Восточные нити

Пауза, наполненная шёпотом улиц за стенами кафе. Лизи чувствовала, что эта женщина её слушает по-настоящему, без снисхождения.

– Вы спасли меня.

– Нет. Я просто умею говорить быстрее, чем мужчины успевают почувствовать себя сильными и принять решение о насилии. Это, между прочим, тоже навык. Очень ценный. Обучаемый. – Она сделала глоток щербета и прикрыла глаза, словно смакуя не только сладость, но и свой маленький триумф, свою победу над грубой силой.

– Знаешь, иногда… я скучаю по своей дочери.

Лизи вздрогнула. Слова прозвучали так неожиданно, так интимно, словно та открыла часть своей души, которую скрывала ото всех. Она не знала, почему та это сказала. Почему сейчас, после такой опасной ситуации. Почему ей, совсем незнакомой девушке. Но эта откровенность создала между ними невидимую, но крепкую связь.

– Она живёт далеко. Не со мной. Иногда мне кажется, что я встречаю её в чужих взглядах, в едва уловимых жестах, в смехе молодых девушек, похожих на тебя. И думаю – а что, если… – Она не договорила, лишь медленно выдохнула, будто сбрасывая невидимый груз с души, словно этот секрет был слишком тяжёл. Но Лизи поняла. Поняла эту связь, этот мостик, протянутый между ними, это едва уловимое признание одиночества и тоски.

– Простите, – прошептала Лизи, её голос был едва слышен.

– Не нужно, дитя. Сегодня ты впервые столкнулась с тем, чего не учат в школах для благородных девиц, даже если твой отец – сам Ватсон, и учит тебя разгадывать шифры. С уроком №1.

– С чем? – Лизи наклонилась вперёд, ловя каждое слово, чувствуя, что перед ней раскрывается новый мир знаний.

– С тем, что у мужчин – право на силу. У них есть мускулы, грубая власть, ордена, которые они носят на груди, законы, которые они пишут. А у женщин – только талант её избегать. Или обращать в свою сторону. Учиться выживать в мире, который не создан для них, но в котором они должны жить.

Лизи смотрела на неё, в её глазах читался голод по знанию, по пониманию этой сложной, несправедливой механики мира. – А как вы научились? Как это можно освоить, если этому не учат?

– Я не училась, милая. Я выживала. Учиться – это привилегия. Это для тех, кто может позволить себе время на ошибки, кто может потерпеть неудачу и встать. А я – привилегий не имела. Я училась на ходу, между ударами судьбы и вспышками света, между аплодисментами и предательством.

Она отпила снова, глядя куда-то вдаль, за пределы кафе, словно видела что-то, скрытое от глаз Лизи. И сказала медленно, с лёгкой, едва заметной улыбкой, в которой было что-то хищное, но и бесконечно печальное, будто тень давней боли: – Завтра я танцую. В «Pera Palace». В большом зале. Вы с отцом приглашены. Приходите.

– О, не делай это лицо, дитя. – Она рассмеялась, её смех был низким и мелодичным, как перезвон далёких колокольчиков. – Там будет полусвет, полумрак, полуправда. Всё как в жизни. И, возможно, ты увидишь ещё пару уроков, помимо этого.

– Вы танцовщица? – Лизи чувствовала, как её мир расширяется с каждой минутой, впуская в себя новые, невообразимые возможности.

Маргарета наклонилась ближе, её глаза сверкнули в полумраке, полные искр и вызова. Прошептала почти на ухо, так, чтобы только Лизи услышала, словно делясь самой сокровенной тайной: – Кто сказал, что это всё, чем я являюсь? Это всего лишь один из моих нарядов, дитя. Один из множества. Самый простой, самый очевидный.

И, подмигнув, добавила: – Но если увидишь афишу… не пугайся имени. У меня оно сценическое. Чересчур индийское для хорошей английской девушки, верно? Можешь произнести его вслух, если осмелишься.

– Какое имя? – голос Лизи был полон нетерпения, почти дрожал от предвкушения.

– Смотри внимательнее на улицах, дитя. Может, заметишь на рекламных столбах или в витринах театров. Или спроси у своего отца. Он, кажется, очень хорошо знаком с газетами и с новостями из мира скандалов. – Она грациозно встала, словно сотканная из воздуха, её шёлковое платье зашелестело.

Платок – на плечи. Тень – на лицо. Снова загадка, но теперь уже манящая, обещающая новые открытия.

– И ещё, Лизи… – её голос стал серьёзнее, прощаясь, в нём прозвучала нотка мудрого предостережения.

– Да?

– Никогда не проси быть сильной. Это бесполезно. Просто учись не быть слабой. Это – начало. Это основа. А стать сильной… это уже для избранных. И для тех, кто готов платить за это высокую цену.

Глава 13. Тени под светом витрин.

Глава 13. Тени под светом витрин.

День в Константинополе начинался, как и полагается старинному городу на перекрёстке эпох: медленно, почти лениво, будто город нехотя просыпался, стряхивая с себя сны, сотканные из шороха сандалового дерева, плеска волн в проливе и пронзительных криков чаек, кружащих над Золотым Рогом. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь дымку, едва касались вершин минаретов, окрашивая их в нежные золотистые тона.

Лизи стояла у высокого окна гостиничного номера, её ладонь касалась прохладного стекла. Полотно занавески из тонкого муслина слегка колыхалось на утреннем сквозняке, и через него мягкий, акварельный свет ложился приглушёнными полосами на мраморный подоконник и белоснежные, ещё нетронутые простыни. Воздух в комнате был плотный, уже пропитанный жарой, которая ещё не стала знойной, но уже затаилась в каждом камне улиц, обещая скорое пекло.

Она не спала почти всю ночь. Не от страха перед пережитым, хотя воспоминания о переулке до сих пор вызывали дрожь, а от переизбытка мыслей, от невидимого потока информации, хлынувшего на неё. Ей было восемнадцать, но впервые она чувствовала: жизнь – это не прямая, предсказуемая линия, ведущая от одной станции к другой, а резкий поворот, изгиб, который невозможно просчитать и тем более – предсказать. И вчерашний вечер стал именно таким изгибом, изменившим всё.

Сцена, что развернулась в грязном, пахнущем рыбой переулке, была не просто спасением. Она была откровением. Границей между девичьим взглядом на мир, полным книжных представлений, – и взрослым, более сложным, более опасным, где слова могли быть оружием, а улыбка – маской.

И теперь в её жизни появилась женщина, которая, казалось, умела видеть сквозь людей, читала их души, говорила словами, что резонировали в самой глубине, разрушая привычные барьеры. И звали её – Маргарета.

Внезапно Лизи почувствовала, что должна поговорить с отцом. Не просто поделиться, а рассказать о случившемся, чтобы он, с его опытом и аналитическим умом, помог ей понять или хотя бы разделил бремя увиденного. Она подошла к двери, ведущей в его номер, и нерешительно постучала.

Ватсон открыл почти сразу, словно не спал вовсе. Его лицо было бледным, в глазах читалась усталость, но взгляд оставался острым. Он был уже одет, его утренняя рутина, казалось, не нарушалась никакими потрясениями.

– Лизи? Что случилось? Ты вся бледная. – Он моментально, с врачебной точностью, оценил её состояние.

– Папа… мне нужно тебе кое-что рассказать. – Слова дались ей с трудом, словно застряли в горле. Она прошла в его номер, её руки чуть дрожали.

Ватсон молча кивнул и указал на кресло. Он сел напротив, внимательно глядя на неё, его взгляд проникал в самую суть, словно он читал её мысли.

Лизи начала говорить, сначала нерешительно, потом всё увереннее, рассказывая о переулке, о двух мужчинах, о нарастающем страхе. Она описывала запахи, липкий воздух, своё отчаяние. И затем – о появлении Маргареты. О её голосе, её уверенности, её словах, которые заставили мужчин отступить. Она не скрывала ни одной детали, даже дрожь в собственных пальцах.

Ватсон слушал, не перебивая. Его лицо оставалось непроницаемым, но Лизи видела, как напряглись желваки на его скулах, как потемнели его глаза. Когда она закончила, в комнате повисла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь гулом города за окном.

– Ты уверена, что… эти мужчины… – Ватсон говорил медленно, подбирая слова. – Что они не просто хотели… ограбить?

– Нет, папа. Это было нечто иное. Их глаза… И слова той женщины… Она сказала, что это «Урок №1». О том, что у мужчин есть сила, а у женщин – талант её избегать. Или обращать в свою сторону. – Лизи почувствовала, как её голос окреп.

Ватсон прикрыл глаза на мгновение, словно пытаясь переварить информацию, которую только что получил. Его губы сжались в тонкую линию. Он, конечно, догадывался о многом, но прямое столкновение Лизи с такой опасностью, да ещё и спасение кем-то вроде Маргареты… это меняло всё.

– Она пригласила нас на танец, – добавила Лизи, наблюдая за его реакцией. – Сегодня вечером. В «Pera Palace».

Ватсон медленно открыл глаза, в них теперь читалось что-то иное – не просто тревога, а некая решимость, смешанная с глубоким, задумчивым интересом. Он встал и подошёл к окну, обернувшись к городу, словно пытался разглядеть в нём ответы.

– Значит, Урок №1, – тихо произнёс он, почти про себя. – Понятно.

Именно в этот день Лизи впервые увидела афишу. Она шла с отцом по улочке, которая вела к базару, вдоль витрин с бронзовыми светильниками, отражающими блики солнца, с индийскими специями, пахнущими за стеклом, и старыми почтовыми открытками, изображающими давно ушедший Константинополь.

Лизи остановилась первой. Не от удивления – от того самого чувства, что бывает в момент узнавания: когда ты знаешь, что сейчас увидишь, и всё же не можешь оторвать взгляд, когда предчувствие становится явью.

На тёмно-бордовом, почти винном фоне афиши – женщина в струящемся, полупрозрачном костюме, застыла в движении танца. Её тело было грациозным, словно струна, один локоть поднят в изящном жесте, взгляд в сторону, губы слегка приоткрыты в таинственной улыбке. Ни пошлости, ни вульгарности – только бесконечное знание себя, своего тела, своей силы, и владение каждым движением.

Надпись была крупной, выведенной с завитками восточного шрифта, но при этом чёткой и узнаваемой:

“Мата Хари. Уникальный танец. Только одна ночь в «Pera Palace».”

Лизи не сразу поняла, что остановилась слишком резко, почти оттолкнув Ватсона. Её сердце забилось сильнее.

– Мата… Хари? – Голос её прозвучал как вопрос, но внутри уже было предчувствие, которое звенело в ушах. Она знала. Знала, кто эта женщина, даже если не видела имени.

Доктор Ватсон, стоявший на шаг позади, медленно подошёл ближе, его тень упала на афишу, заслоняя часть танцовщицы. На его лице не было ни удивления, ни тревоги, только лёгкая тень размышления, глубокая задумчивость, словно он сопоставлял невидимые детали.

– Ты знал? – спросила Лизи, почти шёпотом, повернувшись к нему.

– Догадывался, – ответил он, его голос был глухим, низким. – Но всё же не был уверен до конца. Это всегда лучше, чем действовать вслепую.

Они стояли молча, среди чужого города, перед витриной, где восточная загадка смотрела на них сквозь время и пыль дорог, сквозь века, сквозь тайны.

– Это ведь не просто танцовщица, да? – тихо спросила Лизи, её взгляд не отрывался от афиши.

– Никогда не бывает просто, – ответил Ватсон, его голос звучал как давно сформулированная истина. – Люди редко бывают тем, кем кажутся. Даже если они искренни. Особенно – если они искренни, ведь искренность может быть самой хитрой маскировкой.

Вечером Лизи стояла у зеркала. Платье было кремового оттенка, лёгкое, но сдержанное, струящееся по фигуре. В нём она чувствовала себя иначе – не как девочка на прогулке, не как школьница, а как молодая женщина, идущая в мир, где танцы могут быть загадкой, а слова – оружием, а взгляд – ключом.

Она поднесла к шее флакон духов. Не тех, что купила на улице, слишком сладких и приторных. Эти – принадлежали матери, флакончик с едва заметными трещинами. Слабый, тёплый, пудровый шлейф с тонкой ноткой ириса, почти неощутимый, но такой родной. Воспоминание, которое пахло детством, нежностью и лаской, и дарило ей ощущение защиты.

Она посмотрела в зеркало.

– Я… красива? – спросила она шёпотом, сама у себя, словно обращаясь к отражению, к своему внутреннему "я".

Нет ответа. Только отражение – с серьёзным, задумчивым взглядом. Девушка, стоящая в полутени, и тени, которые становятся длиннее, предвещая события ночи.

«Pera Palace» был залом полусвета и полуправды, местом, где реальность переплеталась с иллюзией. У входа толпились военные в парадных мундирах, звеня орденами, торговцы в роскошных тюрбанах, европейские дамы с веерами, скрывающими улыбки, банкиры с холодными глазами, турецкие чиновники, французские офицеры, сплетницы из прессы с блокнотами, и – те, кто умел видеть сквозь всё это, кто искал и находил тайны.

– Здесь каждый с чем-то пришёл, – тихо сказал Ватсон, их взгляды встретились.

– Что ты имеешь в виду, папа? – спросила Лизи, ощущая нарастающее волнение.

– Одни – за тайнами, что витают в воздухе. Другие – чтобы их скрыть под покровом танца и музыки. А третьи – чтобы быть частью чьей-то истории, хотя бы на один вечер, почувствовать себя живыми в этом водовороте.

Они вошли в зал. Освещение было тёплым, рассеянным, приглушённым, создавая интимную, почти театральную атмосферу. Золотой свет падал с хрустальных люстр, отражался в бокалах с шампанским, скользил по лакированным столам, по лицам, оставляя тени.

За кулисами звучала музыка – не восточная, не западная, но нечто среднее, не поддающееся определению, будто между двумя мирами открылась трещина, и оттуда доносились звуки иной реальности.

На сцене ещё никого не было. Но зрители уже ждали, затаив дыхание, словно перед решающим моментом, который изменит их жизни.

Лизи почувствовала, как по коже прошёл холодок предвкушения. Что, если всё изменится сегодня? Что, если сегодняшний вечер – станет её второй границей, новой ступенью в её становлении?

Глава 14. Танец на краю света.

Глава 14. Танец на краю света.

«Pera Palace» переливался светом, как бокал шампанского на утреннем солнце, где каждая грань отражала новый оттенок. Шёлковый шёпот дамских нарядов смешивался с мягким звоном бокалов, в воздухе витал сложный, пьянящий аромат розовой воды, дорогого воска, пудры и крепкого кофе – всё это сливалось в единую вечернюю симфонию, в которой каждый в зале чувствовал: сейчас случится нечто… не просто красивое. Особенное. Нечто, что изменит их взгляд на мир.

Лизи сидела, затаив дыхание, на краю своего кресла, почти не касаясь спинки. Зал был полон. В глубине, в роскошных ложах, располагались важные гости: французские дипломаты в безукоризненных мундирах, турецкая знать в элегантных фесках, с платками на коленях, стареющие светские дамы в перчатках до локтя, с лицами, скрывающими годы под слоем пудры, и юные барышни с глазами, полными трепета, словно перед первой встречей с чудом.

А рядом – её отец. Доктор Ватсон был натянут, как струна, его плечи казались слишком жёсткими. Его воротник, кажется, душил его сильнее обычного, а тщательно повязанный галстук казался неуместным в этой атмосфере предвкушения и полумрака. Он не смотрел в сторону сцены, словно избегая встречи с неизбежным. Он пил воду с лимоном мелкими, нервными глотками. Глаза были устремлены в программу концерта, хотя буквы, должно быть, давно слились в неразборчивое пятно. Он, конечно, знал, кто выйдет на сцену. И не знал – в каком виде, какой образ эта женщина предложит миру.

– Папа… ты в порядке? – тихо спросила Лизи, чувствуя его напряжение, её голос был мягким, почти не слышным сквозь гул разговоров.

– Прекрасно, Лизи, – сухо ответил он, не поднимая взгляда. – Просто не думаю, что девицам из хорошей семьи полезно видеть… слишком многое, что может повредить их представлению о приличиях.

– Но ты привёл меня, – заметила Лизи, в её голосе проскользнула едва уловимая ирония.

– И это, возможно, ошибка, – пробормотал он, опуская взгляд на свои колени, словно ища там ответа. – Но пути назад уже нет.

Музыка началась внезапно – не с фанфарного вступления, а с почти неслышного шороха, словно из тени за занавесом расправили крылья невидимые духи. Струнные инструменты запели низкие, тягучие мелодии, к которым присоединились флейты, издающие звуки, подобные шёпоту пустынного ветра, а затем – барабаны, негромкие, но глубокие, пульсирующие, словно сердце, бьющееся в ритме древнего ритуала.

Свет в зале погас, оставив лишь тонкую, золотистую полосу на самой сцене, словно прорезь в темноте. Из неё – будто вытекала, материализуясь из воздуха, – фигура. Маргареты. Или уже – Мата Хари.

Она вышла, как выходит не женщина, а сама ночь: текучая, серебристая, обволакивающая, с мягкими тенями, скользящими по коже. На ней – почти ничего, лишь тончайший, полупрозрачный шёлк, невесомый, словно дымка, свисал с плеч, лаская, обнимая, дразня, не скрывая, а, наоборот, подчёркивая каждую изящную линию её тела, каждый чувственный изгиб. Но это было не вульгарно, не пошло. Это было как поэзия, написанная на живом полотне, как древняя песня, рассказанная движением.

Она не танцевала в привычном смысле. Она раскрывалась. Она дышала телом. Каждое движение было выдохом, каждый изгиб – вдохом. Сначала – только ладони, медленно раскрывающиеся, словно бутоны экзотических цветов, предлагающие себя миру. Потом – запястья, неторопливо, почти лениво вращающиеся в воздухе, как пробуждающиеся змеи, медленно и гипнотически увлекающие взгляд. И затем – всё тело, плавно, почти текуче перетекающее из одного положения в другое, будто она растворялась в звуке, становилась самой музыкой. То – замирала, словно древняя статуя, высеченная из янтаря, её поза завораживала. То – изгибалась, как пламя от легчайшего сквозняка, её тонкий шёлк едва следовал за каждым движением, чуть обнажая, чуть скрывая, создавая дразнящую игру теней, что манила, обещая нечто большее. То – падала на одно колено, склоняя голову, будто принося себя в жертву тому, кто осмелится смотреть, кто сможет постичь её тайну.

Люди в зале затаили дыхание. Напряжение было осязаемым, почти физическим. Мужчины – не моргали, их взгляды были прикованы к сцене, в них читалась смесь благоговения и запретного желания, глубокого, почти неосознанного, но неотступного. Женщины – пытались понять, почему не чувствуют зависти, а только… странное, глубинное восхищение, признание чего-то первобытного, древнего и мощного, что трепетало и отзывалось в них самих.

Лизи застыла, её собственные руки сжимали подлокотники кресла. Она не знала, как реагировать. Лизи не могла моргнуть. Она не смотрела – она ощущала. Её кожа напрягалась, как будто шелк на сцене касался именно её. Часть её, воспитанная в строгих рамках приличий, хотела отвернуться – от едва прикрытой груди, от изящных бёдер, от неприкрытых взглядов мужчин. А часть – не могла отвести глаз, прикованная к этому зрелищу, которое ощущалось почти как личное, интимное прикосновение. Потому что в каждом движении Маты Хари была… не просто свобода, а глубокая, почти необъяснимая, дикая, гордая сила. Это было не просто зрелище, а почти физическое откровение, которое проходило сквозь кожу. Казалось, её собственное тело, доселе незнакомое и скованное, отзывалось на эту древнюю песню плоти, на этот необузданный зов, и в нём зарождалось что-то новое, трепетное, пульсирующее. Как будто женщина на сцене говорила: «Я – не ваша игрушка. Я – не чья-то собственность. Я – своя. И я могу показать вам себя, но вы никогда не сможете меня присвоить».

Танец изменился. Теперь он был медленнее. Глубже. Тело – изгибалось, как пламя, которое кто-то хочет погасить, но не может. Пальцы – подрагивали, будто от прикосновения, которого не было. Один изгиб – как стон без звука. Одно замирание – как обнажённость без наготы. Плоть говорила. И все в зале – слышали.

– Господи, – прошептал Ватсон, закрывая глаза ладонью, его голос был полон едва сдерживаемого конфуза. – Это… это неприлично.

– Это… красиво, – выдохнула Лизи, не отрывая взгляда от сцены, словно пытаясь впитать каждое мгновение. – Она… как будто дышит через танец.

Он не ответил. Он не мог. Его консервативный мир сталкивался с чем-то, что выходило за рамки любого понимания, любого приличия.

И вдруг – движение. Быстрое. Слишком резкое. Неуловимое для большинства, но заметное для Ватсона и для Лизи. Нога Маты Хари подогнулась. Ступня подвёрнута с лёгким хрустом. Танцовщица пошатнулась, и, хотя удержалась, её жесткая поза, её неподвижность выдали – это не часть танца. Это – боль. Острая, пронзительная, которую она пыталась скрыть.

Музыка стихла так же внезапно, как и началась, оборванная, словно натянутая струна. Мата Хари стояла, опираясь на одну ногу, лицо её оставалось безупречно спокойным, как маска, но Ватсон видел – боль есть. Просто она умеет её скрывать, словно это очередной элемент её выступления.

Ватсон вскочил. Не как зритель, потрясённый сценой. Как врач, ведомый инстинктом и долгом.

– Я иду, – коротко сказал он, уже направляясь к служебному входу.

– Я сбегаю за аптекарем! – крикнула Лизи, словно очнувшись, и уже мчалась по коридорам отеля, ловя на себе удивлённые, даже шокированные взгляды прислуги и некоторых гостей, которые не понимали, что происходит. Её сердце колотилось в груди, смешивая волнение от танца и тревогу за танцовщицу. Но в ней бежало что-то другое: внутренняя дрожь, которую нельзя было унять. Не от страха. От того, что тело её проснулось.

За кулисами «Pera Palace» царил хаос: нервные помощники суетились, занавесы скрывали декорации, создавая лабиринт из теней и света. Ватсон быстро нашёл гримёрку, где уже ждала Мата Хари. Она лежала на шёлковом диване, расшитом золотыми нитями, её нога осторожно покоилась на подушке. Лицо оставалось безупречно спокойным, без единой гримасы, но уголки губ были чуть напряжены, а взгляд стал более острым, выжидающим. Ватсон опустился на колени рядом, его руки, привыкшие к точным движениям, осторожно коснулись её лодыжки. Он работал быстро, профессионально, не обращая внимания на почти обнажённое тело под тонким шёлком, сосредоточившись исключительно на повреждении.

– Подвывих, – заключил он, осторожно пальпируя сустав. – Не слишком серьёзно. Потребуется тугая повязка и покой. Несколько дней – и Вы снова сможете… летать.

– А Вы всегда говорите так, будто речь не о теле, а о механизме, – заметила она, её голос был тих, но в нём прозвучала лёгкая, едва уловимая насмешка. Она внимательно наблюдала за его сосредоточенным лицом.

– Как врач, Вы… слишком холодны. А как мужчина – слишком честны. Это странно для нашего времени.

– Я врач, мадам. И англичанин. Простите за скуку и прямолинейность, – Ватсон, не поднимая головы, продолжал бинтовать. Его тон был ровным, но в нём чувствовалась лёгкая колкость, вызванная её наблюдением.

– А я – женщина, – ответила она, чуть наклонив голову, – и ни за что не прошу прощения за то, что во мне… слишком много всего. Слишком много жизни, слишком много страсти, слишком много ошибок.

Ватсон молчал, его пальцы натягивали бинт, каждый его жест был выверен. Он чувствовал её взгляд на себе, почти осязаемо, словно её глаза были рентгеном.

– Вы боитесь её потерять? – вдруг спросила Маргарета, её голос стал мягче, лишившись всякой насмешки, словно она видела его насквозь.

– Кого? – Ватсон поднял взгляд, его глаза встретились с её пронзительными, мудрыми глазами.

– Лизи, – уточнила она.

Ватсон опустил бинт, закрепив его.

– Я уже потерял её мать, мадам. Этого – будет достаточно на одну жизнь. Большего я не выдержу.

Маргарета кивнула. Её глаза стали мягче, в них появилась глубокая, сочувствующая печаль, которая была так нехарактерна для её сценического образа, словно она сняла ещё одну маску.

– Она взрослеет. Вы не остановите это. Это как морской прилив. Лучше научите её не бояться.

– Вы не знаете, что значит быть отцом, мадам. Что значит отвечать за чью-то жизнь, за её безопасность, за её будущее.

– А Вы не знаете, доктор, что значит быть женщиной – в мире, где твоя цена определяется тем, что ты носишь – или снимаешь. И насколько мало выбора у тебя остаётся, когда всё, что у тебя есть, – это ты сама, и ты должна этим выживать.