9 граммов свинца

– Ваше Императорское Величество, всё готово, – доложил Энгельгардт, поправляя кобуру.

Царь Владимир кивнул, но не ответил. Его взгляд скользнул к Таборицкому, который стоял поодаль, закуривая папиросу. Руки Сергея дрожали – не от холода, а от ломки.

– Ты в порядке, Сергей? – тихо спросил Владимир.

– Как никогда, Владимир Кириллович, – буркнул Таборицкий, швырнув окурок под колёса.

Власовские офицеры построили людей. 7 полностью уцелевших монархистов, 30 эсэсовцев из личной гвардии Вагнера и дюжина самарских «добровольцев» – тех, кто вызвался сопровождать «будущего царя» за двойной паёк. Перед ними, расставив ноги, стоял оберштурмфюрер Леонид Дроздов – правая рука Гутрума Вагнера. Высокий, с выбритыми висками и шрамом через левый глаз, он курил самокрутку, не обращая внимания на дым, щипавший глаза всем присутствующим.

– Ну и вид… – Дроздов бросил окурок под колёса. – Как будто вас через ад протащили, Ваше Императорское Величество.

Владимир Кириллович ничего не ответил и спрыгнул на перрон, не подавая руки нацисту.

– По вагонам! – скомандовал Дроздов, щёлкая затвором автомата MP-40.

Люди грузились молча. Никто не пел, никто не шутил. Даже эсэсовцы, обычно орущие похабные частушки, сегодня были угрюмы. Все знали – впереди Казань. А Казань – это враждебная республика, пусть и слабая.

В купе первого класса, где когда-то ехали генералы Белой армии, теперь сидел Гутрум Вагнер. Он разложил на столе карту, помеченную красными крестами.

– Здесь мы ударим первыми, – ткнул пальцем в район за Волгой. – Казанцы держат там склады. Сожжём – и дальше на север, к Вятке.

– А если нарвёмся на засаду? – спросил Бенкендорф, снимая окровавленную повязку с головы.

Вагнер усмехнулся:

– Тогда устроим ещё один «Марш». Только на этот раз – по их костям!

Таборицкий зашёл в туалет вагона, захлопнул дверь и достал шприц. Руки тряслись так, что он едва попал в вену.

– Чёрт… – тихо произнёс он, услышав шаги за дверью.

Он быстро спрятал шприц, но дверь уже открывалась.

– Ну что, герр Таборицкий, готовы к подвигу? – в проёме стоял Дроздов, ухмыляясь.

– А вы? – Сергей с силой вытер рот рукавом.

– Я всегда готов, – Дроздов похлопал по кобуре. – А вот ты… Смотри не подведи Фюрера. Или мы найдём тебе другой укол.

Он вышел, оставив дверь в туалет открытой.

Паровоз дёрнулся, и поезд тронулся. Владимир Кириллович стоял у окна, глядя, как Самара медленно исчезает в дыму.

– Вы думаете о чём-то, Ваше Императорское Величество? – спросил Головлёвский.

– О том, сколько ещё таких вокзалов будет на нашем жизненном пути, – тихо ответил Царь.

Поезд набирал скорость. Впереди ждала Казань. А за ней – Вятка. И царский трон, вымощенный трупами.

Окраины Казани. Казанская республика. 28 марта 1960 года. 09:45 по местному времени.

Три бронированных грузовика с зарешеченными фарами и один бронепоезд пробирались сквозь утренний туман. В кузовах сидели русские эсэсовцы – люди в черной униформе с кроваво-красными повязками, на которых золотом горела буква "В", что означало «Вагнер».

Гутрум стоял в кабине первого грузовика, куря трубку. Его лицо, изуродованное шрамами от осколков под Москвой в 50-м, напоминало потрескавшуюся маску.

– Сколько до первой деревни? – спросил он, не глядя на карту.

– Пять минут, мой Фюрер, – ответил штурман, крепче сжимая руль.

Вагнер повернулся к Владимиру Кирилловичу, сидевшему рядом.

– Ваше Императорское Величество, сейчас вы увидите, как мы очищаем путь для вашего престола. – гордо произнёс Вагнер. Царь вновь промолчал.

Вскоре, колонна добралась до деревни Красный Яр. Грузовики ворвались на центральную улицу, давя скот и сбивая плетни. Из домов выбегали люди – старики, женщины, дети. Кто-то кричал:

– Опять "Марш"! Прячьтесь!

Но прятаться было уже поздно. Эсэсовцы выстроились в линию, подняв свои автоматы MP-40.

– По спискам! – грозно рявкнул Вагнер.

Первым вытащили учителя местной школы – мужчину лет сорока в разорванном пиджаке.

– Ты преподавал советскую историю? – громко спросил Дроздов, приставив пистолет ко лбу.

– Нет! Я… – начал отвечать мужчина, но его перебил выстрел. Его тело рухнуло в грязь. Послышался смех русских эсэсовцев. Даже, скорее, гогот.

Из сарая выволокли старика с орденом Красной Звезды на выцветшей гимнастерке.

– Комиссар 32-й стрелковой дивизии Красной Армии, – читал Гутрум Вагнер из списка. – Лично расстреливал пленных казаков в 43-м.

У старика не хватало сил, чтобы что-то ответить. Уж слишком стар он был.

Два выстрела в живот. Старик завыл, но Вагнер поднял руку, чтобы больше не было выстрелов по старику.

– Пусть истечет кровью эта Красная мразь! – скомандовал Гутрум.

Затем, к колодцу в центре деревни согнали всех мужчин от 16 до 60.

– По приказу Фюрера и именем Пакта Единства, – Вагнер развернул листок, – деревня Красный Яр признана рассадником партизан (конечно, это было не так). Приговор – тотальное очищение.

Пулеметы загрохотали. Трупы заполонили пространство вокруг колодца. Женщины и дети лишь всхлипывали и визжали. И за это, они тоже получали по пуле в лоб.

Таборицкий стоял у горящего дома, наблюдая, как пламя лижет фотографии на стене – чьи-то свадьбы, дети, похороны…

– Ну как, Сергей Владимирович? – Вагнер хлопнул его по плечу. – Не жалеете, что перешли на сторону настоящей России?

Таборицкий молча достал шприц с морфием и укололся прямо при Гутруме.

Вагнер рассмеялся:

– А вот вам бы в особый отдел… Но сегодня вы нужны живым. По машинам, господа, хватит!

Колонна двинулась дальше. В кузовах грузовиков царские офицеры сидели вперемешку с эсэсовцами, не глядя друг на друга. Только Владимир Кириллович Романов смотрел в тёмное окно, где в дыму горели последние дома Красного Яра.

– Это и есть мой трон? – тихо спросил он.

Вагнер, докуривая сигарету, ухмыльнулся:

– Нет, Ваше Императорское Величество. Это фундамент.

…

…

…

Гутрум Вагнер ехал в главной машине, куря трубку с дурманящим дымом. Его единственный глаз (второе веко навсегда срослось после осколочного ранения) следил за картой, где красным карандашом были помечены деревни, подлежащие "очищению" по пути к Вятке.

– Следующая – Заречье, – прошептал он, и водитель кивнул.

Грузовики и бронепоезд вновь ворвались в спящее село, давя плетни и пугая скот. Люди выбегали из домов – старики, женщины, дети. Они уже знали, что такое "Русский Марш".

– По спискам! – сказал Дроздов, вытаскивая из кармана уже потрёпанный блокнот.

Из сарая вытащили старуху с орденом "Матери-героини" на выцветшем платье.

– Родила пятерых коммунистов, – прочитал Дроздов. – Расстрелять.

Она не плакала. Только шептала:

– Господи, прости их…

Очередь из MP-40 разорвала её на части.

…

…

…

Последняя деревня перед Вяткой – Черноречье. Здесь не было сопротивления. Люди стояли на коленях, сложив руки на затылках. Даже дети молчали.

– Где староста? – спросил Вагнер.

Из толпы вышел хромой старик.

– Мы сдаёмся… Только не трогайте детей. – сказал он.

Вагнер улыбнулся:

– Хорошо.

Он дал отмашку рукой – и эсэсовцы начали строить людей у стены амбара. В этот момент из толпы выскочил мальчишка лет двенадцати. В руках он сжимал топор.

– Суки! – закричал он и взмахнул. Лезвие вонзилось в шею Александра Айфельда – одного из выживших офицеров монархической партии. Кровь фонтаном хлынула на снег. Александр рухнул на землю.

– Ах ты… – Вагнер даже не достал пистолет.

Десять стволов разрядились в мальчика одновременно. Его тело отбросило к стене, где оно и осталось лежать – маленькое, изрешечённое, с все ещё сжатым топором в руках. Из построенной толпы послышался женский визг матери мальчика. Однако, он замолчала, потому что, в неё тоже всадили несколько пуль.

Вагнер вытер сапог о мёртвого Айфельда.

– Всё равно был слабаком. Вятичи таких не любят. Что-ж, пойду «обрадую» Царя, что их осталось шестеро. – произнёс мысли вслух Гутрум Вагнер.

– Марш по машинам, господа! – крикнул Дроздов.

Вятка. Въезд в город. Вятское княжество. 28 марта 1960 года. 18:43 по местному времени.

Их встречали как героев. Толпа в лохмотьях кричала "Ура!", бросала под колёса цветы (откуда они взялись в марте – Бог весть). Над воротами висел огромный транспарант: "СЛАВА ЦАРЮ-ОСВОБОДИТЕЛЮ! СМЕРТЬ ЖИДОБОЛЬШЕВИКАМ!". Владимир Кириллович Романов, новый Царь, стоял в открытом броневике, неузнаваемый. На нём был новый мундир, сшитый за ночь – золотые аксельбанты, синяя лента через плечо. Но его глаза были пусты. Он видел трупы за каждым "ура".

В полуразрушенном храме, где когда-то большевики расстреливали священников, на него возложили корону. Не ту, что когда-то носили Романовы – новую. Чёрную. С рунами по ободу.

– Боже, Царя храни… – запел хор.

Но когда Владимир III поднял глаза, он увидел в толпе Таборицкого. Тот смеялся. Беззвучно. Как сумасшедший.

Вскоре, новый Царь зачитал свой манифест, черновик которого он подготовил ещё во времена Западнорусской войны.

«Божией милостью,

Мы, Владимир III, Император и Самодержец Всероссийский,

Наследный Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая,

Объявляем всем верным Нашим подданным:

Много лет Россия, преданная, поруганная и растерзанная, лежала во тьме беззакония. Безбожные властители, в слепоте своей возмечтавшие разрушить тысячелетнюю державу, повергли народ наш в пучину братоубийства, нищеты и рабства. Но не могло так продолжаться вечно.

Промыслом Божиим, через скорби и испытания, Россия ныне пробуждается от долгого сна. Мы, наследник законных прав династии Романовых, принимаем бремя власти в этот роковой час, дабы вернуть Отечеству его былое величие, а народу – справедливость и порядок.

Отныне:

Российская Империя будет стремиться восстановиться в её исторических границах, и да будет она Единой, Неделимой и Непобедимой. Вятка – только лишь начало!

Все декреты безбожной власти отменяются. Земля, фабрики и имущество, награбленные у народа, возвращаются законным владельцам.

Вера Православная объявляется основой государственного бытия. Церкви будут восстановлены, святыни – возвращены, а гонители веры – преданы суду.

Армия и Флот воссоздаются на началах доблести и чести, а не слепого террора. Все чины Белого Движения, ныне разрозненные, призываются под знамёна Империи.

Главой Правительства Назначается генерал-майор Владимир Григорьевич Харжевский, герой Ледяного похода и Западнорусской войны, муж неустрашимой воли и твёрдой веры.

Враги России ещё сильны. Красная чума не искоренена до конца. Иные поработители стремятся разделить и унизить нашу землю. Но ныне, когда законная власть возвращена, Мы клянёмся:

Ни пяди русской земли не отдадим!

Ни одного предателя не простим!

Ни перед кем не склоним головы!

Да поможет нам Бог!»

…

…

…

Вечером. Владимир отправился спать в свои палаты. Наконец-то здоровый сон для Царя. Дождь стучал по стёклам, словно пытался пробиться внутрь. Владимир Кириллович Романов стоял у камина, глядя на пустую корону, брошенную на стол. Чёрная, с рунами. Она казалась ему сейчас слишком тяжёлой.

Внезапно, в дверь постучали.

– Войдите. – произнёс Царь.

На пороге стоял Сергей Таборицкий. Его глаза были слишком широко открыты, пальцы нервно дёргались, а на скулах проступали багровые пятна – признаки долгой ломки.

– Вы хотели поговорить, Ваше Императорское Величество? Мне сказали, что вы ожидали меня. – голос его звучал неестественно ровно, как у человека, который уже переступил грань.

– Садись, Сергей. – Владимир не стал церемониться. – Ты знаешь, что я видел сегодня в соборе?

Таборицкий усмехнулся.

– Толпу идиотов, готовых лизать сапоги любому, кто назовёт себя Царём? – надменно произнёс Сергей.

Владимир резко схватил его за воротник и ответил на такую дерзость:

– Ты смеялся… как одержимый. – еле сдерживался Царь.

Таборицкий не сопротивлялся. Его глаза сверкали.

– А вы знаете, почему, Владимир Кириллович? – спросил он.

– Ну и почему же? – воскликнул Владимир III.

И Таборицкий рассказал всё. Про ночные кошмары. Про Алексея, который приходил к нему в бреду – или не в бреду? Про кровь на зеркале. Про слова: «Ты везешь самозванца. Настоящий царь – я».

Владимир слушал молча, но пальцы его постепенно сжимались в кулаки.

– Ты… веришь в этот бред? – наконец выдавил он.

Таборицкий засмеялся снова – долгим, нервным смехом, от которого волосы вставали дыбом.

– А вы уверены, что это бред, Владимир Кириллович? – он наклонился вперёд. – Где тело Алексея, а? Где доказательства, что его расстреляли? Только слова большевиков? – спрашивал безумным голосом Сергей.

Владимир Романов отшатнулся.

– Ты сошёл с ума… – тихо произнёс он.

– Нет. – Таборицкий встал, поправляя пистолет в кобуре. – Я просто прозрел.

– Завтра я уезжаю в Сыктывкар. – Таборицкий говорил спокойно, как будто уже обсуждал прогноз погоды. – Там ещё есть люди, которые помнят.

– Помнят что? И кто эти люди? – голос Владимира дрогнул.

– Что Россия не принадлежит ни вам, ни Вагнеру, ни даже самому Фюреру. – Таборицкий повернулся к двери. – Она принадлежит нам.

– Кому – нам?! – закричал Владимир.

– Такие фамилии как: Евтухович, Шабельский-Борк, Ларионов вам ни о чём не говорят? – спросил Таборицкий.

– Господи, да это же такие же наркоманы, как и ты… Зачем тебе вступать в «Общество Возвращения Российской Империи», если она уже возвращена? Оглянись вокруг. – пытался образумить его Царь.

– Я помогу Шабельскому-Борку создать эту партию, как он и хотел. И вы меня не остановите. Вы – самый настоящий самозванец! – крикнул Таборицкий.

– Вот как… тогда это я тебя высылаю в Республику Коми… А не «ты сам уезжаешь». Пошёл вон отсюда! Нацистом был, нацистом и остался! – не выдержал Владимир Кириллович.

Но дверь уже захлопнулась. А за окном дождь стучал всё сильнее, словно смеялся вместе с Таборицким. Вот, что значит стать настоящим «Безумным регентом».

Красная линия

Архангельск. Штаб Верховного командования Западнорусского Революционного фронта. 29 января 1962 года. 19:35 по местному времени.

Дым стоял в блиндаже густой пеленой – курили махорку, дешёвый табак, а кто-то и сушёные листья бог знает чего. На стене висел проржавевший щит с выцветшей надписью: «Вся власть Советам!», но власть уже давно была не у Советов, а у тех, кто сумел удержать в руках оружие.

За столом, заваленным потрёпанными картами и пустыми гильзами, сидели двое.

– Опять твои люди воровали пайки у 3-й роты, – Жуков бросил на стол потрёпанную записку.

Тухачевский даже не взглянул.

– Мои люди голодают так же, как и твои. – сказал он.

– Твои – дезертиры. Мои – солдаты. – сказал Жуков.

Тухачевский, наконец, поднял голову. Его лицо, когда-то аристократичное, теперь было изрезано шрамами и морщинами.

– Солдаты? Те, что сдались немцам под Псковом? – надменно сказал Тухачевский.

Георгий резко встал и парировал нападок Михаила:

– А твои «гениальные» танковые клинья под Москвой – это что? Победа?

Резко наступила тишина. Тухачевский ничего не ответил. За стеной слышался кашель часового – обычного парня из деревни, который вряд ли понимал, за что воюет.

Дождь хлестал по заледеневшим окнам здания бывшего обкома партии, превращённого в штаб-квартиру последнего оплота коммунистов. Внутри, в душном кабинете, затянутом сизым табачным дымом, сидел маршал Георгий Константинович Жуков, сжимая в руке рапорт о потерях на границе с Карельской республикой Онегой, с которой уже второй год шла, так называемая, «Революционная война».

– Опять отступили? – его голос, привыкший командовать дивизиями, звучал как удар наковальни.

Молодой офицер, стоявший по стойке «смирно», побледнел и нервно ответил:

– Товарищ маршал Советского Союза, без приказа товарища Тухачевского мы не могли…

– Без приказа?! – Жуков врезал кулаком в стол. – Так вот почему мы проиграли войну! Потому что ждали приказов, когда немцы уже в Кремле стояли! – кричал он.

Он резко встал, подошёл к карте, висевшей на стене. Красные флажки откатывались всё дальше на север. Западнорусский Революционный фронт – последний осколок СССР, уцелевший после разгрома в Западнорусской войне 1950-х. Но даже здесь, в этом ледяном аду, партия была расколота. Пока её генеральным секретарём был маршал Александр Егоров, однако, он был уже слишком стар для этой должности. Недавно ему исполнилось 78 лет. Вскоре, должны были пройти партийные выборы нового генерального секретаря. И общество Архангельска разделилось на две части: поддерживающие Жукова и поддерживающие Тухачевского. Жуков давно разочаровался во Фронте и всегда утверждал, что он отказался от рабочего класса, который, по его словам, он представляет. Его широкая политическая коалиция состоит из различных групп, таких как анти-Тухачевские милитаристы и левые популисты. Сторонники жёсткой линии фронта ставят под сомнение надежность и лояльность Жукова Фронту из-за его независимых позиций. Тухачевский же в большей степени был милитаристом, нежели Жуков, и считал, что Фронт должен сосредоточиться на своей армии и поддерживать авторитарное государство, чтобы победить немцев и воссоединить Россию.

Старики, служившие в остатках от Красной Армии, вспоминали поражение в Великой Отечественной Войне. После смерти Ленина к власти пришёл Николай Бухарин, сместив Сталина, Троцкого и остальных своих конкурентов. Он продолжил НЭП, но вместо роста экономики получил голод, коррупцию и развал промышленности.

– Он думал, что рынок сам всё отрегулирует! – кричал Жуков на одном из партсобраний. – А когда Гитлер ударил, у нас не было ни танков, ни патронов!

Бухарин уничтожил командный состав армии ещё до войны, расстреляв лучших командиров за «троцкизм». Когда немцы пошли в наступление, Красная Армия рассыпалась.

– Тот же Сталин смог бы хотя бы индустриализацию провести! – частенько рычал Тухачевский. – А Бухарин нас в каменный век вернул тогда!

…

…

…

Ночью, у потухающего костра, молодой лейтенант спросил у Жукова:

– Товарищ маршал… а правда, что мы могли победить?

Жуков долго смотрел на огонь.

– Могли. Если бы не Бухарин. – ответил Георгий.

– А кто это? – спросил лейтенант.

Жуков усмехнулся. Кажется, что они уже забыли…

– Человек, который решил, что собственная шкура важнее победы. Этот человек сбежал из Москвы, когда немцы были в четырнадцати километрах от столицы… – ответил Жуков.

Лейтенант почти ничего не понял, но кивнул, ради приличия.

Архангельск больше не был похож на тот, что был до войн. Город стоял, как замерзший труп, обернутый в пепельно-серые сумерки полярной ночи. Деревянные дома, некогда яркие, теперь почернели от времени и копоти, их стены покрылись инеем, словно сединой старика. Узкие улочки, заваленные обломками кирпича и ржавой арматурой, вели к порту, где остовы кораблей торчали изо льда, как сломанные ребра. Ветер гулял между разбитыми фасадами, завывая в пустых окнах, где когда-то горел свет. На центральной площади, где раньше висел портрет Ленина, теперь зияла дыра – снаряд, выпущенный немецкой артиллерией еще в сорок втором, так и не залатали. Лишь кое-где, в подворотнях и подвалах, теплилась жизнь: тусклые огоньки керосиновых ламп, редкие голоса, шепот замерзших людей, которые все еще цеплялись за слово "товарищ", как за последнюю нитку, связывающую их с погибшей страной. В штабе Западнорусского Революционного фронта, бывшем здании обкома, воздух был густ от табачного дыма и запаха пота. Стены, облезлые от сырости, были испещрены картами, на которых красные флажки медленно отползали к северу. Офицеры в потрепанных шинелях, с лицами, изъеденными усталостью, спорили шепотом, боясь, что за дверью стоит чекист. Жуков, сидя за столом, покрытым царапинами и пятнами от чернил, сжимал в руке последнюю сводку: еще один отряд дезертировал, еще одна деревня сдалась немцам без боя.

На окраинах, где город переходил в тундру, ютились беженцы – те, кто бежал от немцев, от голода, от своих же. Они строили бараки из того, что находили: обломки досок, ржавые листы железа, тряпье. Дети, с прозрачной от недоедания кожей, копались в мусоре в поисках чего-то съедобного. Старики, помнившие времена до войны, сидели у костров и молча смотрели на пламя, будто в нем можно было разглядеть прошлое. А над всем этим, как проклятие, висел лозунг, написанный на стене полуразрушенного клуба: "Наше дело правое. Враг будет разбит." Но никто уже не верил в победу. Они просто ждали – либо чуда, либо конца света.

Первой стадией переформирования правительства должны были стать выборы в Верховный Совет Западнорусского Революционного Фронта, но они стали кровавой бойней. Зал заседаний, еще недавно украшенный потрепанными красными знаменами, превратился в поле боя. Сначала были слова:

– Предатели! – кричали «Жуковцы», сжимая кулаки.

– Мясники! – орали «Тухачевцы», швыряя на пол портреты Георгия Константиновича.

Потом кто-то пустил в ход стул – дерево треснуло, как выстрел. И всё – понеслось. Костяки стульев, чернильницы, куски штукатурки – всё летело в противников.

– За Сталина! – рявкнул седой полковник-жуковец, разбивая бутылку о голову оппонента.

– За разум! – захрипел молодой капитан-тухачинец, вонзая перочинный нож в бедро нападавшего.

Кто-то выхватил наган – грохот выстрела на секунду оглушил зал, но это лишь подлило масла в огонь. Те, кто еще минуту назад были товарищами, теперь душили друг друга голыми руками, били головой об пол, вырывали зубами куски мяса. Кровь брызгала на портреты Ленина, на резолюции, на партбилеты, валяющиеся в грязи.

Только когда из-под пола полезли чекисты – черные шинели, автоматы, молчаливые удары прикладов – драка прекратилась.

– Разойтись, сволочи! – хрипло скомандовал начальник НКГБ, стреляя в потолок.

Но было поздно. На паркете, среди осколков мебели и клочьев волос, лежали трупы. Двести? Сто? Неважно.

– Контрреволюционная провокация, – бормотал кто-то. Но все знали – это был конец. Не Фронта – веры в него.

Вскоре, начались аресты и допросы зачинщиков драки в Совете. Допрашивали Жуков и Тухачевский, вдвоём, что было удивительно для «драчунов». Кабинет Жукова был затянут сизым дымом махорки. На столе – два пистолета, аккуратно разложенные перед арестованными.

– Вы думаете, мы с ним враги? – спросил Жуков, медленно обводя взглядом избитых «Жуковцев» и «Тухачевцев», привязанных одной верёвкой к разным стульям. Их лица были в крови, у одного скула распухла от удара прикладом, у другого – выбитые зубы.

– Вы ошибаетесь. Вы сами выдумали какую-то вражду между мной и Михаилом Николаевичем. – продолжил Георгий.

Тухачевский, стоявший у окна, вдруг резко повернулся.

– Вы – горючее для пожара, который сожжет нас всех! – его голос, обычно холодный, дрожал от ярости.

Он шагнул к арестованным, схватил одного за воротник – молодого майора, того самого, что кричал «Жуков – мясник!» – и притянул к себе.

– Кто вам сказал, что мы воюем друг с другом? Кто? – кричал Михаил.

Лейтенант молчал. Жуков улыбнулся, тяжело вздохнул, достал из стола бутылку спирта, налил два стакана.

– Пей, – бросил он Тухачевскому.

Тот взял, не дрогнув.

– За Фронт? – усмехнулся Жуков.

– За Фронт, – ответил Тухачевский.

Они, улыбаясь, выпили – и арестованные поняли, что, вероятно, вся эта «уличная» борьба между жителями Архангельска – пустышка.

Жуков подошел к карте, ткнул пальцем на Финляндию.

– Немцы – там. Голод – тут. А вы – дерётесь между собой, как стадо резаных баранов! – сказал он и резко развернулся, ударил кулаком по столу.

– А вы думаете, у нас есть время на склоки? Вы думаете, история нас простит? – продолжил Георгий, и в кабинете повисла тишина. Тухачевский вдруг рассмеялся – сухо, без радости.

– Вывести арестантов. – скомандовал Михаил. Чекист развязал арестованных партийцев и исполнил приказ Тухачевского.

– Дверь закрой ещё! – добавил Михаил, и чекист сделал то, что ему приказали.

– Они верят в то, что видят. А видят они… нас. – шёпотом сказал Тухачевский и махнул рукой в сторону зала, где еще дымились следы драки.

– Соперничество? Да. Но не война. Не сейчас. Мы с тобой соперники и враги, товарищ маршал, но мы не должны быть ими на людях, иначе Фронт пожрёт себя изнутри. – продолжил он.