известно об этом кошмаре на Ивановке? Каждый раз, когда он вызывал меня, эта встреча ощущалась как очередная глава в длинной книге моих расследований.

Сегодня между мрачными развалинами Омска и серыми красками разбитых зданий мы вновь ехали в одной машине с генералом Лазаренко. Генерал всегда казался мне противоречивой личностью – строгий военачальник, обладающий ощутимой твердостью характера и при этом скрытым миром эмоций, которых не хватало многим его собратьям по службе. Даже сейчас, сидя рядом со мной, он выглядел сосредоточенным, готовым к новым вызовам, впитывающим каждый момент как влага в иссохшую землю. Он часто с горечью вспоминал про годы Второй Великой Войны, как его батальоны на Калининском фронте беспомощно пали под натиском нацистского Рейха. С того момента, он стал более закрытым. Очень закрытым…

Мы двигались через разрушенные улицы города, фигуры людей метались по тротуарам, словно пытались найти себя среди руин величия былого. Контраст между новым временем и памятью о прошлом был поразителен. Женщины в грязных платках, мужчины с усталыми лицами – обычное зрелище для Омска, который пережил свою долю страданий после сброса водородной бомбы в Сибирь. Я заметил, как мы проскочили мимо небольшого скопления людей у военного комиссариата. Разговоры и крики в воздухе рвались на куски, их звуки так же резко, как осколки стекла под ногами.

На обочине дороги стоял гражданин, около тридцати лет, с печальным взглядом, полным отчаяния. Он явно оказался в центре внимания. Подъехав ближе, я заметил, что его больше всего беспокоит не только необходимость отправиться служить в армии Черной Лиги, но и страх лишиться того немногочисленного, что у него осталось – работы, семьи, будущего. Военный комиссар, не обращая внимания на его слова, уговаривал мужчину, его голос парил над толпой, как грозовая туча, обещая гнев. Можно было увидеть, как мужчина, теряя самообладание, всё больше и больше заходит в тупик, из которого нет выхода. Он знал, что неповиновение карается расстрелом, но он пытался, не сопротивляясь физически, словами отговорить от мобилизации офицера.

– Вы видите? – тихо произнёс Лазаренко, обращая на это внимание.

– Их будут убивать, а они продолжают отправляться в армию. Людей будут отправлять на фронт, словно они просто расходный материал. Это чудовищно… но Великий суд того стоит… скоро, Марк Моисеевич, скоро… – продолжал генерал.

Я согласился с ним, погружаясь в свои мысли о том, что по ту сторону надвигающейся войны стоят не только бойцы, но и целые семьи, которые остаются позади с пустыми мечтами… многим придётся пожертвовать во благо России. Лазаренко, словно поймав мой взгляд, продолжал:

– Мы живём в жестоком мире. Мы должны попытаться защитить то, что осталось, даже если это кажется бесполезным. Каждый из них – это чья-то душа, а не просто номер в списке. Однако, на такие меры приходится идти, ради Великого суда…

С трудом я перевел взгляд с этой трогательной картины на дороге на лицо генерала Язова, который уже дожидался нас на улице около «Центра», покуривая сигарету. Неизвестность и предвкушение соперничали друг с другом, пока жужжание окружающего размышляло о безжалостной реальности. Армия, война, потери, снова война – все это, казалось, искривляло ход времени, и я знал, что, решая одну загадку, мы рискуем запутаться в следующей.

Так, мчась к призрачным границам из прошлого, мы знали, что впереди нас ждёт новое расследование, обостренное присутствием человеческих страданий и жизненных разговоров, которые всегда будут сопровождать нас по тропе, приведя к неизменной истине.

Когда Дмитрий Язов открыл дверь в свой офис, его глаза сияли решимостью. Лазаренко, следуя за ним, чувствовал, как в воздухе витает напряжение и сказал мне об этом шёпотом. С крыши здания уже сверкали лучи солнца, но в комнате царил полумрак, отразивший загадочные вибрации произошедшего. Язов жестом указал на огромный стол с разбросанными фотографиями разбитого поезда, сделанные Сахаровским и Лазаренко, его производствами и деталями, которые мельчились перед ними, как свидетельства грядущей катастрофы.

– Смотрите. – сказал Язов, указывая на одну из фотографий, где четко виден герб на боку вагона. Царский орел, иисус, окрамленный свастикой – образы, которые вновь навеяли у меня тяжелые размышления о том, кто бы мог использовать подобное сочетание символов.