Восточные нити

Глен Элби. Воспоминание о побеге из пансиона, где она не просто сбежала, а обрела себя. Это было её испытание, её крещение огнём, о котором он почти забыл, но которое сформировало её больше, чем любые его наставления.

– Это не тот случай, – Ватсон отчаянно пытался найти аргументы, но его голос звучал неубедительно даже для него самого.

– Ты так говорил и тогда, – тихо, но с полной уверенностью ответила Лизи.

Он отвернулся от неё, подошёл к окну, облокотился о раму, его спина была напряжена.

– Ты поставила меня в ужасное положение.

– Я это умею, – мягко отозвалась она, и в её голосе прозвучало нечто, что пронзило его сердце. Не упрёк, а горькая ирония. – Особенно с теми, кого люблю. И кого хочу защитить, даже от их собственного страха.

Наступила долгая пауза, наполненная лишь свистком паровоза и нарастающим стуком колёс, начинающих движение. Поезд тронулся, и мир за окном поплыл, унося их всё дальше от привычного Лондона.

– Ты сойдёшь на ближайшей станции, – резко сказал он, оборачиваясь, его взгляд был твёрд, будто он пытался ухватиться за последнее слово. – Это не обсуждается.

– Тогда объясни, почему я не должна быть рядом, – Лизи смотрела на него без единой эмоции, кроме настойчивости. – Объясни честно. Без «я устал», без «слишком рано». Скажи мне, кто ты, и что ты на самом деле делаешь. Скажи мне правду, отец.

Он медленно обернулся.

Смотрел на неё долго, почти мучительно. В его взгляде было всё: и желание защитить её от любого зла, и страх перед тем, что ждёт впереди, и бесконечная любовь к ней, чувство, которое не умещалось ни в словах, ни в рамках его привычного рационализма. Он видел в ней не просто дочь, а отголосок её матери, той силы и интуиции, что передались ей. Он знал, что она не отступит.

– Я не могу, – наконец выдавил он, его голос был еле слышен, наполненный горечью поражения. – Пока не могу.

– Тогда я остаюсь, – заключила она, и в её тоне не было сомнений, лишь твёрдое, окончательное решение.

Он не стал спорить. Он знал, что она не отступит. Не сейчас.

Наступил поздний вечер. Где-то в Бельгии.

Поезд мчался сквозь тёмные равнины, пронзая ночь своим металлическим криком и мерным стуком колёс. В купе было тепло и уютно, свет от лампы над головой мягко дрожал от убаюкивающей качки. Лизи спала, уткнувшись щекой в ладонь, её дыхание было ровным и спокойным. Её рыжие волосы рассыпались по подушке, а щека касалась холодного стекла, за которым проносились неясные тени деревьев и огоньков далёких городов. Ватсон наблюдал за ней, видя в её спящем лице хрупкость и силу одновременно.

Он сидел напротив неё, в кресле, уставившись в окно на своё бледное отражение, сквозь которое проглядывала бесконечная ночь. Рядом, на маленьком столике, лежала телеграмма, уже знакомая, но теперь получившая новый, пугающий смысл:

«Контакт утрачен. Возможен обмен в Вене или Будапеште. Условие: двое.»

Он посмотрел на свою дочь, такую уязвимую во сне, и такую несокрушимую наяву. Его сердце сжалось от отцовской тревоги и осознания неизбежности.

"Двое, – его мысли были горькими, но ясными, как ледяная вода. – Теперь точно двое. И не по приказу, не по протоколу секретной службы. А по любви. По её собственному, осознанному выбору, который я не смог ей запретить, как не смог когда-то запретить её матери. Она пронзила мою броню, как никто другой, ворвавшись в мой мир. Но объяснить – ещё не время. Не сейчас. Не здесь, в этом трясущемся вагоне. Скоро. Скоро она узнает всё. И тогда… тогда я не буду один. Мы будем в этом вместе."

Он знал, что пути назад нет.

Глава 8. Письма от «С».

Глава 8. Письма от «С».

Поезд мчался через ночную Европу. Свет от ламп в купе раскачивался в такт мягкому покачиванию вагонов, отбрасывая причудливые тени на стены. Восточный экспресс не шумел – он дышал, будтоисполинский зверь, лениво несущий свою роскошь сквозь непроглядную темень континента. За окном проносились лишь размытые силуэты деревьев, далёкие огни городов и бескрайние, погруженные в сон поля.

В купе, где сидели они вдвоём, пахло старым деревом, полированной медью и лёгкой пылью дорогого сукна. Ватсон стоял у стены, прислонившись плечом, его поза была напряжена, как у человека, только что принявшего невероятно трудное решение. Он искал правильные слова, чувствуя, как десятилетия молчания давят на него. Лизи сидела у окна, поджав ноги под собой, с раскрытой книгой, которую давно не читала, но держала, будтощит.

Она чувствовала: отец что-то скажет. И это будет не о погоде, не о поездке, не о станциях. Это будет то, чего она ждала смутным предчувствием, чего боялась услышать, но к чему её интуиция вела уже давно.

– Лизавета… – произнёс он наконец, будто пробуя её полное имя, как будточто-то давно не произнесённое, непривычное на вкус. – Ты ведь знаешь, я не всегда был только врачом.

Она подняла на него взгляд. В нём не было удивления – скорее, пристальное, сосредоточенное внимание. Тот редкий случай, когда подростковая пытливость уступала место настоящей, зрелой тишине, готовой впитывать правду.

– После Глен Элби, – продолжил он, и её имя, связанное с тем болезненным, но освобождающим опытом, придало его голосу особую тяжесть, – я пытался вернуться к прежней жизни. К спокойной практике. Но в ней было слишком много притворства, слишком много невысказанного. Я понял: лечить людей – значит вмешиваться не только в тела, но и в то, что их окружает, в их мир, их страхи.

А тогда – в те годы, когда мир стоял на пороге великих потрясений – окружение стало слишком опасным. Я видел это.

Он сделал паузу, будто давая ей время осознать вес его слов. Лизи молчала, лишь её дыхание стало чуть чаще, выдавая внутреннее напряжение. Она ждала.

– В конце 1910 года мне пришло письмо, – продолжил Ватсон, его голос стал чуть глуше. – Неофициальное. Без печати. Без адреса отправителя. Просто конверт и внутри одна строчка, написанная каллиграфическим почерком:

«Ваша наблюдательность и молчание – редкое сочетание. Если вы всё ещё умеете лечить – начните с государств».

Она вскинула брови, но не произнесла ни слова. Он продолжал, его взгляд был прикован к невидимой точке на стене, будтоон перематывал события в своей памяти.

– Я не сразу понял, что это значит. Думал, чья-то шутка или ошибка. Второе письмо пришло через две недели. Его принёс человек, который не представился. Он просто вручил его и исчез в тумане.

И внизу была подпись – просто буква: «С».

– Буква? – тихо переспросила Лизи, её голос был чуть хриплым от напряжения.

– Только одна. Никакого имени. Но я знал, кто это. – Ватсон наконец сел напротив неё, скрестив руки на коленях. Лампочка над ними трещала чуть слышно, как сердце перед прыжком. – Это был человек, занимающий очень высокий пост. Его невозможно было найти на обложках газет или в парламенте. Он не заседал в залах, не произносил речей. Он… двигал их изнутри. Он не был публичным лицом, но был настоящей силой.

Он – брат моего старого друга. Того самого, с кем мы были близки много лет. Того, кто оставил после себя тёмную, но важную память. Ты знаешь, о ком я. Ты ведь всегда замечала больше, чем я тебе говорил, верно? Ты видела тех, кто приходил ко мне?

Лизи слегка замерла, её глаза расширились. В них мелькнуло узнавание – она поняла, о ком говорит отец. Она помнила. Помнила странные, сдержанные визиты, необычных людей, которые появлялись и исчезали без следа, их неясные разговоры, обрывки фраз, которые когда-то казались бессмысленными, но теперь, в свете его слов, складывались в единую, тревожную картину. Он не говорил об этом открыто, но она чувствовала напряжение, скрытую важность, витавшую вокруг этих редких гостей. И она не сказала ни слова, давая ему говорить, позволяя ему раскрыть то, что она уже давно подозревала, но не смела сформулировать.

"Тогда его подпись ничего не значила для публики. Но для некоторых – значила всё, – Ватсон сделал ещё одну паузу, его взгляд стал отстранённым, погружённым в прошлое. – Он был… координатором. Собирателем нитей. И когда он позвал – я знал: отказаться будет означать не просто молчание, а предательство чего-то большего. Предательство моей страны. Моих убеждений."

Он посмотрел на неё прямо, его глаза были полны усталости, но и несгибаемой решимости.

– Я не могу тебе назвать, в чём именно заключалась моя работа. Не всё. Не все детали. Но главное – в том, чтобы видеть раньше, чем начнётся пожар. Предупреждать. Иногда вмешиваться. А иногда… просто знать. Знать и ждать.

– И всё это время ты молчал? – её голос был полон боли, но и понимания.

– Я не имел права говорить. Даже тебе. Особенно тебе. Ты была слишком юна. Это было слишком опасно.

– Но теперь – имеешь? – она поймала его взгляд, не отводя глаз.

– Нет, – Ватсон покачал головой, и в его голосе прозвучала горечь. – Просто теперь – другой выбор. Либо рассказать, либо… потерять тебя навсегда. Я чувствовал, что ты уже слишком близко подошла к этой черте.

Лизи не отвечала сразу. Она медленно сложила руки, глядя в окно, где отражалась её собственная фигура, будтоона искала ответ там. За окном проносились поля, станции, башни – и всё казалось нереальным, будтодекорации. Она слушала тишину купе – и в ней, наконец, слышала правду, горькую, но такую долгожданную.

– А если бы я не поехала? – спросила она, почти голосом, едва слышным, её взгляд вернулся к нему.

– Ты не должна была ехать, – его голос был твёрд, но в нём проскользнула доля отчаяния. – Это задание. Для двоих. Мой напарник не прибыл. Он исчез. Возможно, его устранили. Именно поэтому мне пришла последняя телеграмма, прямо в Лондон, меняя условия:

«Сторона С. подтверждена. Условие: двое».

И я понял, что остался один.

Он открыл свою медицинскую сумку. Достал из внутреннего кармана ту самую телеграмму, её бумага была мятой и исчерченной, и молча передал Лизи.

Она читала, не дыша, её глаза скользили по строкам. Слова были как клинки – сухие, строгие, безжалостные и всё же безукоризненно точные.

"Условие: двое."

– И ты выбрал меня? – её взгляд поднялся от бумаги к нему, в нём читалось невероятное.

– Нет, – Ватсон покачал головой. – Я не имел права. Это ты выбрала, когда вошла в этот поезд. Ты сделала свой выбор.

Они замолчали. Поезд мерно стучал колёсами, унося их всё дальше. В этой тишине не было пустоты. В ней была судьба, сплетающая их жизни в одну, опасную нить.

Наконец, Лизи заговорила, её голос был неожиданно спокоен, будтоона только что приняла самое важное решение в своей жизни.

– Я не герой. Я не знаю, что делать в таких ситуациях.

– Я тоже, – ответил Ватсон, и в его глазах промелькнула редкая, почти незаметная улыбка. – Но иногда достаточно просто не повернуться спиной.

Она посмотрела ему в глаза, и в её взгляде читалась глубокая, осознанная связь.

– Тогда я останусь. Не потому, что ты мой отец. А потому, что ты… не чужой.

Он кивнул. И впервые за многие годы – не как врач, не как разведчик, не как взрослый, а просто как человек, который разделил свою самую сокровенную тайну, – Ватсон почувствовал: он не один. Впереди их ждал неизвестный путь, но теперь они шли по нему вместе.

Глава 9. Восточный экспресс.

Глава 9. Восточный экспресс.

Вино. Взгляд. Бумага.

Восточный экспресс стоял на станции Будапешта, как роскошный зверь на привале – вычищенный до блеска, с вагонами, отделанными ореховым деревом, мерцающими зеркалами и латунными ручками. Пассажиры неторопливо прогуливались по перрону, словно выгуливали собственные тени, сбрасывая с себя напряжение долгой дороги. Поезд стоял дольше обычного – почти полчаса: меняли локомотив и загружали провизию, и этот застой казался неестественным для его неустанного движения.

Доктор Ватсон, нахмурившись, поклонился дочери, его лицо было сосредоточено, будтоон уже мысленно перебирал будущие задачи:

– Мне нужно связаться с Лондоном. Это займёт несколько минут. Жди меня в купе.

– Я прогуляюсь, – ответила Лизи, чуть натянуто, будто проверяя границы дозволенного, ожидая запрета. Ей хотелось вдохнуть этот чужой воздух, почувствовать себя свободной хотя бы на несколько мгновений.

Отец, кивнув, исчез в здании вокзала, а она, чуть поворачивая голову, осматривалась. Воздух был пахуч – от резкого венгерского перца, что щекотал ноздри, от дурманящего запаха горячих лепёшек, от пыльной глины, пересохшей под утренним солнцем, которая поднималась с каждым шагом. С площади доносились пронзительные, но живые звуки валторны и скрипки – уличные музыканты, виртуозно перебиваясь монетами, играли мелодии, полные тоски и огня. Лавочники кричали что-то по-венгерски, в их голосах было много гласных и мало смысла, но много страсти.

Лизи задержалась на мгновение у витрины с веерами и перьями, вдыхая смешанный аромат бумаги и птичьих крыльев, но вскоре внутренний голос подсказал – пора вернуться в вагон. Не в купе, куда тянул долг и предсказуемость. Её тянуло… куда-то в новое, в неизведанное, туда, где она могла быть просто собой, а не чьей-то дочерью или ученицей.

Она шагнула в вагон-ресторан.

Тот был почти пуст. Белоснежные скатерти, идеально отглаженные, стеклянные лампы под латунными абажурами мягко освещали зал. Зеркала в богатых рамах отражали пустоту, и лёгкий аромат ванили и свежезаваренного кофе создавал атмосферу, больше похожую на театральную декорацию, чем на обеденный зал в движущемся поезде.

Официант, будто материализовавшийся из воздуха, бесшумно приблизился, помог ей сесть у окна и молча протянул меню в кожаном переплёте.

– Белое вино, пожалуйста, лёгкое. И, может быть, хлеб с оливками? – сказала она, её голос звучал неожиданно уверенно.

– Конечно, фройляйн, – с лёгким поклоном произнёс он и исчез в глубине вагона.

В это время на другом конце вагона отворилась дверь, и в зал вошёл он.

Он двигался уверенно, но не вызывающе. Высокий, сдержанный, в тёмном пиджаке, сшитом точно по фигуре, и чётко выглаженной рубашке. Без шляпы – что сразу привлекло внимание в этом мире строгих правил. Волосы русые, чуть растрёпанные, но небрежность эта казалась продуманной. Лицо строгое, с точным подбородком и глазами, в которых отражалась странная смесь дисциплины и чего-то ироничного, почти хищного. Он двигался с грацией, присущей людям, привыкшим к скрытому контролю.

Он оглядел зал быстрым, цепким взглядом, задержал его на Лизи – и подошёл.

– Entschuldigen Sie, Fräulein… darf ich mich setzen? – его немецкий был безупречен.

Лизи среагировала на немецкий мгновенно, без заминки:

– Nur wenn Sie versprechen, mich nicht mit Reden über Politik zu langweilen. – В её голосе прозвучала лёгкая игривость.

Он рассмеялся. Коротко, мягко, но с истинным весельем. Затем – уже по-английски, с лёгким, но чётким акцентом:

– Обещаю. Только еда, вино и, возможно, погода.

– Тогда – разрешаю, – ответила она с улыбкой и чуть повернула бокал, чтобы он отражал лампу, словно маленькое солнце в янтаре.

Он сел. Вежливо, но не сдержанно, не чопорно. Так, как садится человек, воспитанный на военной выправке, но с тенью свободы, или даже скрытой опасности, в глазах.

– Вальтер Швигер, – сказал он просто, без тени претенциозности.

– Элизабет Ватсон. Или просто Лизи.

– Вино у вас – прекрасный выбор. Кстати, телятина здесь на удивление удачна. Я думал, её можно делать хорошо только в Мюнхене. Я ошибался.

– Хорошо, что иногда ошибаются, – сказала она. – Это делает людей интереснее.

– Вы говорите как человек, который ценит ошибки.

– Скорее – как тот, кто умеет в них разбираться, – ответила Лизи, и в её взгляде читался вызов.

Он внимательно посмотрел на неё, словно сканируя. И не стал задавать больше вопросов. Это понравилось Лизи. Большинство молодых людей торопились заявить о себе, о своих планах, увлечениях и происхождении. Этот – нет. Он смотрел, слушал, фразами бросал не утверждения, а мостики, будтопроверяя её, а не открываясь сам.

Они говорили ещё – о погоде, о свежести французского сливочного масла, о том, что вагоны, кажется, пахнут лакированной ореховой мебелью и далёкими колониями, из которых привозят экзотические специи. Время текло незаметно, их диалог был лёгким, но под ним чувствовались скрытые течения.

И тут он наклонился, чтобы что-то достать из портфеля, стоящего у его ног. Это движение казалось до смешного случайным, почти неловким, как будто его мысль была далеко. Но из одного бокового кармана сдвинулся листок. Он выскользнул совсем чуть-чуть – на толщину дыхания, едва заметный глазу. Но Лизи, чьи чувства были обострены до предела, успела увидеть.

Чёткая чёрная печать в углу: „Streng geheim“ – Строго секретно.

А ниже: U-Boot / Versuch… – и какие-то цифры, обрезанные краем портфеля.

На мгновение дыхание Лизи сбилось, будто кто-то выбил воздух из легких. Но паники не было. Только ледяная, пронзительная ясность. Она видела, как его взгляд, поначалу ленивый, на долю секунды стал острым, как бритва. Он тоже это заметил.

Никакой паники. Ни объяснений. Ни фраз. Он медленно, без резких движений, закрыл портфель и застегнул застёжку. Потом – вновь поднял глаза на неё. Спокойно. Даже лениво. Как будто ничего не случилось.

Он не стал менять тему. Он ничего не сказал. Но всё сказал его молчанием, своим непоколебимым спокойствием.

Лизи отвела взгляд. Посмотрела на свою вилку. На стеклянный бокал с вином. Потом – на зеркало, где отражалась их сцена, словно в театре, разыгрывающем невидимую драму.

"U-Boot. Подводная лодка. Versuch – испытание. Германия?.. Турция?.. В Константинополе?.. Почему здесь? Почему в поезде?.. Почему в таком виде?.. Или это было нарочно? Проверка?"

"Его спокойствие, отсутствие даже тени смущения, стало для Лизи самым тревожным знаком. Он… не испугался. Ни на мгновение. А значит, он – не случайный пассажир. Не турист, не студент, не инженер. Профессионал. Слишком хладнокровный для обывателя. Военный? Возможно – разведка?"

Она посмотрела снова. Он не смотрел на неё – теперь он изучал этикетку на бутылке, будто был истинным гурманом, смакующим каждый оттенок.

И всё же она заметила: он видел её. Знал, что она поняла. Но всё ещё играл.

В этот момент дверь открылась. Доктор Ватсон вошёл в вагон.

Он сразу увидел Лизи. Заметил Швигера, будто его фигура выделялась на фоне всей роскоши вагона. Быстрым, оценивающим взглядом Ватсон окинул их обоих и подошёл к столу.

– Надеюсь, я не слишком задержался, – сказал он, глядя чуть исподлобья на Швигера.

Швигер встал и вежливо кивнул, его улыбка была безупречна.

– Доктор Ватсон? Рад встрече. Я слышал о вас… когда-то. В медицинских кругах.

– Взаимно, – произнёс Ватсон, его голос был сдержан, но в нём чувствовалась нарастающая настороженность. И присел.

Лизи наблюдала за ними обоими, словно за двумя шахматными фигурами, которые только что начали свою партию.

Отец – спокойный, но напряжённый, его взгляд то и дело скользил по Швигеру. Швигер – вежливый, но слишком собранный, его лёгкость казалась тщательно отрепетированной.

А она – между ними. Связующее звено, нового, неожиданного, которого ни один из них пока не подозревал.

Поезд тронулся.

Фарфор дрогнул на столе. Тень люстры качнулась, танцуя по стенам. За окном – город, медленно уплывающий назад, в ночь, будтонечто нереальное.

Швигер смотрел в окно, его профиль был спокоен. Лизи – на него, пытаясь разгадать его мысли.

В его глазах, на мгновение, промелькнула лёгкая, почти незаметная улыбка, адресованная, казалось, только ей.

В её сердце – зародилось первое, жгучее подозрение. Не тревога. Но чуткое, острое предчувствие, что эта встреча – не случайность.

И никто – ни она, ни её отец, ни сам Швигер – не догадывался, что эта встреча станет первой незримой петлёй, что свяжет их судьбы в роковых водах Атлантики, через два года, в ночь, когда небо будет закрыто дымом, а имя корабля навеки войдёт в историю, став символом трагедии и безумия.

Глава 10. Вечер, пропитанный мускусом.

Глава 10. Вечер, пропитанный мускусом.

Константинополь не начинался, он раскрывался. Как веер – с хрустом, с шелестом пряного шёлка, с рокотом незнакомых голосов, переплетающихся с европейской речью. Сначала – электрический свет фонарей на белой, потрескавшейся штукатурке древних стен, придавая ей мистическое сияние. Потом – обрывки французской речи из открытых окон, меланхоличный трепет фортепиано из салонов, медный блеск вывесок, ослепляющий взгляд. Это был живой, пульсирующий город на стыке миров, где каждый камень дышал историей, а каждый запах обещал тайну.

Ресторан «Tokatlıyan», вечер. Сердце Пера, европейского квартала, июнь 1913 года.

Сквозь стеклянную дверь врывался волнующий аромат лимонов и тяжёлого восточного табака, смешанный с запахом роскоши и скрытых приключений. Швейцар в тёмно-синем фраке с безупречно накрахмаленным воротником приподнимал бровь – из глубокого, привычного уважения к завсегдатаям и их кошелькам, а не из праздного интереса к их персонам.

Зал был открыт, словно сцена перед началом важного представления. Потолки высокие, с богатой лепниной, увенчанные люстрами, роняющими мягкий свет на полированный паркет. На колоннах – огромные зеркала в золочёных рамах, и каждый гость отражался трижды: в их сияющей глубине, в чужих, оценивающих взглядах и в белоснежной, безупречно накрахмаленной скатерти.

Пахло дорого: запечённой телятиной в мадере, острым виноградным уксусом, тонким лавандовым мылом из французской аптеки, и ещё чем-то неуловимым – смесью Востока и Запада, роскоши и древности. Звучал тихий шёпот разговоров, позвякивание столовых приборов, хрустальный смех.

У окна, погружённый в тени, сидел пожилой англичанин с моноклем, его лицо было скрыто за газетой Le Figaro, шелест её страниц нарушал тишину. За соседним столиком – пара в жемчужно-сером, их тихий говор на фризском языке выдавал, возможно, зажиточных голландцев. В центре зала – два стола с французскими офицерами: тройка из кавалерии, весёлые, с золотыми орденами и алыми лампасами на брюках, их смех звенел в воздухе, привлекая внимание; рядом ещё двое в тёмно-синих мундирах – моложе, но уже с безупречной выправкой, их глаза были острыми и внимательными, несмотря на лёгкий хмель.

Всего в зале – не более двадцати гостей, но каждый словно занимал своё место в театре, ожидая начала акта, готовый в любой момент стать частью общей драмы.

Лизи сидела напротив отца. Она старалась вести себя спокойно, смотреть не слишком широко, чтобы не привлечь лишнего внимания, но чувствовала, как мир здесь – другой. Не как в пыльном, знакомом Лондоне. Не как в тревожном, но понятном Будапеште. Не как в книгах, где всё всегда имеет логический конец. Здесь был воздух неизведанного, и каждая деталь кричала о тайнах.

Она следила за каждым движением: за тем, как официанты двигались почти бесшумно, словно тени, как свечи отражались и танцевали в бокалах, бросая блики на лица, как женщины наклоняли головы так, будтодаже пауза – часть их тщательно отрепетированной реплики, полной скрытого смысла.

Ватсон говорил мало, его взгляд был по-прежнему настороженным. Он ел без особого интереса, то и дело бросая взгляд на карманные часы, будто отмеряя время до чего-то важного или ожидая кого-то.

– Она называется «Мария Луиза», – произнёс он, наконец, глядя на вино в своём бокале, его голос был глубок и спокоен, но в нём слышалась какая-то усталость.

– Кто? – спросила Лизи, чуть наклонив голову, не понимая, о чём идёт речь.

– Виноградная лоза. Говорят, эту разновидность выращивали для дочери Наполеона. Вино с характером, – Ватсон покачал бокал, наблюдая, как свет играет в тёмно-красной жидкости. – Терпкое, но не злое. В нём есть достоинство, но и хитринка. Как будто знаешь, чего ждать, но оно всё равно удивляет.