Восточные нити

– Я не герой. Я не знаю, что делать в таких ситуациях.

– Я тоже, – ответил Ватсон, и в его глазах промелькнула редкая, почти незаметная улыбка. – Но иногда достаточно просто не повернуться спиной.

Она посмотрела ему в глаза, и в её взгляде читалась глубокая, осознанная связь.

– Тогда я останусь. Не потому, что ты мой отец. А потому, что ты… не чужой.

Он кивнул. И впервые за многие годы – не как врач, не как разведчик, не как взрослый, а просто как человек, который разделил свою самую сокровенную тайну, – Ватсон почувствовал: он не один. Впереди их ждал неизвестный путь, но теперь они шли по нему вместе.

Глава 9. Восточный экспресс. Вино. Взгляд. Бумага.

Восточный экспресс стоял на станции Будапешта, как роскошный зверь на привале – вычищенный до блеска, с вагонами, отделанными ореховым деревом, мерцающими зеркалами и латунными ручками. Пассажиры неторопливо прогуливались по перрону, словно выгуливали собственные тени, сбрасывая с себя напряжение долгой дороги. Поезд стоял дольше обычного – почти полчаса: меняли локомотив и загружали провизию, и этот застой казался неестественным для его неустанного движения.

Доктор Ватсон, нахмурившись, поклонился дочери, его лицо было сосредоточено, будто он уже мысленно перебирал будущие задачи:

– Мне нужно связаться с Лондоном. Это займёт несколько минут. Жди меня в купе.

– Я прогуляюсь, – ответила Лизи, чуть натянуто, будто проверяя границы дозволенного, ожидая запрета. Ей хотелось вдохнуть этот чужой воздух, почувствовать себя свободной хотя бы на несколько мгновений.

Отец, кивнув, исчез в здании вокзала, а она, чуть поворачивая голову, осматривалась. Воздух был пахуч – от резкого венгерского перца, что щекотал ноздри, от дурманящего запаха горячих лепёшек, от пыльной глины, пересохшей под утренним солнцем, которая поднималась с каждым шагом. С площади доносились пронзительные, но живые звуки валторны и скрипки – уличные музыканты, виртуозно перебиваясь монетами, играли мелодии, полные тоски и огня. Лавочники кричали что-то по-венгерски, в их голосах было много гласных и мало смысла, но много страсти.

Лизи задержалась на мгновение у витрины с веерами и перьями, вдыхая смешанный аромат бумаги и птичьих крыльев, но вскоре внутренний голос подсказал – пора вернуться в вагон. Не в купе, куда тянул долг и предсказуемость. Её тянуло… куда-то в новое, в неизведанное, туда, где она могла быть просто собой, а не чьей-то дочерью или ученицей.

Она шагнула в вагон-ресторан.

Тот был почти пуст. Белоснежные скатерти, идеально отглаженные, стеклянные лампы под латунными абажурами мягко освещали зал. Зеркала в богатых рамах отражали пустоту, и лёгкий аромат ванили и свежезаваренного кофе создавал атмосферу, больше похожую на театральную декорацию, чем на обеденный зал в движущемся поезде.

Официант, будто материализовавшийся из воздуха, бесшумно приблизился, помог ей сесть у окна и молча протянул меню в кожаном переплёте.

– Белое вино, пожалуйста, лёгкое. И, может быть, хлеб с оливками? – сказала она, её голос звучал неожиданно уверенно.

– Конечно, фройляйн, – с лёгким поклоном произнёс он и исчез в глубине вагона.

В это время на другом конце вагона отворилась дверь, и в зал вошёл он.

Он двигался уверенно, но не вызывающе. Высокий, сдержанный, в тёмном пиджаке, сшитом точно по фигуре, и чётко выглаженной рубашке. Без шляпы – что сразу привлекло внимание в этом мире строгих правил. Волосы русые, чуть растрёпанные, но небрежность эта казалась продуманной. Лицо строгое, с точным подбородком и глазами, в которых отражалась странная смесь дисциплины и чего-то ироничного, почти хищного. Он двигался с грацией, присущей людям, привыкшим к скрытому контролю.

Он оглядел зал быстрым, цепким взглядом, задержал его на Лизи – и подошёл.

– Entschuldigen Sie, Fräulein… darf ich mich setzen? – его немецкий был безупречен.

Лизи среагировала на немецкий мгновенно, без заминки:

– Nur wenn Sie versprechen, mich nicht mit Reden über Politik zu langweilen. – В её голосе прозвучала лёгкая игривость.

Он рассмеялся. Коротко, мягко, но с истинным весельем. Затем – уже по-английски, с лёгким, но чётким акцентом:

– Обещаю. Только еда, вино и, возможно, погода.

– Тогда – разрешаю, – ответила она с улыбкой и чуть повернула бокал, чтобы он отражал лампу, словно маленькое солнце в янтаре.

Он сел. Вежливо, но не сдержанно, не чопорно. Так, как садится человек, воспитанный на военной выправке, но с тенью свободы, или даже скрытой опасности, в глазах.

– Вальтер Швигер, – сказал он просто, без тени претенциозности.

– Элизабет Ватсон. Или просто Лизи.

– Вино у вас – прекрасный выбор. Кстати, телятина здесь на удивление удачна. Я думал, её можно делать хорошо только в Мюнхене. Я ошибался.

– Хорошо, что иногда ошибаются, – сказала она. – Это делает людей интереснее.

– Вы говорите как человек, который ценит ошибки.

– Скорее – как тот, кто умеет в них разбираться, – ответила Лизи, и в её взгляде читался вызов.

Он внимательно посмотрел на неё, словно сканируя. И не стал задавать больше вопросов. Это понравилось Лизи. Большинство молодых людей торопились заявить о себе, о своих планах, увлечениях и происхождении. Этот – нет. Он смотрел, слушал, фразами бросал не утверждения, а мостики, будто проверяя её, а не открываясь сам.

Они говорили ещё – о погоде, о свежести французского сливочного масла, о том, что вагоны, кажется, пахнут лакированной ореховой мебелью и далёкими колониями, из которых привозят экзотические специи. Время текло незаметно, их диалог был лёгким, но под ним чувствовались скрытые течения.

И тут он наклонился, чтобы что-то достать из портфеля, стоящего у его ног. Это движение казалось до смешного случайным, почти неловким, как будто его мысль была далеко. Но из одного бокового кармана сдвинулся листок. Он выскользнул совсем чуть-чуть – на толщину дыхания, едва заметный глазу. Но Лизи, чьи чувства были обострены до предела, успела увидеть.

Чёткая чёрная печать в углу: „Streng geheim“ – Строго секретно.

А ниже: U-Boot / Versuch… – и какие-то цифры, обрезанные краем портфеля.

На мгновение дыхание Лизи сбилось, будто кто-то выбил воздух из легких. Но паники не было. Только ледяная, пронзительная ясность. Она видела, как его взгляд, поначалу ленивый, на долю секунды стал острым, как бритва. Он тоже это заметил.

Никакой паники. Ни объяснений. Ни фраз. Он медленно, без резких движений, закрыл портфель и застегнул застёжку. Потом – вновь поднял глаза на неё. Спокойно. Даже лениво. Как будто ничего не случилось.

Он не стал менять тему. Он ничего не сказал. Но всё сказал его молчанием, своим непоколебимым спокойствием.

Лизи отвела взгляд. Посмотрела на свою вилку. На стеклянный бокал с вином. Потом – на зеркало, где отражалась их сцена, словно в театре, разыгрывающем невидимую драму.

«U-Boot. Подводная лодка. Versuch – испытание. Германия?.. Турция?.. В Константинополе?.. Почему здесь? Почему в поезде?.. Почему в таком виде?.. Или это было нарочно? Проверка?»

«Его спокойствие, отсутствие даже тени смущения, стало для Лизи самым тревожным знаком. Он… не испугался. Ни на мгновение. А значит, он – не случайный пассажир. Не турист, не студент, не инженер. Профессионал. Слишком хладнокровный для обывателя. Военный? Возможно – разведка?»

Она посмотрела снова. Он не смотрел на неё – теперь он изучал этикетку на бутылке, будто был истинным гурманом, смакующим каждый оттенок.

И всё же она заметила: он видел её. Знал, что она поняла. Но всё ещё играл.

В этот момент дверь открылась. Доктор Ватсон вошёл в вагон.

Он сразу увидел Лизи. Заметил Швигера, будто его фигура выделялась на фоне всей роскоши вагона. Быстрым, оценивающим взглядом Ватсон окинул их обоих и подошёл к столу.

– Надеюсь, я не слишком задержался, – сказал он, глядя чуть исподлобья на Швигера.

Швигер встал и вежливо кивнул, его улыбка была безупречна.

– Доктор Ватсон? Рад встрече. Я слышал о вас… когда-то. В медицинских кругах.

– Взаимно, – произнёс Ватсон, его голос был сдержан, но в нём чувствовалась нарастающая настороженность. И присел.

Лизи наблюдала за ними обоими, словно за двумя шахматными фигурами, которые только что начали свою партию.

Отец – спокойный, но напряжённый, его взгляд то и дело скользил по Швигеру. Швигер – вежливый, но слишком собранный, его лёгкость казалась тщательно отрепетированной.

А она – между ними. Связующее звено, нового, неожиданного, которого ни один из них пока не подозревал.

Поезд тронулся.

Фарфор дрогнул на столе. Тень люстры качнулась, танцуя по стенам. За окном – город, медленно уплывающий назад, в ночь, будто нечто нереальное.

Швигер смотрел в окно, его профиль был спокоен. Лизи – на него, пытаясь разгадать его мысли.

В его глазах, на мгновение, промелькнула лёгкая, почти незаметная улыбка, адресованная, казалось, только ей.

В её сердце – зародилось первое, жгучее подозрение. Не тревога. Но чуткое, острое предчувствие, что эта встреча – не случайность.

И никто – ни она, ни её отец, ни сам Швигер – не догадывался, что эта встреча станет первой незримой петлёй, что свяжет их судьбы в роковых водах Атлантики, через два года, в ночь, когда небо будет закрыто дымом, а имя корабля навеки войдёт в историю, став символом трагедии и безумия.

Глава 10. Вечер, пропитанный мускусом.

Константинополь не начинался, он раскрывался. Как веер – с хрустом, с шелестом пряного шёлка, с рокотом незнакомых голосов, переплетающихся с европейской речью. Сначала – электрический свет фонарей на белой, потрескавшейся штукатурке древних стен, придавая ей мистическое сияние. Потом – обрывки французской речи из открытых окон, меланхоличный трепет фортепиано из салонов, медный блеск вывесок, ослепляющий взгляд. Это был живой, пульсирующий город на стыке миров, где каждый камень дышал историей, а каждый запах обещал тайну.

Ресторан «Tokatlıyan», вечер. Сердце Пера, европейского квартала, июнь 1913 года.

Сквозь стеклянную дверь врывался волнующий аромат лимонов и тяжёлого восточного табака, смешанный с запахом роскоши и скрытых приключений. Швейцар в тёмно-синем фраке с безупречно накрахмаленным воротником приподнимал бровь – из глубокого, привычного уважения к завсегдатаям и их кошелькам, а не из праздного интереса к их персонам.

Зал был открыт, словно сцена перед началом важного представления. Потолки высокие, с богатой лепниной, увенчанные люстрами, роняющими мягкий свет на полированный паркет. На колоннах – огромные зеркала в золочёных рамах, и каждый гость отражался трижды: в их сияющей глубине, в чужих, оценивающих взглядах и в белоснежной, безупречно накрахмаленной скатерти.

Пахло дорого: запечённой телятиной в мадере, острым виноградным уксусом, тонким лавандовым мылом из французской аптеки, и ещё чем-то неуловимым – смесью Востока и Запада, роскоши и древности. Звучал тихий шёпот разговоров, позвякивание столовых приборов, хрустальный смех.

У окна, погружённый в тени, сидел пожилой англичанин с моноклем, его лицо было скрыто за газетой Le Figaro, шелест её страниц нарушал тишину. За соседним столиком – пара в жемчужно-сером, их тихий говор на фризском языке выдавал, возможно, зажиточных голландцев. В центре зала – два стола с французскими офицерами: тройка из кавалерии, весёлые, с золотыми орденами и алыми лампасами на брюках, их смех звенел в воздухе, привлекая внимание; рядом ещё двое в тёмно-синих мундирах – моложе, но уже с безупречной выправкой, их глаза были острыми и внимательными, несмотря на лёгкий хмель.

Всего в зале – не более двадцати гостей, но каждый словно занимал своё место в театре, ожидая начала акта, готовый в любой момент стать частью общей драмы.

Лизи сидела напротив отца. Она старалась вести себя спокойно, смотреть не слишком широко, чтобы не привлечь лишнего внимания, но чувствовала, как мир здесь – другой. Не как в пыльном, знакомом Лондоне. Не как в тревожном, но понятном Будапеште. Не как в книгах, где всё всегда имеет логический конец. Здесь был воздух неизведанного, и каждая деталь кричала о тайнах.

Она следила за каждым движением: за тем, как официанты двигались почти бесшумно, словно тени, как свечи отражались и танцевали в бокалах, бросая блики на лица, как женщины наклоняли головы так, будто даже пауза – часть их тщательно отрепетированной реплики, полной скрытого смысла.

Ватсон говорил мало, его взгляд был по-прежнему настороженным. Он ел без особого интереса, то и дело бросая взгляд на карманные часы, будто отмеряя время до чего-то важного или ожидая кого-то.

– Она называется «Мария Луиза», – произнёс он, наконец, глядя на вино в своём бокале, его голос был глубок и спокоен, но в нём слышалась какая-то усталость.

– Кто? – спросила Лизи, чуть наклонив голову, не понимая, о чём идёт речь.

– Виноградная лоза. Говорят, эту разновидность выращивали для дочери Наполеона. Вино с характером, – Ватсон покачал бокал, наблюдая, как свет играет в тёмно-красной жидкости. – Терпкое, но не злое. В нём есть достоинство, но и хитринка. Как будто знаешь, чего ждать, но оно всё равно удивляет.

Он снова замолчал, погрузившись в свои мысли. Лизи улыбнулась – чуть-чуть, почти незаметно. Её всё тянуло в зал, к этим столам, к этим разговорам, к этому миру, где всё казалось почти понятным, но всё же недоступным, манящим своей загадочностью и обещанием чего-то нового.

И в этот момент дверь распахнулась, впуская потоки свежего ночного воздуха и… её.

Она вошла, как лёгкий ветер, не нуждаясь в представлении, заполняя собой пространство. Её сопровождали трое офицеров. Один – зрелый, с орденом Почётного легиона, его взгляд был прикован к ней с неприкрытым обожанием. Двое – моложе, один даже с ямочкой на щеке, смеялись, но держались почтительно, словно были частью её свиты, подчиняясь её негласному влиянию. Она же – двигалась так, будто зал уже знал её, словно она была его душой, его центром. Женщина в золотисто-кремовом платье, полупрозрачном, как флердора, едва скрывающем контуры фигуры, с изысканной вуалью, закреплённой на тыльной стороне руки, и взглядом, от которого мужчины забывали, зачем они пришли, куда они направлялись, и кто они такие.

За столиками кто-то обернулся. Кто-то поправил воротник. Кто-то затаил дыхание, будто боясь нарушить магию её появления.

Они уселись за свободный стол в центре зала. Смех, всплеск шампанского, волна мускуса, как невидимый след после каждого её движения. Женщина говорила легко, не глядя, но каждое слово находило адресата, будто она умела говорить с каждым одновременно, очаровывая всех своим голосом.

Лизи не сводила с неё глаз. Она не завидовала, не подражала – она пыталась понять. Не просто как женщина может быть красивой, а как она может быть центром притяжения? Как она управляет не телами – а вниманием? Как она делает так, что каждый в зале чувствует её присутствие, даже не глядя на неё, и готов выполнить любое её желание?

И тут взгляд незнакомки остановился. На ней.

Всего мгновение. Короткое, как вспышка молнии. Но Лизи поймала его. И, вопреки всякой логике, не отвела глаз, встречая этот пронзительный взгляд.

Незнакомка едва заметно приподняла бровь. Не одобрительно – скорее, изучающе, будто видела в Лизи нечто особенное, нечто, что выбивалось из общего ряда, нечто, что стоило внимания. А потом… рассмеялась. Легко. Не грубо – как тихое, едва слышное признание: «Ты – не как все. Я тебя вижу».

И вернулась к разговору со своими спутниками, будто ничего и не произошло, но Лизи почувствовала, что между ними проскочила невидимая искра.

Лизи вдруг поняла, что дышит иначе. Глубже, полнее, как будто лёгкие наполнились новым, острым воздухом. Её осанка стала чуть прямее, взгляд – чуть твёрже, в нём появилась новая, едва заметная решимость и дерзость.

Она коснулась своей шеи – и почувствовала, как немного дрожат пальцы, её сердце билось быстрее обычного.

– Всё хорошо? – спросил Ватсон, его голос был низким и напряжённым, он, кажется, почувствовал смену атмосферы, но не понял её причины, его взгляд блуждал по залу.

– Да, – тихо сказала она. – Просто… я будто впервые увидела женщину, которая не боится быть женщиной. Которая свободна быть… кем захочет.

Он ничего не ответил. Только посмотрел на неё чуть дольше, чем обычно, в его глазах промелькнуло нечто неясное – то ли беспокойство, то ли гордость за её проницательность.

И тут бокал упал.

Один из офицеров, высокий кавалерист с залихватскими усами, слишком увлечённый очередным анекдотом, сделал неосторожный жест, и бокал с шампанским со звоном рухнул на пол, брызги полетели в сторону, как осколки смеха. Несколько капель долетели до края скатерти Лизи, оставив влажные, тёмные следы на белоснежной ткани. Она даже не вздрогнула – только спокойно прижала салфетку к платью, её движения были неожиданно отточенными.

Незнакомка поднялась, её движение было плавным и грациозным, будто она и не вставала вовсе, а просто переместилась в другую плоскость.

Всё так же легко, с той же безупречной грацией. Она подошла к их столу, держа пустой бокал в руке – как актриса на сцене, продолжающая свою роль, будто это было частью тщательно спланированного номера.

– Ах… прошу прощения. Мои спутники бывают слишком оживлены после марша, – сказала она, её голос был низким, обволакивающим, в нём слышались бархатные, почти гипнотические нотки. – Надеюсь, мы не испортили ваш вечер, дитя?

Лизи слегка покраснела, но не опустила взгляда, чувствуя её пронзительный взгляд. Ватсон собирался что-то ответить, его рука уже потянулась к столу, готовясь защищать, но женщина уже смотрела только на неё, будто Ватсона здесь и не было, он был лишь тенью.

– Моё милое дитя… – сказала она, почти шёпотом, склонившись чуть ближе, и в её голосе прозвучало нечто, что заставило Лизи вздрогнуть, – Не позволяй мужчинам говорить тебе, кто ты. Особенно если они в орденах. Они слишком заняты собственным величием, чтобы увидеть твоё.

Она коснулась плеча Лизи – легко, будто оставила на коже невидимую запятую, точку отсчёта, которая навсегда изменит её восприятие себя. Улыбнулась – улыбкой, в которой было что-то древнее, мудрое и хищное – и повернулась к своим спутникам, её взгляд стал чуть более требовательным.

– Господа, не будем сидеть в углу, словно школьники. Прошу вас, присоединяйтесь к этим приятным людям. Ведь дипломатия, как и хорошее вино, вкуснее в большой компании, не так ли, доктор? – Она бросила Ватсону лёгкий, но пронзительный взгляд, который не допускал отказа.

Офицеры, с видимым энтузиазмом и несколько шаткой, но всё же сохранившейся выправкой, стали подтягивать стулья к столику Ватсона и Лизи. Смех стал громче, обрывки французских фраз смешались с английскими.

– Доктор Ватсон, – начал один из офицеров, капитан Дюбуа, поправив свой золотой орден. – Вы, как человек науки, должно быть, слышали о последнем парижском безумии – идеях этого американца, Теслы? Говорят, он может зажечь лампочку за милю, просто стоя с ней на улице! Чудак, не иначе, но воображение будоражит, верно?

– Ха-ха! А ещё говорят, он с голубями разговаривает! – подхватил другой, лейтенант Лафон, с ямочкой на щеке, которая теперь была особенно заметна от смеха. – Нам бы такие технологии в кавалерию, доктор, и никаких вам газовых атак!

Ватсон вежливо кивнул, его взгляд был по-прежнему насторожен, но он старался сохранять невозмутимость. Он чувствовал, как нити этой встречи начали переплетаться.

Незнакомка, чьё имя пока оставалось тайной для Лизи, поднесла свой бокал к губам и улыбнулась, глядя на офицеров, а потом скользнула взглядом по Лизи.

– Что вы, господа, – произнесла она, её голос был мягким, но каждое слово звенело, словно натянутая струна. – Современные изобретения ничто по сравнению с женским умом. Мужчины изобретают машины, а женщины изобретают, как этими машинами управлять, не так ли, дитя? – Она подмигнула Лизи, и в этом жесте было что-то, что заставило Лизи почувствовать себя её сообщницей, частью её тайного мира.

Лизи наблюдала, как эта женщина, которую она пока знала только как Маргарету, легко переключала темы, направляла разговор, незаметно выуживая информацию, используя свой шарм, смех и едва уловимые взгляды. Она видела, как офицеры, опьянённые её присутствием, с готовностью делились не только анекдотами о политиках, но и обрывочными сведениями о передвижениях войск, о новых назначениях, о тонкостях дипломатических интриг. Лизи ощущала, как её собственное сознание расширяется, впитывая каждую деталь этого ранее неизвестного мира взрослых. Она восхищалась тем, как Маргарета могла так легко получать всю нужную информацию и манипулировать мужчинами, используя их тщеславие и слабости. Это было искусство. И Лизи, которая в детстве так остро переживала отсутствие материнской фигуры, чувствовала необъяснимую, почти физическую тягу к этой сильной, независимой и мудрой женщине, словно нашла недостающую часть себя.

Лизи смотрела ей вслед, не мигая, чувствуя на плече фантомное прикосновение и тепло её слов.

Шторы слегка колыхнулись от вечернего ветра, впуская в зал новые, смешанные ароматы города и далёких морей. Пахло мускусом, табаком, и ещё чем-то… древним, будто духом самого Константинополя, который в эту ночь раскрывал свои самые сокровенные тайны.

Как будто судьба только что прошла мимо – и обронила свой платок. И Лизи поняла, что этот платок предназначен именно ей, и что теперь она должна его поднять.

Глава 11. Окна, двери и тени.

Отель «Пера Палас» хранил прохладу высоких, словно соборных, потолков и глубокие, почти мистические запахи дорогих персидских ковров, пропитанных временем и бесчисленными историями путешественников и интриганов. От них даже роскошь казалась приглушённой, почти интимной, будто каждый предмет здесь был хранителем тайны, а каждый шорох шёлка – отголоском давно минувших событий. Было что-то в этих стенах, что напоминало музей – но не музей вещей, а музей состояний, где эмоции, словно призраки, витали в воздухе, оставляя едва уловимый след. Здесь не говорили громко, здесь шептали. Здесь не смотрели, здесь чувствовали, улавливая невидимые токи чужих мыслей и намерений.

Лизи проснулась задолго до рассвета. Не от шума ранних трамваев на Гранд-Рю-де-Пера, ещё не начавших свой путь, не от физической тревоги, терзающей тело после долгого дня, а от чувства, будто ночь обернулась одним большим, неразрешимым вопросом, витающим в воздухе, и теперь ей, во что бы то ни стало, нужно было найти ответ в наступающем дне.

Она села у окна, прислонившись лбом к прохладному стеклу. Улицы ещё спали, окутанные предрассветным покоем. Туман, словно ленивый зверь, тянулся по щербатым булыжникам, окутывая витрины лавок, балконы с ажурными коваными перилами, тонкие силуэты пальм у портика древних зданий. Город дышал едва слышно, как человек, которому снятся простые сны – без чудовищ, но с нарастающей тревогой в подсознании.

Маргарета… Её имя, которое Лизи ещё не знала, но уже ощущала, витало в воздухе, словно экзотический аромат мускуса. Она появилась, как вспышка света, как внезапный шторм, обрушившийся на тихую гавань её привычного мира. Вошла в её жизнь слишком быстро, слишком уверенно. И осталась. Не просто в воспоминаниях, которые могли бы поблекнуть, а в самом пространстве мыслей, в каждой новой идее о том, кем можно быть, какой силой обладать.

«Моё милое дитя…» Лизи закрыла глаза, вновь слыша этот низкий, обволакивающий голос, его бархатную глубину. Это обращение не резонировало с её привычным протестом на слово «дитя», не звучало как снисхождение. В нём не было ни тени жалости, ни намёка на слабость. Оно звучало как защита. Как якорь, крепко держащийся за дно, если мир начнёт тонуть в хаосе. Как обещание силы, которое можно было унаследовать.

Она встала и подошла к зеркалу, разглаженному временем и полировкой, висевшему на стене в старинной раме. На ней была та же белая рубашка, в которой она провела вечер. Её волосы были чуть растрёпаны, но лицо – спокойное, лишь глаза светились новым, непонятным огнём, отражая внутренние перемены. Странно: за один вечер она не стала старше в годах, но точно стала другой, будто прошла через невидимое посвящение, словно сбросила старую кожу. Вопрос был только в том, что именно изменилось внутри, и куда теперь это изменение её поведёт.