Восточные нити

Марко. Мёртв. Как и другие. Связные. Кто-то ликвидирует всех. Системно.

Ватсон стоял чуть поодаль, сливаясь с темнотой под старым платаном. Когда полиция ослабила внимание, он, незаметно проскользнув, приблизился к телу. В руке покойного, скрюченной в предсмертной судороге, сжималась промокшая записка, почти полностью уничтоженная влагой. Он раскрыл её с осторожностью, его пальцы привычно ощупывали каждую складку. Почерк был размыт до неузнаваемости, но три буквы, выведенные, вероятно, уже умирающей рукой, были видны с пугающей ясностью:

"RÖT…"

Кровь застыла в жилах Ватсона. Рёттиген. Секретарь посольства. Человек с цилиндрическим футляром. И эти три буквы, которые означали не просто имя, а связь. Марко был его связным, который должен был передать сведения о Рёттигене. А Рёттиген…

Я один. Совершенно один. Нет сети. Нет поддержки. Мой единственный контакт мёртв. Лежит там, в фонтане, как ненужный мусор. Их план идеален. Или я пропустил что-то? Что-то, что было прямо перед глазами?

Но я знаю, что среди них – не просто инженер, не просто дипломат. А человек, чьё решение – катализатор большой войны. Тот, кто держит в руках ключ к катастрофе. Ключ. Футляр. Рёттиген.

Нужно не схватить. Нужно: понять. И обойти. Как обойти, когда ты один? Когда каждый твой шаг – это шаг по лезвию? Лизи. Её безопасность… Мой долг. Мой единственный долг сейчас.

И тогда он понял главное: следующая ошибка – последняя. Дальше уже не будет времени на догадки. Только действия. И он был готов. Несмотря на наваждение. Несмотря на страх. Он был готов.

Глава 18. Йешилкёй. Уроки воды

Глава 18. Йешилкёй. Уроки воды

13 июня 1913 года. Сан-Стефано (ныне Йешилкёй), побережье Мраморного моря.

Море пахло терпким йодом, рыбой и медленно горящим углём, приносимым лёгким бризом с проходящих судов. В его глубинах обещалась прохлада, над ним – солнце, лениво скользившее по гребням волн, уже начинало припекать. С берега тянуло солью и мятой: у Мехмета, старого друга Маргареты, в самоваре закипал чай с шалфеем. Его судёнышко, облезлое и пахнущее морскими водорослями, дремало на мелководье, покачиваясь в такт невидимому приливу.

Лизи стояла на самом краю воды, её длинное, закрытое пляжное платье казалось тяжёлым и неуклюжим. Она смотрела на мерцающую водную гладь – не как на место для отдыха, а как на неведомый вызов, который требовал большего, чем просто смелости. Что-то в этой необъятной силе притягивало и отталкивало одновременно.

– Ты слишком умна, чтобы бояться воды, дитя. И слишком гордая, чтобы в ней утонуть, – голос Маты Хари был тихим, но чистым, словно журчание ручья. Маргарета сидела на плоском, нагретом солнцем камне, сбросив кимоно. Её тело, обёрнутое в лёгкий, прозрачный, струящийся шёлк, было едва прикрыто, словно она была частью самого ландшафта – естественной, цельной, совершенной. Она осторожно массировала лодыжку, и её движущаяся рука, обнажая запястье и его пульсирующую вену, казалась продолжением дыхания моря. Мата всё ещё прихрамывала, но в её голосе было больше уверенности, чем в утомлённом теле.

Лизи опустила взгляд на свои ноги, прикрытые тканью платья, потом на воду, которая мягко лизала берег. Она чувствовала, как внутренняя граница начинает дрожать, как будто платье стало слишком тесным – не к телу, а к тому, что просыпалось внутри. Лизи почувствовала на себе взгляд старика Мехмета, который стоял неподалёку у своего судёнышка, его глаза, изрезанные морщинами, казались внимательными, но без осуждения.

Внезапно Лизи ощутила жгучий стыд. Её сердце забилось чаще. Мысль: снять? Здесь? При нём?– словно укол в сердце. И одновременно – дрожащий интерес. Но ведь… меня никто никогда не видел такой. Моё тело… это же неприлично.Мысль о том, что её, Лизи Ватсон, могут увидеть обнажённой, была оглушительной, почти панической. Щёки вспыхнули, горло сжалось. Это была невидимая стена, выстроенная годами воспитания, запретов, викторианских приличий.

Но рядом с этим стыдом, в самой глубине души, зашевелилось и другое чувство – странное, почти дикое любопытство. Непреодолимое, жгучее желание переступить эту черту, почувствовать, что там, за ней. Она впервые ощутила себя телом, а не только дочерью, ученицей или наблюдателем. Это тело хотело знать: а что, если переступить?

Маргарета, словно прочитав её мысли, кивнула на платье.

– Настоящая свобода, дитя, – это не то, что ты носишь, а то, от чего ты готова освободиться. От чужих взглядов. От чужих суждений. От чужого стыда. Ты можешь быть в одежде – и быть голой. И можешь быть голой – и быть в тысячах одежд.

Эти слова, сказанные с такой спокойной, древней мудростью, словно прозвучали в самой душе Лизи.

Они зазвучали не голосом, а дрожью под лопатками.

Она посмотрела на Маргарету – спокойную, как море в утреннем свете.

И вдруг, повинуясь порыву, который был сильнее любого воспитания, Лизи медленно, почти ритуально начала расстёгивать пуговицы платья.

Ощущение шёлковой ткани, соскальзывающей с плеч, напоминало нечто интимное – как будто сама кожа шептала: "Ты готова".

Платье упало. Ноги – обнажены до щиколоток. Потом – колени. Потом – всё остальное.

Не на показ. Не в вызов. А как отпущенная птица.

Ткань скользнула к её ногам, обнажая тело, нетронутое чужими взглядами. Её кожа покрылась мурашками не только от прохлады утреннего воздуха, но и от этого шокирующего, освобождающего чувства. Стыд всё ещё дрожал где-то на периферии сознания, но его заглушало другое – головокружительное ощущение абсолютной, первобытной свободы. Это моё тело. Это я. И никто не имеет права решать, как мне его ощущать.

Она медленно вошла глубже в воду, чувствуя, как волны, поначалу резко, почти отталкивающе холодные, словно проверяли её решимость, но затем, когда она сделала последний шаг, обняли её, принимая температуру кожи, как будто море приветствовало её, принимая в свои первозданные объятия то, что было создано им самим – саму природу женского существа, без осуждения.

Платье осталось позади, как старая кожа. А теперь – новое рождение.

Волна – холодная, почти колющая, сжалась на бёдрах. Ещё шаг – вода поднялась до живота.

Её соски напряглись от резкого контраста температуры. Она не спряталась – наоборот, почувствовала, как кожа становится чувственным органом. Вода не скрывала. Она принимала. Шаг за шагом. До груди. До шеи. Всё тело стало резонатором. Пульсом. Молнией. Её женственность – не предмет, не знание, а тайна, которую она позволила себе почувствовать.

Она вынырнула. Вода с шумом стекала по телу. Она дрожала – не от холода.

В ней возникло странное желание – не быть красивой, не быть сильной, а просто быть. Быть в теле. Быть собой.

Это было блаженство, неожиданное и ошеломляющее. Она дрожала от необычного ощущения, но не отступала. Каждый шаг был победой над внутренней робостью.

Мехмет, старик с лицом, иссечённым ветрами, стоял неподалёку, улыбался одними глазами.

– Çok cesur kız, – тихо произнёс он, глядя на Лизи. (Очень смелая девочка.)

– Ve çok inatçı, – добавила Маргарета, её голос был похож на шёпот морского бриза. ("И очень упрямая")

– Baban gibi mi? – спросил Мехмет, кивнув в сторону горизонта. ("Как её отец?")

– Belki de. Ama onun gözleri… daha dikkatli, – ответила Маргарета. ("Возможно. Но её глаза… внимательнее.")

Лизи вынырнула из воды, отфыркиваясь. Ощущение воды на коже, её тяжесть и лёгкость одновременно, было совершенно новым. Это не было похоже на уроки в пансионе, это было жизнь. Это было блаженство, которое она не могла ни объяснить, ни подавить. Чувство, что ты наконец-то дышишь полной грудью, освободившись от невидимых оков, которые даже не осознавала до сих пор.

Позже. Веранда. Тень. Кальян. Лоза.

Вечером, на веранде, увитой виноградной лозой, где воздух был пропитан сладким запахом дыма из кальяна, Лизи прислушивалась к размеренному бульканью воды. Мата Хари сидела напротив, её взгляд был прикрыт полутенями, но Лизи чувствовала его остроту.

– Ты не обязана быть как я, – тихо сказала Мата, словно прочитав мысли Лизи, которая всё ещё переваривала впечатления дня.

– Я и не собираюсь, – быстро ответила Лизи, не осознавая, почему эта мысль так её задела.

Мата слегка наклонила голову.

– И это делает тебя опаснее. Опаснее для тех, кто решит, что ты всего лишь девочка. Они не заметят, как ты увидишь их насквозь.

Лизи задумалась.

– А вы всегда были такой? – спросила она, невольно глядя на танцовщицу с почти детским восхищением.

Мата прикрыла глаза, затянулась дымом, который медленно выплывал изо рта, словно призрачное воспоминание. Ответа не последовало сразу.

– У меня были учителя, дитя. Кто-то учил танцу. Кто-то – тишине. Кто-то – боли. Я просто выбрала, что из них оставить себе, что отбросить.

– А что вы оставили? – голос Лизи был полон неподдельного любопытства.

– Память. И наблюдение. Это всё, что не забирает никто. И это всё, что остаётся с тобой, когда уходит всё остальное.

Гости. Вечер.

Во двор зашли трое, нарушая тишину веранды. Один в чалме, с книгами под мышкой – его походка была размеренной, глаза – проницательными. Второй – рыжий турок, крепкий, с кобурой на поясе, но движения его были неожиданно мягкими. Третья – женщина с татуировкой на запястье, выглядывающей из-под свободного рукава, и походкой, которая говорила о полной, необузданной свободе. Мата Хари медленно улыбнулась.

– Друзья, – сказала она Лизи, – если можно назвать так тех, кто должен тебе одолжение.

Лизи наблюдала, как они раскланиваются, как Мата переходит с турецкого на французский и обратно, её голос меняет интонации, но остаётся властным и притягательным. Все трое смотрели на неё с уважением – и с почти нескрываемой осторожностью, словно она была силой природы.

Лизи чувствовала, как внутри неё что-то меняется. Мир, который казался ей ранее строгой, отточенной гравюрой, вдруг обрёл невероятную глубину, словно в нём проявились скрытые краски и невидимые линии. Она не просто видела людей, она начинала ощущать их энергии, их скрытые истории, их истинные мотивы, словно незримые нити, связывающие всех воедино. Каждое слово, каждый жест, каждый взгляд теперь имели двойное дно, наполненное тайными значениями, и Лизи чувствовала, как её собственное сознание расширяется, вмещая эту новую, ошеломляющую сложность. Это было не учение, а глубокое, необратимое пробуждение – будто она вдруг научилась читать на новом, доселе неизвестном языке, которым говорил сам мир, и этот язык был полон тайных, притягательных откровений. Это было счастье познания, радость от преодоления внутренних границ и неожиданной, почти физической свободы, которую она теперь чувствовала не только в теле, но и в самом центре своей души.

Глава 19. Вечер в саду при посольстве

Глава 19. Вечер в саду при посольстве

13 июня 1913 года. Константинополь. Британская дипломатическая резиденция в районе Пера.

На фоне шелеста фонтанов и едва слышного звона бокалов, над которым лёгкой дымкой витал аромат свежей зелени, звучала медленная английская музыка – достаточно знакомая, чтобы расслабить бдительность, и достаточно скучная, чтобы усыпить внимание. Именно поэтому доктор Джон Ватсон был здесь, в самом сердце дипломатических интриг, замаскированный под обычного, чуть скучающего гостя.

Он не пил. Держал бокал белого вина в руке – чисто для маскировки, лишь изредка поднося его к губам. Улыбался ровно столько, сколько требовал этикет, его глаза же оставались холодными, выискивая нужные лица в толпе. Ночь была жаркой, влажный воздух Константинополя обволакивал, но лицо Ватсона оставалось непроницаемым.

Посольский сад был наполнен мягким светом электрических гирлянд, увитых вокруг ветвей апельсиновых деревьев. Среди них прохаживались немногочисленные дамы в лёгких платьях, их голоса сливались в беззаботный щебет с мужским смехом. Британские, немецкие, турецкие офицеры – все смешались в этом праздничном вихре, обмениваясь сигарами и амброзией дипломатических фраз.

Между этими бокалами и зонтами, – думал Ватсон, – решаются судьбы армий. А может быть, и войн. Здесь, где все улыбаются и пожимают друг другу руки, каждый шаг может обернуться предательством.

На краю террасы, под сводами древнего платана, Ватсон заметил Пола Рёттигена. Секретарь посольства держал бокал, на лацкане его пиджака блестела брошь с эмалью в виде якоря – неприметная, но теперь Ватсон знал её зловещее значение. Рёттиген, казалось, был увлечён беседой с Капитаном Виттом – тем самым немецким морским офицером, чьё имя Альфред Маллой так небрежно обронил накануне. Рядом с ними, как молчаливая тень, стоял турецкий генерал в золотых эполетах, чьё имя Ватсон ещё не знал, но чьё присутствие здесь говорило о многом.

Как по команде, к ним подошёл Альфред Маллой, словно сотканный из запаха лаванды и неестественной улыбки. Его глаза скользнули по Ватсону, задержавшись лишь на долю секунды.

– Всё слишком спокойно, Джон. Не находишь? – произнёс Маллой, его голос был тих, но пронизывал шум сада.

– Когда слишком спокойно – это всегда тревожно, Альфред, – ответил Ватсон, не меняя выражения лица, но его взгляд стал острее.

Маллой пригубил свой бокал, словно смакуя не вино, а информацию.

– Завтра утром, – он понизил голос, – Рёттиген собирается выехать на пароме в Кадыкёй. Там будет неофициальная встреча с инженером Мейером. По слухам, он прибыл вчера под чужим именем. Видимо, этот цирк выходит на гастроли.

– Кто ещё будет там? – вопрос Ватсона был сух и без эмоционален.

Маллой пожал плечами.

– Кто-то из турецкого флота, конечно. Им нужен флот на Босфоре. А наши – медлят, не правда ли?

Ватсон медленно отставил бокал на край столика, позволив ему едва заметно звякнуть. Он чувствовал, как нити заговора, на которые он охотился, начинают сплетаться прямо у него на глазах.

– Ты всё это знаешь… но говоришь слишком легко, Альфред. Почти как сценарист, не как свидетель.

Маллой ничего не ответил. Лишь снова пожал плечами, а в его глазах блеснуло что-то неуловимое – то ли вызов, то ли циничное удовольствие.

В этот момент мимо них прошла молодая армянская девушка в униформе прислуги, неся поднос с пустыми бокалами. Её глаза задержались на Ватсоне – на мгновение, не дольше, но в них читался быстрый, понимающий взгляд. Ватсон сделал шаг в сторону, словно отходя, чтобы пропустить её. Когда девушка оказалась за кустом, он быстро подошёл. В складке салфетки, которую она уронила нарочно, была записка.

Один только символ: – якорь. И время. Утро. 07:15.

Рёттиген. Мейер. Витт. Якорь. Утро.

Якорь. Символ. Это не просто информация. Это послание. Послание от кого-то, кто знает Рёттигена. Кто работает против него? Или… кто-то в его кругу, кто играет двойную игру?

Я один. Нет сети. Нет поддержки. Но я знаю, что среди них – не просто инженер, не просто предатель. А человек, чьё решение – катализатор. Человек, манипулирующий столами и бокалами, как фигурами на доске. Как игроки в шахматы, где ставки – жизни.

И если я ошибусь – проиграю не только я. Лизи. Ты пока под солнцем. В своей иллюзии безопасности. Но это солнце – иллюзия. А нити уже начинают тянуться к тебе. И всё уже началось.

Глава 20. Пыль и персики

Глава 20. Пыль и персики

14 июня 1913 года. Деревня Кючюксу, берег Анатолийской стороны Босфора, недалеко от Ускюдара.

Повозка подпрыгивала на ухабах, словно неуклюжая птица, несущая их всё дальше от шума Константинополя. Дорога от пирса в Ускюдаре, куда они переправились на пароме, была пыльной, а воздух становился всё слаще от запахов нагретой солнцем земли, сухих трав и фруктовых деревьев, что тянулись вдоль обочин. Мимо проносились небольшие стада коз, мальчишки с флягами воды бежали по своим делам, а вдалеке виднелись пологие холмы и дымок от сельских кухонь.

Лизи сидела рядом с Матой Хари, крепко держась за край сиденья, чтобы не слететь на каждом ухабе. Её волосы выбивались из-под шляпки, а щёки раскраснелись от ветра и непривычного движения.

– Он упрям, как русский, ревнив, как француз, и при этом вежлив, как британец – то есть только когда ты ему нужна, – говорила Мата Хари, её голос звучал спокойно на фоне тряски повозки.

Лизи моргнула, пытаясь ухватить нить разговора, которая, казалось, тянулась из какого-то давнего прошлого Маты.

– А кто это был? – спросила она, когда повозка замедлилась перед крутым подъемом.

Мата Хари лениво махнула рукой.

– Я уже не помню. Но, скорее всего, женат.

Обе рассмеялись. Смех Маты Хари был низким и заразительным, и Лизи почувствовала, как привычное напряжение, накопившееся за последние дни, немного отпускает. Это было странно – так легко смеяться с женщиной, которую ещё совсем недавно считала лишь танцовщицей из газетных статей, а теперь видела в ней наставницу и, возможно, друга.

Наконец повозка свернула с главной дороги и въехала во двор старого курда по имени Джавид. Усадьба была простой, но уютной, а воздух здесь был напоен запахом свежего навоза и сена. Джавид, человек с густыми бровями и доброй улыбкой, встретил их, размахивая плетёным ковром, словно приветствуя почётных гостей. Его внуки, босоногие и пыльные, тут же выскочили навстречу: один с огромным, гордо воркующим голубем в руках, другой – с блестящим ножом, которым он самозабвенно пытался нарезать дыни.

– Benim atlarım, hanımefendiler için en nazik olanlardır! – пробасил Джавид, широко улыбаясь. ("Мои лошади – самые вежливые для дам!")

– O zaman sen onlara ne zaman bunu öğrettin? – отозвалась Мата, и её глаза заблестели озорным огоньком. ("А когда ты их этому научил?")

Джавид хлопнул себя по коленям и, заливаясь смехом, ушёл за сёдлами, оставив Лизи одну с ощущением тепла и непринуждённости. Здесь, среди запахов сена и смеха, она чувствовала себя неожиданно свободно. Мысль о том, что нужно будет сесть на лошадь, сначала пугала, но любопытство взяло верх.

Рядом с конюшнями, где витал терпкий запах лошадиного пота и кожи, Лизи впервые пыталась оседлать лошадь без посторонней помощи. Это оказалось куда сложнее, чем она представляла. Уздечка в руках постоянно путалась, повод никак не ложился на шею, а седло норовило повернуться задом наперёд. Один из жеребцов, с умными карими глазами, увидев её неуклюжие попытки, громко зафыркал, словно посмеиваясь.

– Он смеётся надо мной! – воскликнула Лизи, сгорая от смущения.

Мата Хари стояла рядом, наблюдая. На её губах играла лёгкая улыбка.

– Конечно, смеётся. В отличие от людей, лошади честны. Они не умеют лгать. Запомни это, дитя. Животные, как и инстинкты, не врут.

Лизи перевела дыхание, пытаясь справиться с очередным ремешком.

– А вы всегда так легко шутите? – спросила она, вспомнив её утренний смех в повозке.

Мата задумалась, её взгляд стал далёким, словно она смотрела сквозь Лизи на свои собственные воспоминания. Затем, без тени улыбки, тихо произнесла:

– Нет. Просто если не шутить – сойдёшь с ума. Или позволишь другим свести тебя с ума.

Эта фраза прозвучала как внезапный холодный ветер посреди жаркого дня, и Лизи вдруг поняла, что за лёгкостью Маты Хари скрывается что-то гораздо более глубокое и, возможно, болезненное. Она снова сосредоточилась на лошади, чувствуя, как руки начинают привыкать к жесткой коже уздечки. Через какое-то время, когда солнце уже почти достигло зенита, седло наконец-то было правильно установлено, а поводья легли как нужно. Мехмет одобрительно кивнул, и Лизи почувствовала гордость от этой маленькой победы.

Время текло незаметно в этом простом, но удивительном мире. Позже, в тени развесистой виноградной лозы, что обвивала веранду Джавида, они пили крепкий, душистый чай из маленьких стеклянных стаканов. На плетёном столе лежали ломти свежего хлеба, солёный сыр и маслянистые оливки. Рядом стоял кувшин с домашним вином, которое Мата Хари, взглянув на Лизи, пока пить не разрешила.

Вокруг них кипела деревенская жизнь. Дети Джавида с радостными криками играли с козлёнком, старуха развешивала бельё, его внуки чинили старую телегу. Где-то в доме тихо пел граммофон, донося старинные турецкие мелодии. Лизи чувствовала себя так, словно попала в другую реальность, где время текло иначе, а заботы большого мира казались далёкими и неважными.

– Что вы делали, когда вам было семнадцать? – вдруг спросила Лизи, сама удивляясь своему вопросу.

Мата прищурилась, выпуская колечки дыма от папиросы. Лёгкий ветер тронул её шарф, заставив его колыхнуться, как крыло бабочки.

– Носила мечту о Париже. Слишком большую для маленького города, где я выросла. Слишком тяжёлую для своих туфель, что не привыкли к таким дорогам. Но я дошла.

– И? – Лизи наклонилась, ожидая продолжения.

Мата Хари сделала ещё одну затяжку, её взгляд скользнул по горизонту.

– И нашла всё, кроме покоя. И поняла, что покоя не существует. Есть только движение.

Их разговор прервался, когда на дорожке показался Хасан-ага, сосед Джавида, с роскошными усами и сердцем, как чувствовала Лизи, поэта. Он принёс им блюдо с янтарной курагой, словно дар солнца, и долго говорил о погоде, о щедрости земли, о здоровье лошадей, его речь была размеренной и певучей. Затем его взгляд задержался на Лизи.

– Gözlerin… çok eski gibi, – произнёс он, его глаза были полны мудрости. ("Твои глаза… как будто старые.")

– O daha çok yeni, – ответила Мата, улыбаясь. ("Она совсем новая.")

Хасан-ага тихо рассмеялся, его смех был похож на шуршание сухих листьев. Он поклонился и ушёл, оставив на столе два персика, чуть недозрелых, с пушистой кожицей.

Мата Хари взяла один персик и, не глядя на Лизи, произнесла:

– Ты не замечаешь, но люди к тебе тянутся, дитя. Ты – как фрукты на границе лета. Ещё не спелые, но уже нужные. Их хотят попробовать. И это делает тебя видимой. А видимость – не всегда преимущество.

Когда солнце начало клониться к закату, окрашивая небо в алые и оранжевые тона, они наконец-то отправились на прогулку верхом. Пыль поднималась клубами из-под копыт, а воздух наполнялся криками птиц, спешащих в гнёзда. Лошади шли медленно, их шаги были размеренными, как будто они чувствовали, что важнее – не скорость, а сама дорога, её красота, и покой.

– Мата, – тихо сказала Лизи, её голос едва слышался сквозь шелест листвы.

– М? – откликнулась Мата Хари, не оборачиваясь.

– Почему вы такая разная? То смеётесь, то молчите, то говорите страшные вещи… а потом как будто ничего не было.