Превратности Фортуны

Я издала в ответ неопределённый задумчивый звук. Великий сыщик не на шутку распалился, ощущалось, что паузы между словами заполнены праведным гневом, в котором растворилась его обычная мягкая расслабленность.

– И вот как я давно для себя порешил, – продолжал Перфидий. – Если нравственный закон или Бог толкает тебя на то, что приведёт к рекам крови, текущим между гор трупов, то подумай ещё, и не раз. Я, знаешь ли, стою на том, чтобы сохранить нынешнее положение дел. Помнишь, про это есть гимн Егора-пророка? Неканонический, но всё же. Где поётся про то, чтобы идти в ногу с мечтою о счастье и петь победные гимны? Там же в припеве есть: «всё, что мы любим – это наш великий царь и знакомая вонь». Про вонь сказано не просто так. Егор-пророк хотел подчеркнуть, что в любом обществе есть безмерное количество недостатков. Да не простых, а смердящих! Однако это общество всё равно достойно любви, ибо вмещает в себя мечты о счастье, которые нет-нет да и сбываются хоть немного. А если начать перестраивать общество с помощью кувалды ради возведения на его обломках нового мира, то мечты эти утонут в крови, а люди потеряют даже то немногое светлое, что имеют. Вся история человечества показывает: новый мир обычно оказывается на порядок хуже старого.

На этой своеобразной ноте закончились наши посиделки, и Перфидий, как обычно заплатив за меня по счёту, собрался дальше по делам, а мне вызвал авто до дому. Когда я уже взялась за ручку дверцы, чтобы нырнуть в салон, Перфидий картинно хлопнул себя ладонью по лбу:

– Надо же, совсем забыл об одной штуке!

– А? – я обернулась к нему.

– Ничего такого, но, быть может, ты сумеешь мне помочь. Август, увы, разговаривать со мной не желает, а желание главы Департамента – это почти закон. Но вдруг ты, как его помощница, что-то знаешь. Ничего особенного, уверен, что всему есть простое объяснение. К тому же, как я уже говорил, очень вряд ли Август причастен к тем двум злоумышленникам. Хочу прояснить себе кое-что исключительно лишь, чтобы составить полную картину в голове.

– Я попробую, – не слишком уверенно ответила я, внутренне напрягаясь.

– Не говорил ли в твоём присутствии Август чего-то про свой интерес к хостелам для престарелых?

– Чего? – не сразу поняла я.

– Я про те заведения , где старики проводят заключительные годы своей жизни, потребляя контент и медикаменты, которые позволяют им чувствовать себя спокойно и блаженно перед лицом приближающейся смерти.

– Я знаю, что такое хостелы для престарелых. Но при чём тут Август?

– Вот и я думаю: какая может быть связь? Дело в том, что где-то с полгода назад, ты тогда ещё не была его помощницей, он посещал один из таких хостелов. Довольно неожиданный поступок для главы департамента, не находишь?

– М-м-м, наверное, – протянула я, пытаясь понять, к чему он клонит.

– Он заходил к одному из постояльцев хостела, имел с ним беседу.

– Так, может, узнать подробности у этого постояльца?

– Увы, это невозможно. В хостеле произошёл несчастный случай. Приключился сбой в электронной системе подачи лекарств, дозировки оказались превышены – и все старики отправились в мир иной. Единственное утешение в этой трагедии, что произошло всё совершенно для них безболезненно и они едва ли успели испугаться.

Когда я честно призналась, что ничего не могу сказать про интерес Августа к хостелам для стариков, Перфидий развёл руками, попрощался, и я смогла отправиться восвояси.

Сидя в салоне автомобиля, я думала о прошедшей встрече, пытаясь понять, а что же, в конце концов, надо от меня Перфидию. Очевидно, вопрос напоследок он задал совсем не для того, чтобы получить на него ответ, а для того, чтобы рассказать о посещении Августом хостела и о последующей гибели постояльцев. Перфидий пытается протянуть линию разрыва между мной и шефом, продолжает копать под него, и даже не скрывает этого: недаром распинался сегодня про этого философа с дурацким именем, которое я уже забыла.

С другой стороны, разве Перфидий неправ, стоя на страже Фортуны в её нынешнем виде? Ладно бы Август хотел сделать выезд с астероида свободным, отменить жизненные кредиты и дать женщинам привилегии – это бы я поддержала. Но вернуть человека в состояние, в котором он был до изгнания из рая, привести человечество в Эдемский сад – что за ерунда? Как это поможет мне получить нормальное образование, обзавестись востребованной профессией и свалить с Фортуны на Землю?

До сегодняшнего разговора с Перфидием я была настолько очарована Августом, его внутренней силой, что даже не задумывалась над теми идеями, которые он мне вещал. Но стоит немного абстрагироваться от обаяния Августа, то на поверку эти идеи оказываются такими же бесящими, как увлечения моего бывшего, которого я бросила из-за его бесполезных занятий нейроискусством. При этом в Августе не заметно того беззаветного обожания, с которым ко мне относился бывший. Оно и понятно, вот почему Август так холоден ко мне, да и к другим женщинам: что ему женщины, когда голова забита пьянящей ерундой? Теперь я была почти уверена, что именно увлечение идеями философа с незапоминаемым именем – причина метаморфозы, произошедшей с моим шефом около года назад.

Другое дело – Перфидий. Великий (что признаёт даже не могущий его терпеть Август) сыщик, успешный мужик в полном расцвете сил. Водит меня по всяким интересным местам, откровенно оказывает знаки внимания. Крепко стоит на ногах, здраво смотрит на мир, без всякой этой глупости в голове о судьбах человечества. Про Бога многовато говорит, это да, но делает это вроде как вполне вменяемо. Опять же, есть дети, жена и даже любовница. Если он сумел потянуть на себе такую прорву народу, то и со мной справится. Кстати, а если он в моём лице присматривает себе новую любовницу?

Возможно, этот уверенно держащийся своих позиций мужчина станет островом с той тихой гаванью, где я смогу пристать, защищённая от захватившего меня урагана жизненных бурь?

Только всё ещё оставался открытым вопрос, о котором я задумывалась сегодня перед походом в «Кошку». Вопрос, что никак не давал мне покоя. Правда ли Перфидий за мной ухаживает или просто использует для какой-то игры против Августа? А, может, и то и другое вместе? В общем, стоит приглядеться, поводить жалом по пространству вариантов. Всё по-прежнему до конца неясно, но перспектива присутствия Перфидия в моей дальнейшей судьбе начинала нравиться мне всё больше.

7

Придя домой, я немного ещё попредавалась размышлениям, а затем вернулась к рассказу Сурентия.

«Аделаида выключила музыку, и какое-то время мы сидели в полной тишине, смотря вдоль уходящего вверх дорожного полотна, где на него изливался свет жёлтого оттенка – первый свет, виденный нами на Ефросинье, помимо того света, что принесли мы сами. Я не мог разглядеть, что там, за перевалом дороги, но исходящий оттуда свет был тёплым, ласковым и сочился уютом – и всё моё естество, измученное мёртвой темнотой, звало меня туда. Этот свет лился из того общественного парка, где, как я знал, ещё не происходило ничего необычного. Оттуда спокойно возвращались все исследователи, неизведанное и потенциально опасное начиналось скорее в следующем парке. Впрочем, из него тоже кое-кто возвращался – и ничего опасного и неизведанного они там не встречали. Тех же, кто зашёл за следующую стену, на открытый простор диша, и вернулся – таких уже не было.

Мои спутники медлили. Вероятно, они думали, а, может, посидеть ещё внутри нашего крохи-вездехода, сутки или двое, благо провизия есть, а потом вернуться к планетолёту и что-то наврать? Разумеется, это было невозможно: у каждого из нас в глазу было по имплант-камере, которая прилежно фиксировала, что мы видим.

Не стану вас обманывать, мои дорогие потенциальные читатели, я и сам испытывал трепет перед грядущим путешествием, но, как я уже писал, в моё сердце стучал пепел юношеских надежд, а душу иссушала жажда экзистенциального праздника. Так что, глубоко вдохнув, я открыл дверцу нашего крохи-вездехода, и первым вышел наружу. Это послужило спусковым крючком для моих спутников: они последовали за мной. Мы забрали из багажника заранее подготовленные рюкзаки с провизией и некоторым оружием. Никаких сложных устройств, понятное дело, только мачете и кистени.

Ожидая, что вот-вот нечто изменится, я взбирался вверх по дороге к входу в парк. Я думал, что, может, почувствую усиление невидимого гнёта от той давящей жути, что охватила меня во время путешествия по жилым уровням Ефросиньи. Однако ощутил я ровно обратное: тропические влажность и жара словно частично вобрали в себя тяжесть, заполнившую сердце при высадке на астероид; хватка сжимавших душу тисков начала слабеть – и я облегчённо вздохнул.

Войдя в парк, мы увидели, что за прошедшие с поры катастрофы годы он потерял свой первоначальный ухоженный вид и превратился в натуральные джунгли, заросли которых выглядели малопроходимыми. К счастью, дорожное покрытие, хоть и было изрядно потрёпано зелёными войсками, ещё держалось, и пройти по дороге не составляло труда, стоило лишь смотреть под ноги, чтобы не спотыкаться о вскрывшие, разорвавшие её покрытие корни и молодую поросль.

Мы шли, и нас обволакивал густой тягучий воздух, который от обилия растительности вокруг казался зелёным, как если бы джунгли растворились в нём, и теперь при каждом вдохе наполняли собой наши лёгкие.

– Ну и жара, – вздохнул Корнелиус.

Возлияния, каковым он предавался в течение всего полёта, теперь давали о себе знать. Он обильно потел и постоянно облизывал губы, изнывая, очевидно, от жажды, которую тщетно пытался утолить водой из наших запасов.

– Тропическая, – кивнул я.

В тропиках, впрочем, солнце светит гораздо злее, чем здесь, где его заменяют пересекающие потолок светящиеся шнуры раскалённой плазмы, растекающейся от центрального термоядерного реактора Ефросиньи.

Следуя дороге, мы преодолели парк по диагонали, не встретив ничего примечательного и без особых приключений, за исключением разве что небольшой перепалки с Корнелиусом. Мы с Аделаидой настояли на том, чтобы он умерил своё потребление воды, коей был ограниченный запас, ибо собирать воду во время дождя, устроенного системой полива, – хлопотно, да кто знает, не будет ли вода эта содержать каких-то нежелательных примесей. Корнелиус побурчал, но водопойный пыл свой умерил.

В следующий парк мы прошли, миновав короткий тоннель, пробитый в скальной породе, и на противоположной стороне встретили несколько неподвижных роботов, застывших, как стражи, возле проёма. Роботы были то ли в режиме гибернации, то ли просто не обращали на нас внимания – не обращали на них внимания и мы, зная о существовании этих человекоподобных машин из отчётов прошлых исследователей.

– Слышите? – спросила Аделаида, остановившись.

Мы тоже остановились и прислушались. В отличие от предыдущего парка, этот был наполнен звуками. В зарослях время от времени что-то шуршало, пищало, щебетало или кричало. Это были всевозможные животные, расплодившиеся со времён катастрофы в неуёмном количестве. Почему они не заселили соседний, первый преодолённый нами парк – неведомо.

– Животные, – ответил я.

– Нет, – покачала головой наша спутница. – Не только. Мелодия. Разве вы не слышите её? – Она указала рукой в ту сторону, куда лежал наш путь. Но, как ни прислушивались мы с Корнелиусом, никакой мелодии услышать не смогли. Впрочем, обстановка выглядела вполне безопасной, к тому же я ощущал, что с каждым шагом тяжесть на сердце становится всё меньше, а члены тела наполняет какая-то даже лёгкость – и мы двинулись дальше.

Где-то посредине парка нам встретилось небольшое озерцо, едва увидев которое Корнелиус издал победный клич, скинул рюкзак и ринулся к воде. Наши с Аделаидой увещевания о неразумности питья из такого источника, он отверг одним возражением, что, мол, лучше отравиться, чем умереть от жажды. И нам ничего не оставалось, кроме как тоже разместить рюкзаки на земле и подождать, пока наш спутник сумеет найти удобный спуск к воде. Это заняло у него некоторое время, ибо берега озера были довольно круты, вдобавок изрядно и густо заросли тростником.

Разглядывая буйство зелени, я впервые за всё время на Ефросинье увидел (а не только услышал) животное. Это была обезьяна. Она была небольшая, величиною с рубашку, сидела на берегу в изрядном отдалении от воды. В руках она держала ствол тростника, один конец которого был погружён в озеро, а другой она держала во рту. Надо же, восхитился я, изобретательный зверёк таким образом утоляет жажду. Обезьяна, ощутив, видимо, на себе моё внимание, подняла глаза – и я встретил своим взглядом её взгляд, глубокий и слегка печальный. Тут же меня, словно ударом тока, прошибла логическая цепочка мыслей, которую я даже не вполне осознал. Обезьяна меньше, гибче и проворнее человека, значительно лучше приспособлена к древолазанью, стало быть, ничто не могло помешать ей спуститься к самой кромке воды и напиться. Однако она решила усложнить себе жизнь использованием тростника.

– Корнелиус! – заорал я что было мочи. – Стой!

Но было поздно: Корнелиус, найдя подходящий спуск, пал на колени в озёрные воды и приник к ним губами, как будто к святыне. Не прошло и пары мгновений, как водная гладь взбаламутилась, что-то гибкое, длинное и чёрное с неимоверной быстротой рассекло густой жаркий воздух и, метнувшись к нашему спутнику, схватило его и утянуло под воду так скоро, что он даже и звука не успел издать, а я не успел рассмотреть подробности произошедшего. Только что на берегу был утоляющий жажду человек – а теперь берег пуст, лишь по воде расходятся волны. Недовольно вскрикнув, обезьяна устремилась в лесные заросли, прихватив свою тростинку для питья.

Случившееся настолько потрясло нас, что несколько минут мы были не в силах вымолвить ни слова. Аделаида совершенно спала с лица, губы её тряслись, и у меня не было сомнений, что сам я выглядел не лучше. Кое-как придя в себя от потери спутника, мы обсудили план дальнейших действий. К моему удивлению, Аделаида твёрдо и недвусмысленно высказалась за продолжение пути: её влекла Мелодия, которую она услышала. Она так выделяла это слово интонацией, что не было сомнений: оно пишется с заглавной буквы. Что касается меня, то я сразу не ждал лёгкой прогулки на нашем пути и тоже был настроен двигаться дальше, к цели, где, я чувствовал, меня что-то ждёт. Что-то большое, непредставимое, но невыразимо мне нужное.

Едва мы порешили продолжать путь, как услышали плеск воды, отчего Аделаида даже вскрикнула. Мы взглянули на озеро и увидели, как исторгнутый из его недр Корнелиус приземлился на берегу метрах в трёх от кромки воды и по инерции прокатился ещё пару метров, остановившись совсем недалеко от нас. Соблюдая величайшую осторожность, мы приблизились к нему и убедились, что спутник наш жив, но вряд ли его можно было назвать пребывающим в добром здравии. К лицу его прилепился какой-то металлический механизм, напоминающий дыхательную маску, только не просто прилегающую к коже, а краями своими уходящую под неё. Сходство с дыхательной маской усиливалось тем, что снизу она соединялась с чем-то, отдалённо напоминающим кислородный шланг, но тоже металлическим. Это гибкое длинное что-то располагалось вдоль грудины, изобилуя многочисленными тонкими отростками, которые цеплялись к телу и были погружены внутрь его. Выглядело всё это жутко и нездорОво: как робочервь-паразит, присосавшийся к человеческому телу.

Попытавшись аккуратно отсоединить этого кибернетического червя, мы поняли, что сделать это нет никакой возможности, ибо механизм держался наиплотнейшим образом и попытки его отсоединить, очевидно, причиняли Корнелиусу огромное страдание: он начинал извиваться и трястись от боли.

Немного поразмыслив, мы пришли к выводу, что не можем просто взять и бросить здесь Корнелиуса: необходимо дотащить его хотя бы до крохи-вездехода и послать на планетолёт, где бортовой робохирург, возможно, сумеет как-то помочь. Увы, сделать это оказалось непросто: наш спутник был крупным мужчиной, настоящей горой мускулов и весил, наверное, центнер с лишним. Нам пришлось оставить возле озера рюкзаки, приспособить один из спальных мешков под носилки и отправиться обратно. Несмотря на то что мы прошли от входа в парк не более полутора километров, обратный путь занял у нас почти час: настолько тяжёл был Корнелиус. Аделаида в силу женственной конституции своего тела не могла быть совершенно равноправна со мной в перемещении этой ноши, и основная тяжесть лежала на мне. Нам приходилось регулярно делать остановки, чтобы отдышаться и хоть как-то промокнуть застивший глаза пот, а остальное время еле-еле плестись, соблюдая величайшее тщание при перемещении нашего спутника, чьё бренное тело постоянно норовило зацепиться за прорвавшие дорожное полотно корни и растения. Время от времени нашего спутника начинали корёжить судороги, а прилепившегося к нему робочервя охватывали пульсирующие вибрации.

Каково же было наше разочарование, когда, дойдя до тоннеля, соединяющего этот парк с предыдущим, мы обнаружили, что роботы, сторожившие вход, оживились при нашем появлении и совершенно недвусмысленно загородили нам проход. Довольно скоро мы поняли, что так они реагировали именно на Корнелиуса: перемещению моему или Аделаиды они совершенно не препятствовали, а вот пронести нашего попавшего в беду спутника не давали ни в какую, даже в какой-то момент выпустили клинки из металлических рук, чтобы показать всю серьёзность своего настроя.

Тогда мы с Аделаидой, насквозь промокшие от пота, в изнеможении опустились на пол и принялись думать, что же предпринять далее. Как вариант, одному из нас можно было вернуться к вездеходу, чтобы отправить сообщение на планетолёт. Понятное дело, что радиосигнал никак не сможет пробить толщу породы астероида, и сообщение надо будет отправлять вместе крохой-вездеходом. Но что толку? Пилоты наши ни при каких условиях не намерены покидать планетолёт, да и чем они могли бы помочь? Со сторожевыми роботами они совладают не лучше нашего, ведь все высокотехнологичные устройства, привнесённые в Зелёное нутро Ефросиньи извне, отказываются здесь работать, немедленно ломаясь. А без высокотехнологичного оружия внешнего что-то поделать с высокотехнологичным оружием внутренним (навроде сторожевых роботов) не представлялось возможным.

Так мы сидели и рассуждали о тупиковости сложившейся ситуации, когда неожиданно Корнелиус подал признаков жизни больше, нежели охватывавшие его ранее судороги. Тело его выгнулось дугой, и по нему пробежала как бы механическая волна, вслед за которой тут и там тело его начали рвать изнутри металлические жгуты, проступая наружу и соединяясь в структуры, напоминающие переплетение мышечных волокон. Происходящее сопровождало истечение крови, но было её гораздо меньше, чем стоило ожидать при таких травмирующих метаморфозах. Потрясённые, мы смотрели за этой трансформацией, которая длилась минут пять и по завершении которой Корнелиус (или то, что им было раньше) распластался на земле недвижимо. Теперь он был похож скорее на робота, хотя части живой плоти отчётливо проглядывали то тут, то там, голова же и вовсе осталась практически человеческой, если не считать металлической маски, закрывающей нижнюю половину лица.

Некоторое время наш спутник лежал, а мы и не знали, как теперь быть. Однако довольно скоро он зашевелился, как-то неловко и неуклюже поднялся на четвереньки и взглянул на нас. Глаза его тоже стали механическими, превратившись в светящиеся зловещим багрянцем окуляры.

Аделаида, как это часто бывает с женщинами, считала ситуацию на интуитивном уровне раньше, чем я смог сложить два и два. Она крикнула: “Бежим!” – и, схватив меня за руку, потащила прочь от Корнелиуса. Не успев ничего толком сообразить, я последовал за ней, а затем услышал душераздирающий вой; оглянувшись, я понял, что звук этот исходил от Корнелиуса, который, поднявшись на четвереньки, потихоньку трусил в нашу сторону, шатаясь и спотыкаясь. Тогда я отпустил руку Аделаиды и поспешил что было сил вслед за ней.

Мне пришла в голову мысль, что раз уж мы спасаемся от Корнелиуса, то логичнее было бы направиться в предыдущий парк, туда, куда его не пустят роботы-стражи, однако мы с подачи Аделаиды бежали в противоположную сторону. Я оглянулся снова. Корнелиус, по-прежнему двигаясь за нами, стал уже прямоходящ и теперь перемещался гораздо быстрее, хотя всё равно неуклюже, как будто ещё осваивался с новым телом: по-прежнему шатался из стороны в сторону и спотыкался. В любом случае не могло быть и речи, чтобы попытаться оббежать его кругом и достичь выхода, охраняемого сторожевыми роботами. Что же, нам оставалось только одно: бежать дальше. Отчего-то я не хотел проверять, что будет, если Корнелиус настигнет нас.

Бег сквозь лесной тропический зной давался непросто, ведь мы изрядно выдохлись, пока тащили Корнелиуса от озера, хотя в этом был и некоторый плюс: насквозь мокрая от пота одежда плотно прилегала к телу, уменьшая стеснение движений и сопротивление встречного воздушного потока. Помогал также и наш преследователь: время от времени он подвывал так, что кровь стыла в жилах, и от этого разгорался наш страх, побуждая бежать ещё быстрее, как бы ни выпрыгивало сердце из груди и не горели лёгкие.

Пробегая мимо озера, я оглянулся в очередной раз: Корнелиус двигался теперь вполне уверенно, даже с какой-то звериной грацией; металлическая плоть его массивного тела казалась покрытой блестящей на свету зелёной кожей, а вместо лицевой маски мне виделась расплывшаяся в безумной ухмылке широкая пасть с торчащими зазубренными клыками. Над пастью зловеще сверкали красным вулканическим светом глаза. На руках были огромные когти, бликовавшие, как ножи, готовые вонзиться в плоть. Даже дневной свет, казалось, мерк рядом с этим жутким созданием. Впрочем, все эти живописные подробности отодвинулись в моём восприятии на задний план тем фактом, что Корнелиус ускорился ещё сильнее, и если раньше он отставал, то теперь начал понемногу сокращать разделяющую нас дистанцию. Не сговариваясь, мы с Аделаидой припустили ещё сильнее, хотя, казалось бы, никаких сил на это уже оставаться не могло.

И вот, когда мы добежали до тоннеля, ведущего к просторам диша Уттар, случилось непредвиденное: Корнелиус, до того лишь подвывавший, захохотал. Хохот этот был настолько жутким, настолько он оказался преисполнен злобного торжества, что я взмолился про себя: пусть уж лучше снова подвывает. Оглядываться я не стал: по звуку было ясно, что преследователь совсем уже близко, и лишние движения только замедлят меня, предназначив неизбежной гибели. Под аккомпанемент зловещего хохота мы с Аделаидой стремглав пронеслись сквозь тоннель, чудом разминувшись на выходе с коровой, входящей в тоннель.

Что? Коровой?! Я не удержался и обернулся. Как раз вовремя, чтобы заметить, как роботизированный Корнелиус, дико хохоча, врезался в служебного робота, которого я принял за корову. Хохот оборвался на одной из самых мерзких его нот, раздался металлический лязг от столкновения двух металлических тел, и оба они полетели кубарем.

– Не мешкай! – услышал я задыхающийся крик Аделаиды. – Осталось чуть-чуть, поднажми.

В самом деле, этот инцидент явно не задержит Корнелиуса надолго, и я предал всё своё существо бегу, более не оглядываясь и благодаря провидение за столь неожиданную, но столь необходимую отсрочку неминуемой гибели.

Перед нами раскинулось сочно-зелёное поле, постепенно переходящее в спускающийся к реке лес. Здесь было так же жарко и влажно, плазменные шнуры из-под высокого потолка щедро поливали землю ярким светом, но со стороны реки дул освежающе-прохладный ветерок.

– Нам туда! – крикнула Аделаида и свернула налево.

Не успев особо поразмыслить, я направился за ней, и тут же понял, в чём дело. Там были люди. Точнее, сначала я разглядел сборище служебных роботов, а потом увидел подле них человеческие фигуры, среди которых особенно выделялась одна мужская. Эта фигура бросалась в глаза потому, что на ней практически невозможно было сфокусировать взгляд. Единственное, что удавалось рассмотреть более-менее точно, так это иссиня-чёрную кожу, длинные волосы, ниспадающие из-под украшенного павлиньим пером жёлто-золотого тюрбана, и одежды жёлто-оранжевого цвета. Этот человек, с одной стороны, был где-то в гуще стада, а, с другой – это остальные люди и коровы служили ему фоном. Я моргнул: коровы? И в самом деле: то, что я сначала принял за служебных роботов, оказалось на поверку коровами. Люди же, очевидно, пастухи. А тот, с иссиня-чёрной кожей и в золотых одеждах, – несомненно, пастух-владыка. Не знаю, откуда возникла в моём уме эта мысль, но никаких сомнений в её правдивости не было и быть не могло.