Превратности Фортуны

Сурентий согласно кивнул.

– Так что же получается, Кришна этот существует на самом деле? – спросила я.

Перфидий добродушно рассмеялся, словно ребёнку, который спрашивает, почему вода прозрачная.

– Знать бы ещё, что такое это «на самом деле», – отсмеявшись, с улыбкой произнёс он.

– На самом деле – это, значит, существует как я или ты, – нашлась я, чувствуя небольшую обиду из-за покровительственного тона Перфидия.

– А ты уверена, что я существую так же, как ты? – Перфидий хитро прищурился.

– Э-э-э, в смысле?

– Откуда ты знаешь, что я думаю и чувствую, подобно тебе? – объяснил Перфидий. – Может, я философский зомби, как Роман-отступник?

– Ну, – я замялась, но быстро сообразила: – ведёшь себя так, что видно: у тебя есть мысли и чувства.

– А Кришна? – Перфидий обратился к Сурентию. – Как вёл себя он?

– Как Бог, – коротко ответил тот.

– Вот видишь, – Перфидий улыбнулся мне. – Можно заключить, что Сурентий взаимодействовал с кем-то, кто по всем параметрам – Кришна. Что же является источником этого взаимодействия – узнать нам не дано. Не исключено, что это прорвавшаяся из нижних слоёв коллективного поля умов мифологическая реальность. А может, Сурентий просто галлюцинировал и видел образы, почерпнутые из прочитанных им священных индийских текстов. Впрочем, это вряд ли, ибо финал этого путешествия засняли даже камеры планетолёта.

Мы сидели, попивая напитки, и говорили ещё какое-то время, и за это недолгое время я узнала об индийской мифологии больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. Среди прочего Сурентий объяснил, что и в оставшейся части его записок будет немало сюжетов из священных индийских текстов: «Махабхараты», «Рамаяны» и палийских джатак.

– Джатак? – переспросила я.

– Истории из прошлых жизней Будды Готамы.

– А, – вспомнила я, – ты писал про них.

– Да, писал, – кивнул он. – Там будет одна особенно примечательная джатака про Арктасену. Обычно в историях о предыдущих рождениях Будды тот предстаёт победителем, который превозмогает обстоятельства и в итоге оказывается молодцом. Но не такова джатака про Арктасену: это одна из немногих, в которых жизнь Будды терпит всесторонний крах. После таких жизней он оказывался от полного пробуждения дальше , чем был до них. Эта джатака учит, что даже ставший потом великим святым Будда не застрахован от поражения на долгом пути к духовному освобождению.

Я ещё спросила Сурентия, а зачем в его записках эта дурацкая мерзкая сцена со справлением большой нужды на берегу реки.

– Это метафора моего духовного очищения, – насупившись, ответил он. Кажется, вопрос его обидел.

Закончилась наша встреча тем, что Сурентий засобирался на церемонию Мамаши Сейбы. Когда я попыталась выспросить, зачем ему эта церемония, он ответил что-то невнятное и удалился.

– Сурентий не может забыть лес Кришны, – иронично улыбнулся Перфидий, когда мы остались вдвоём. – Он настолько им очарован и так по нему тоскует, что стремится увидеть Бога хотя бы сквозь мутное стекло мамашиных представлений.

Перфидий отправил меня домой на одном автомобиле, сам же двинулся по своим делам на другом.

После произошедшего разговора, несмотря на всю туманность полученных объяснений, содержимое записок Сурентия всё равно стало для меня как будто гораздо яснее, и теперь было особенно интересно узнать: а что же там будет дальше. Потому, оказавшись дома, я с нетерпением продолжила чтение распечатки.

8

«Перейдя вскоре обнаружившийся деревянный мост, я увидел совершенно другой пейзаж: казалось, что речная нить плавными стежками сшила воедино два разнородных лоскута действительности. За спиной у меня остались горы, источавшие сандаловый ветер на пропитанный цветением лес, а передо мной расстилалась казавшаяся бескрайней травянистая равнина с редкими скоплениями кустарника и кое-где видневшимися одинокими деревьями. Солнце палило нещадно, и я порадовался, что догадался обмотать голову тканью на манер чалмы.

Около часа я шёл куда-то по дороге, лениво наблюдая, как внутри моей головы перекатывалась безмысленная пустота, однако чем дальше отходил я от леса, тем менее ярким и насыщенным становилось то состояние безусловной радости, которое я там познал. Несколько поредел туман, окутавший в памяти образы из прошлого, и я начал вспоминать, что у моего путешествия есть конкретная цель. Да, точно, цель. Если в лесу я чувствовал, что мне надо куда-то идти, то сейчас я вспомнил, что мне надо идти в какое-то определённое место. Раскрывшись вполне перед моим внутренним взором, понимание этого побудило меня остановиться и даже присесть в дорожной пыли, чтобы словить себя воедино.

Так, сказал я себе, давай по порядку. Кто ты? Я – Сурентий Шиванов. Уже неплохо, но это лишь имя, ярлык, помогающий выделить тебя из слитного единого мира, так что давай дальше: где ты? Ефросинья! Как я мог забыть, астероид, на котором произошла глобальная катастрофа; оказывается, здесь всё ещё живут люди и, что характерно, живут припеваючи; всё, как мне и говорили. Кто говорил? Ох, кто же это был? Ладно, неважно; что ты здесь делаешь? Да-да, мне нужно что-то забрать и вернуться. Зачем? Для того, чтобы… нет, не могу вспомнить. Ладно, этого как будто уже достаточно; куда же идти?

Карта, как и все мои вещи из внешнего мира, осталась где-то там, далеко, за рекой, за лесом, за горами. Не могло быть и речи о том, чтобы возвращаться за ними. Ещё оказалось, что совершенно зря не взял я с собой ни воды, ни еды, и какое-то время я даже размышлял, а не вернуться ли в лес. Ничего не хотелось мне так, как снова окунуться в эту безмятежность и беспричинное счастье, однако слишком хорошо я помнил то ощущение невозможности состыковаться с протекающими там чудесными процессами, то ощущение, которое выгнало меня в путь. Увы, пока я не искуплю свои неблагие деяния, нечего и думать о том, чтобы стать частью этого бесконечного праздника жизни. Путь искупления прочно сцепился у меня в голове с тем заданием, которое мне поручили извне, ради которого я прибыл сюда. Эти два направления наверняка про одно и то же, не могло же всё совпасть просто так.

Размышляя на эти темы, я бесцельно скользил по окружающему скудному пейзажу взглядом, пока не наткнулся на видневшееся не слишком далеко строение. Сначала я принял его за мираж, собравшийся из пронизанных лучами тропического солнца воздушных вибраций, но быстро сообразил, что серые стены из резного камня, увенчанные высокой пирамидальной крышей – это для дрожания воздуха чересчур. Присмотревшись к строению, я заметил, что выглядит оно неприятно-тёмным на фоне залитой светом равнины. Чем дольше я смотрел, тем неприятнее мне становилось, а по телу даже побежал противный холодок липкого страха. У меня зародилось и постепенно окрепло подозрение: будь карта со мной, то пункт моего назначения непременно совпал бы с этим строением.

Идти туда не хотелось совершенно, но делать нечего. Можно сколько угодно противиться своему пути, но ясно, что пока я не пройду его, нечего и думать о возвращении в тот прекрасный лес, где все поют и пляшут под чарующие звуки флейты пастуха-владыки.

Посидев в нерешительности ещё немного, я досиделся до того момента, когда во рту пересохло окончательно и тело стало требовать воды. Именно это послужило мне толчком для продолжения пути. Я сказал себе, что, по крайней мере, нужно найти источник питья, а к тому зловещему строению, если уж будет слишком жутко, можно будет и не идти. Всегда есть возможность повернуть с полпути обратно.

Я пошёл, стараясь не глядеть на строение, чтобы не нагнетать внутрь себя жути. Солнце пекло без всякой пощады, над равниной гулял жаркий ветер, бросающий в лицо горсти пыли, и я непроизвольно начал забирать влево, туда, где виднелось несколько деревьев, растущих рядом: целая роща по меркам этой равнины. Меня влекло к ним стремление слегка отдохнуть в тени от жары.

Между тем небо потихоньку затягивали тучи, где-то вдали принялись лениво перекатываться громовые раскаты. Дождь хлынул почти в тот момент, когда я дошёл до деревьев, – и я мгновенно сообразил, что надо делать. Сняв с себя кусок ткани, я повязал её между стоящими достаточно близко деревьями так, чтобы примерно посередине её образовалась складка, и лёг прямо под ней, раскрыв рот. Мой расчёт оказался верен: вода, стекая по ткани, собиралась в центральной складке, откуда обильным ручьём протекала вниз, утоляя мою жажду.

Вдоволь напившись, я переместился под дерево, чтобы не слишком мочить оставшуюся на мне одежду. Блаженствуя от прохлады и утолённой жажды, я рассеянно любовался низвергающими потоки воды облаками. Как-то случайно по-особому расфокусировав взгляд, я сумел поймать такой угол зрения, под которым вместо облаков я увидел высокий потолок и плазменные шнуры, тянущиеся вдоль него параллельными прямыми без начала и конца, как и положено прямым. Яркость светящихся линий была изрядно притушена водяной завесой, которая, несомненно, изливалась из оросительных устройств под потолком. Такая же поливальная система и на моём родном астероиде, как там он бишь называется?

Засмотревшись на смутно светящиеся сквозь водную пелену жёлтые линии, я не заметил момента, когда эта картина сменилась совершенно неожиданной и странной. Я отчётливо увидел чёрное небо, усеянное холодно мерцающими звёздами, целый океан звёзд. Посреди этого океана плыла гигантская черепаха, на панцире которой стояла высоченная гора. Вокруг горы, ближе к её вершине, был несколько раз обёрнут соответствующих размеров змей так, что с одной стороны торчала внушительная длина его хвостовой части, а с другой стороны была такой же длины головная часть. Змея с обеих сторон держали исполинские человекоподобные фигуры в разноцветных одеждах и перетягивали пресмыкающееся на манер каната: взад-вперёд, туда-сюда. Эти существа (язык не поворачивался назвать их людьми) взбивали звёздный океан. Именно от этого процесса и шёл свет, который освещал равнину и вообще всю внутренность Ефросиньи. Хоть было и непонятно, откуда именно свет, из какой конкретно части происходящего, но было ясно, что взбивание океана является его причиной и источником.

В самое последнее мгновение перед тем, как это видение померкло, я заметил, что морда черепахи весьма по своим чертам напоминает лицо пастуха-владыки. Мне даже показалось, что черепаха едва заметно уголками рта улыбнулась и подмигнула мне. Впрочем, уверенности в том, что я правильно всё разглядел, не было.

Видение уступило место затянутому облаками небу. Вскоре закончился и дождь, и я, принявшись собираться в дальнейший путь, обнаружил, что давшие мне приют и воду пальмы не просто пальмы, а финиковые, усеянные плодами. Так что перед дальнейшим движением я перекусил финиками, захватив ещё сколько-то с собой: насыпал в карманы накидки.

Настроение моё вполне улучшилось, и цель моего пути уже не казалась столь жуткой; теперь я смотрел на неё, примечая, сколько мне ещё идти. Судя по всему, я заблуждался, что строение недалеко. Дело в том, что я недооценил его размеры, а было оно натурально исполинским. Используя случайно открытый способ расфокусированного зрения, с помощью которого мне иногда удавалось разглядеть потолок вместо неба, пару раз у меня получилось увидеть вместо зловещего каменно-резного сооружения с пирамидальной крышей башню, соединявшую пол и потолок Зелёного уровня Ефросиньи. Вероятно, то была обычная подстанция, распределяющая энергию от одного из термоядерных реакторов по дарящим всему живому свет плазменным шнурам.

Что же такого зловещего может оказаться в подстанции? Памятуя о Корнелиусе, разумно было предположить, что опасность могут представлять аналогичные существа-киборги: полулюди-полумашины, – или просто машины. Вспомнив, как за нами с Аделаидой гнался наш спутник, я поёжился от страха и нет-нет да и отвёл взгляд от цели моего пути. Впрочем, по сравнению с Корнелиусом я ещё легко отделался! Из-за своего неблагого прошлого Корнелиус обратился в ракшаса, которому предстоит быть на службе у пастуха-владыки кто знает насколько бесчисленное время? Мои же былые неблагие дела оказались столь незначительны, что для преодоления их последствий достаточно лишь выполнить смертельно опасное задание. Взглянув на подаренный мне посох, я приободрился: если Хари так легко и непринуждённо усмирил Корнелиуса, то посох из его рук наверняка послужит защитой от зловещих опасностей ждущей меня башни. Улыбнувшись этим своим мыслям, я зашагал быстрее, время от времени закидывая себе в рот финик-другой.

Ближе к закату на пути мне стали попадаться коровы, в которых методом расфокуса взгляда я кое-как сумел признать служебных роботов. Строение же выросло настолько, что у меня не было никаких сомнений: завтра я достигну цели. Эта мысль радовала и пугала меня одновременно. В сумерках я обнаружил ещё финиковых пальм, рядом с которыми весьма кстати протекал ручей. Напившись воды и поев, я быстро провалился в сон, где мне виделись песни и пляски в лесу с пастушками.

Утром, полный сил и решимости, я первым делом опорожнился под случившимся недалеко кустом, дабы не отвлекаться ни на что во время бурных приключений, которые, несомненно, предстояли мне вскоре. Запасшись финиками, я отправился в путь, и уже к полудню был почти у цели.

Башня нависала надо мной своей зловещей громадой, и уже было возможно разглядеть подробности резьбы на её стенах. Вот человек в одной набедренной повязке верхом на крылатом и рогатом существе, изрыгающем пламя на бегущих от него в ужасе врагов; вот человек-клякса, словно сотканный из разноформенных пятен, растворяется туманом над поверхностью реки; вот прекрасная дева, выглядящая переплетением воздушных потоков, танцует перед лицом погружённого в самосозерцание подвижника – и прочее, прочее, прочее.

За башней невдалеке виднелся густой лес, а у подножия её расположилась крошечная деревушка, состоявшая из покосившихся домишек, которые являли собой скорее даже шалаши с глинобитными стенами и крышами из какой-то ерунды навроде пальмовых листьев.

Осторожно, можно даже сказать крадучись, ступил я в пределы этого неказистого селения и приблизился к одному из обиталищ, рядом с которым пребывал человек с землисто-серым лицом в износившейся пропылённой одежде и ковырял что-то граблями в придорожной пыли. Человек медленно, как будто во сне, поднял голову, взглянул на меня:

– Что будет, если мир начнёт разваливаться на части? – неожиданно резко сказал он, сверкнув глазами.

– Разве он когда-то был целым? – удивился я.

– Хм, – мой собеседник кивнул и удовлетворённо пожевал ус. – Ты, я вижу, любитель древней мудрости?

– А кто нет? – повёл я плечами.

– Тогда ты пришёл куда следует. Жители этой деревни не знают своих имён, но помнят все тайны мира.

– Расскажи про это строение, – тут же предложил я, указав на башню.

Он так долго молчал, глядя на меня, что я даже начал терять надежду дождаться ответа.

– На главной площади сейчас представление, – сказал он наконец, махнув рукой куда-то в сторону других домов. – Увидев его, всякий поймёт тайну мира.

И продолжил ковырять пыль граблями.

Ладно, решил я, строение ведь тоже часть мира, и если я пойму, как устроен мир, то узнаю, что это за строение. Верно же? Я пошёл в сторону, указанную моим собеседником, благо в том же направлении располагалась и башня, каковая не перестала быть целью моего пути.

Вскоре я в самом деле увидел место, про которое говорил встреченный житель деревни. Я понял, что притаившийся между хижинами скромный пятачок пустой земли и есть та самая главная площадь, ибо на ней шло представление. Человек, с головы до ног закутанный в чёрный плащ, управлял марионеткой, которая изображала юношу с длинными волосами пепельного цвета и охватывающим шею украшением в виде змеи. Юноша-марионетка, управляемый умелыми руками, танцевал, и танец этот был до того неистов и прекрасен, что я невольно погрузился в него, постепенно перестав замечать что-либо вокруг. Затем я перестал замечать и танцора, а видел только его танец, который изображал структуру. Структура эта представляла собой невероятно сложное переплетение структур поменьше, которые скользили вдоль потоков, нарезая их и производя тем самым ещё потоки, а те, в свою очередь, нарезались другими структурами, что порождало ещё потоки – и так далее. Да и каждая структура была тоже набором производимых структурами потоков со скользящими вдоль них структурами.

Это было завораживающее разворачивание той самой тайны мира, о которой мне сказал селянин с граблями. Я смотрел и смотрел, и смотрел. Казалось, что это искрящееся пульсирующее плетение будет искрить и пульсировать вечно; так казалось ровно до того момента, когда оно закончилось: человек в чёрном отпустил управлявшие марионеткой крестовины, и кукла упала на землю, её деревянное тело развалилось по гибким сочленениям на составные части, а висевшая на шее змея, оказавшись живой, с тихим шипением уползла в сторону.

От неожиданности я вздрогнул, отвёл глаза от марионетки и обнаружил, что человек в чёрном пропал, словно его никогда и не было. Я посмотрел в сторону, куда уползла змея, и увидел, что вокруг меня собралась внушительная толпа сельчан: все как на подбор с усталыми серыми лицами, в пропылённых одеждах. Вероятно, среди них был и мой знакомец с граблями, но узнать его в этой толпе не было никакой возможности.

Постаравшись изобразить на лице максимальную приветливость, я поздоровался с собравшимися, но в ответ те не пожелали проявлять никакой любезности: они зашипели, продемонстрировав свои острые клыки, а затем опустились на четвереньки, отчего попадали тюрбаны с их голов, открыв моему взгляду рога. "Ракшасы!" – понял я. Существа, родственные тому, в которого превратился Корнелиус, только размером поменьше. Но зато в количестве неимоверно большем одного.

И вот я оказался в окружении ракшасов: они скалили свои острые зубы, шипели, вращали ушами и наставляли на меня рога. Я сделал круговой взмах посохом, полученным от пастуха-владыки, и противники мои зашипели громче, а те, по кому посох попал, взвыли и отлетели на несколько шагов. Несомненно, посох причинял им неимоверные мучения, однако лишь отбрасывал, но никак не растворял желание растерзать меня (именно такое целеполагание жителей деревни однозначно читалось из контекста происходящего). Я махал посохом изо всех сил, не давая нападающим подобраться поближе, но руки мои постепенно начали уставать, а вырваться из окружения не было никакой возможности, и предательский холодок отчаяния стал струиться по моей спине. Но не зря поётся, что чем гуще сумрак, тем светлей в бою.

– Хэ-хэй! – раздался крик где-то за моей спиной.

Крик был настолько звонкий, что даже ракшасы на мгновение замерли и подняли головы на его источник. Я посмотрел вслед за ними – и в очередной раз на Ефросинье не поверил своим глазам.

Я увидел корову. Но совсем не такую, к каким уже привык здесь. Эта корова летела по небу, плавно взмахивая покрытыми сиреневыми перьями крыльями и расправив зелёный павлиний хвост. Голова коровы была человеческая, с прекрасным женским лицом, чьи черты были мягкими и выражали спокойную безмятежность. Её нежная белоснежная кожа контрастировала с волосами цвета воронова крыла, которые то ли были уложены в форме аккуратных рожек, то ли скрывали эти самые рожки. В проборе на волосах лежала золотая лента. Изящную тонкую шею коровы украшало золотое ожерелье и цветочная гирлянда, которая ниспадала на высокую упругую и вполне человеческую грудь, едва прикрывая её. А на спине коровы восседал человек в одной набедренной повязке. Седые длинные волосы, несколько косматая борода и покрытое морщинами лицо говорили о его почтенном возрасте, однако тело его было телом атлета: поджарое и мускулистое. Именно этот человек и кричал.

Корова со своим всадником спикировала на землю, старик спрыгнул и, перекувыркнувшись, оказался подле меня. Корова же в этот момент своим павлиньим хвостом отбросила ближайших ракшасов и поднялась на дыбы; в течение каких-то считаных мгновений я видел прекрасного женоробота с восхитительной металлической грудью, сосками которой служили лазерные излучатели. Излучатели вспыхнули ярко-синими ослепительными лучами, что попали в землю перед ракшасами, и те в ужасе взвыли, отступая подальше. Корова обернулась вокруг своей оси, очерчивая лазерными лучами круг, от которого пятились жители деревни.

– Скорее! – крикнул коровий наездник и схватил меня за руку. – Запрыгивай на спину Нандини, пока они не опомнились.

К этому времени корова снова встала на четыре ноги, а я вскочил вслед за моим спасителем ей на спину, отметив краем сознания исходящее от неё цветочное благоухание.

– Держись за меня крепче, чтоб не упасть, – сказал старик, и я обхватил сзади его мускулистый рельефный торс.

Взмахнув крыльями, корова тут же взмыла над землёй. Ракшасы, опомнившись, ринулись туда, где всего пару секунд назад были мы – но тщетно. Мы уже летели в нескольких метрах над ними. Мерно взмахивая крыльями, корова направилась к лесу позади башни, который я приметил ещё издали. Несколько минут стремительного полёта – и мы уже приземлились среди древесных рядов на небольшой полянке.

Оказалось, что седого человека зовут Васиштха, а корову – Нандини. Они предложили мне отправиться к ним в гости, посидеть там и поговорить. Дело в том, что Васиштха, по его словам, ждал меня многие годы. На мой удивлённый вопрос "зачем?" он ответил, что это долгая история, а поведает он эту историю мне за трапезой во время беседы, которая, вне всяких сомнений, сделает нам всем троим приятное.

Этот лес несколько отличался от леса пастуха-владыки. Там царила безудержно цветущая, благоухающая весна, здесь же властвовало лето: цветы растворялись в непроглядности тёмно-зелёных лиственных стен, расчерченных юно-зелёными подпорами новых побегов. Едва покинув опушку, на которой приземлились Нандини, мы оказались в настолько дремучей чаще, что я ощутил себя идущим по дну растительного моря.

Спустя несколько минут мы вышли к достаточно большой куполообразной хижине, собранной из ветвей и крытой пальмовыми листьями. Была она ни в пример аккуратнее и пристойнее жилищ в столь спешно покинутой нами деревне.

Васиштха вытащил наружу покрывало, которое расстелил перед входом, затем кивнул Нандини, пояснив, что она не просто корова с крыльями, павлиньим хвостом и человечьим туловом, но корова, исполняющая желания. Говоря эти слова, он приобнял её, мимоходом легонько сжав ладонью правую грудь, в ответ на что Нандини ласково ткнулась ему в бок своими рожками, после чего эта парочка встретилась преисполненными нежности взглядами, и несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза. По завершении этой сцены корова подошла к покрывалу и три раза ударила по нему своим павлиньим хвостом. Тут же на покрывале появились всевозможные яства и пития. Расположившись с удобством вокруг такого съестного убранства, мы приступили к трапезе, а Васиштха – к своему рассказу. Время от времени он прерывался, советуя отведать то или иное блюдо из снеди, которой было неимоверное количество разных видов, но особенно мне запомнился чудесный напиток, содержащий в себе, по словам гостеприимного хозяина, "шесть соков, вкусом напоминающих амриту".

Удивительное дело, раскатистые вибрации голоса Васиштхи пронизывали всё моё тело, переводя меня в некое состояние наподобие транса и порождая пред моим мысленным взором яркие, почти осязаемые, образы событий его повести.

Я увидел прекрасный город, застроенный, казалось, одними только дворцами: двух- и трёхэтажными, а в самом центре высился аж пятиэтажный чертог. Дворцы были как из мрамора всевозможных цветов: белого, чёрного, чёрного с золотистыми прожилками, чёрного с белыми прожилками, розового, красного с ярко-красными прожилками, голубого с белыми прожилками, голубого с серыми прожилками, зелёного, а также бежевого и ещё разных иных, – так и из гранита различных оттенков: серого, чёрного, чёрного с золотистыми вкраплениями, красного, розового, оливкового и тёмно-зелёного, жёлтого и бежевого, жёлтого и бежевого с коричневыми вкраплениями, а также голубого, синего и прочих других. На балконах дворцов стояли прекрасные женщины и осыпали ливнями цветов процессию, которая двигалась из центрального дворца по направлению к городским воротам. Процессия состояла из сотен коней и десятков слонов, на которых восседали могучие мужи, вооружённые кистенями, дубинами, копьями, алебардами, секирами, топорами, посохами, веерами, саблями, трезубцами, граблями, луками и дротиками. Во главе процессии восседал особенно мощный человек предельно царственного вида, вызывавшего у женщин на балконах приступы экстаза, граничащего с оргазмом, каковой они выражали словами о том, насколько сильны его конечности, как несокрушима его шея и что вообще это тигр среди мужей. Воины же, купаясь в ниспадающих им на головы потоках цветов, исторгали из перекошенных ртов львиные рыки, которые, сливаясь с грохотом барабанов и гулом раковин, заставляли пульсировать камни городских дорог и улиц.