Год семьи

Вообще в отличие от большинства населения такую личность как Василий Колыванов, Альберт Эйнштейн и Александр Македонский характеризует неповторимая индивидуальность. Размах души и масштаб натуры, если называть вещи своими именами.

Но прочь досужие рассуждения, долой суесловие и пустую течь языка, когда грядут конкретные события и в дверь стучится реальная жизнь. В районный центр они приехали под вечер. Фура подкатила к захудалой гостинице на краю рынка, где когда-то располагался дом колхозника. Говоря открыто, уже и колхозов давно нет, и мода на них прошла, и слава выветрилась, и колхозники как-то повывелись, а дом колхозника нерушимо, неодолимо, непреодолимо стоял как наглядный памятник ушедшей эпохи. Верь -не верь, сердце заходится от переживаний, чувствительно ноет и щемит душа, образованные люди доступно излагают на иностранный манер – ностальгия, мол, ностальгия.

Ах, как неправдоподобно молоды мы были, как безоглядно, бесшабашно и оголтело надеялись на перемены и знать не знали, какие за порогом зреют времена. Как сказал народ, до порога – одна дорога, за порогом – семь дорог. Да и что нам печали строить, молоды бывали, на крыльях летали, молод был да пригож, всюду вхож, но и то верно, молод овощ зелен, молод ум зыбок. Ежели копнуть глубже, молод знал голод – отъелся и позабыл, молод мёд, так и сон неймёт, молодой квас играет, час наступит, квас дойдёт.

По совести говоря, кто знает, какие нынче времена – лучше, хуже, поди, разбери. Стоило, однако, полноценным зрением глянуть на дом колхозника, картина вырисовывалась неутешительная вполне. В глаза бросались изветшалые архитектурные излишества в помпезном стиле, облезлые колонны и пилястры, ободранный греческий ордер, растрескавшаяся лепнина на классическом портике с государственным гербом – облупленный земной шар в обрамлении искрошившихся колосьев и лент. Довольно беглого взгляда, чтобы нахлынули воспоминания, зримый привет из минувшего времени, в котором многим из нас довелось жить.

Если подходить трезво и обходиться без придирок, за внешним великолепием архитектуры в доме колхозника таился один маленький изъян, мелкая деталь, буквально микроскопическая или вообще незначительная подробность, заметить которую мог лишь откровенный недоброжелатель, скрытый враг, злопыхатель и оппортунист. Говоря короче, в доме колхозника отсутствовал туалет. То есть, в принципе, вообще и напрочь. Целиком и полностью, как говорится.

Впрочем, мы – люди привычные, что нам стоит дом построить, нарисуем, будем жить. А на безрыбье и рак – рыба, значит, радуйся, повезло с ночлегом, на худой конец, есть крыша над головой. Что касается туалета, пустяки, обойдёмся без излишеств, мы – народ бывалый, тёртый, бедовый, стреляные воробьи, нам от рождения присуща закалка за исключением отдельных избалованных персон, которых можно по пальцам пересчитать, или того меньше.

В общем и целом, без лишних слов и долгих рассуждений или, говоря иначе, не мудрствуя лукаво, Колыванов остановил фуру возле дома колхозника, ни один мускул не дрогнул на хладнокровном лице.

– Гостиница, – выразительным жестом шофёр указал на здание, но подразумевал, конечно, не архитектуру и не декор, но вложил в жест один-единственный смысл: вылезай, мол, вали, выметайся!

В некотором сомнении и раздумьях Тягин скованно, вяло и как-то незаинтересованно выбрался из кабины. Он ещё не захлопнул за собой дверцу, как в лице у него без видимых причин, без веских оснований появились озабоченность и недоумение, он подозрительно глянул под ноги, принюхался к окружающей атмосфере и стал бдительно озираться, точно ему грозила опасность, точно он почуял тревогу, точно заподозрил покушение на свою жизнь и вот-вот мог подвергнуться нападению.

Надо признаться, он, видно, не зря беспокоился и не напрасно опасался. Тревожный взгляд ощупал соседние палисадники, прошёлся вдоль щербатых плит дорожки, которая вела к массивным, имперского вида дверям, украшенным тусклой бронзой и вычурной резьбой. И пока Тягин оторопело принюхивался и озирался, волнение его крепло и росло.

– Дверцу закрой, – миролюбиво напомнил ему Колыванов.

– Что за вонь? – несдержанно поморщился Тягин.

– Во-первых, не вонь, а запах, – терпеливо уточнил Колыванов. – Во-вторых, такая у нас действительность.

– Какая, к чёрту, действительность?! – привередливо и капризно возмутился напарник и бестактно, беззастенчиво, бесцеремонно, почти развязно выплеснул порцию негодования. – Смердит, как склад дерьма!

– Так и есть, – подтвердил Василий спокойно и взвешенно, чтобы не разжигать страсти и не накалять обстановку. – Только не склад, а минное поле.

– Ты куда меня привёз?! – возбуждённо, взвинченно, почти враждебно отреагировал Тягин.

– В гостиницу. Когда-то я тоже здесь останавливался. И мои напарники останавливались. Ничего, все пока живы.

– Колыванов, откуда вонь?! – настаивал Тягин вызывающим тоном.

– Дом колхозника. Туалет не предусмотрен по проекту, – мягко и как можно доступнее, объяснил Василий в надежде, что напарник, в конце концов, поймёт, смирится, согласится и не станет артачиться, лезть в

бутылку и фордыбачить.

Однако не тут-то было. Тягин нелепо таращился по сторонам, водил туда и сюда непонимающими глазами и не брал, не брал, не брал в толк общеизвестных истин. На языке у него, похоже, вертелись многочисленные вопросы, но вся загвоздка, видно, заключалась в том, какой задать первым.

– И что мне теперь делать?! – с явной досадой, с неприкрытым раздражением, с вздорными интонациями в голосе только и смог произнести шофёр.

– Прежде всего – не паниковать, – рассудительно посоветовал Колыванов. – Запах есть, никто не спорит, но большой беды, катастрофы, трагедии, катаклизма нет. К запаху можно привыкнуть или отвлечь себя. Я где-то читал, что обоняние поддаётся внушению. Думай о духах, о хорошем одеколоне…

– Где сортир?! – в грубой манере и с ярко выраженным недовольством повысил голос Тягин. – Клозет где?!

– Что за тон, Степан? Успокойся, держи себя в руках. Туалет на рынке.

– На каком рынке?!

– На местном рынке, в двух шагах отсюда. За синим забором.

– Ни хрена себе! Мне по нужде каждый раз через забор сигать?!

– Зачем через забор? Ворота есть. Правда, на ночь их по понятным причинам запирают.

– Какие причины?! Кому они понятны?! – негодующе гнул свою линию Тягин без намёка на сдержанность, хладнокровие, выдержку и толерантность.

– Это всё-таки рынок, а не проходной двор. Мало ли, у кого какие намерения, – увещевал и призывал напарника к пониманию Колыванов. – Террористы спят и видят, как им на рынке диверсию совершить.

– Ночью?! И что дальше?! Куда мне податься?! – бескомпромиссно напирал Тягин

– Лучше всего расположиться на природе, – доброжелательно поделился соображениями Василий. – Безопасно и воздух свежий.

– Ничего себе! – Тягин неодобрительно покачал головой. – Ну и гостиница! Противогаз хоть дадут?

– Нe преувеличивай, – в уравновешенной манере, словно не видел повода для беспокойства, волнений и тревог, урезонил его Колыванов. – Мы с тобой дальнобойщики, а не кисейные барышни, нам не привыкать.

– Да я лучше в поле переночую! – дал волю чувствам напарник.

– Не горячись, – спокойно возразил Колыванов. – Здесь и электричество, и отдельная койка, и постельное бельё… Буфет, опять же.

– А вода?! – неуступчиво и требовательно настаивал Тягин.

– Воду каждый день дают – час или два, точно не помню. Все запасают. Но рукомойники есть, никаких ограничений.

– А ежели я весь хочу помыться?! Душ, скажем?!

– Тебе не угодишь. Не думал я, что ты такой капризный. Настоящий привереда, – разочарованно упрекнул напарника Колыванов. – Два дня в неделю топят баню. День мужской, день женский.

Как бы то ни было, по вынужденным обстоятельствам для тех, кто не усвоил, приходится напомнить. При всей мощи государства, при общей грамотности, при неувядаемом богатстве архитектуры с её колоннами и пилястрами в доме колхозника отсутствовал туалет. Даже намёка на канализацию обнаружить не удалось, архитектор просто-напросто её не предусмотрел.

Впрочем, нельзя строго судить архитектора и обвинять во всех смертных грехах. Как правило, постояльцы дома колхозника из числа крестьян приезжали на рынок, а торговля, как известно, противоречит коллективным принципам социализма и способствует индивидуальным проявлениям населения в масштабе страны.

Не будем, однако, бросать слов на ветер. Научные законы природы трудно опровергнуть. С другой стороны, однако, нельзя закрыть на них глаза. Так или иначе, интерес земледельцев и скотоводов к торговле на рынке легко понять, но в условиях победившего социализма невозможно приветствовать и поощрять. Как ни предохраняйся, как ни остерегайся, какие контрацептивы ни употребляй, рыночные настроения коварно проникают в коллективную атмосферу и внешнюю среду. Они подтачивают устои, заражают и соблазняют отдельных граждан, пагубно влияют на общественное сознание, на внутреннее содержание личности и состояние ума. И если на то пошло, необдуманное и скороспелое избавление народа от трудностей существования поневоле приводит к непредсказуемым последствиям. Ведь не секрет, слишком доступные бытовые удобства неизбежно балуют человека, влияют на идеалы и силу духа, снижают выносливость и закалку, что, в свою очередь, неблагоприятно сказывается на обороноспособности всей страны. Словом, как ни суди, неутешительный вывод напрашивался сам собой. Туалет в доме колхозника мог нанести державе непоправимый вред, неотвратимый ущерб, неизбежный урон.

Да что говорить, народ давно удостоверился и всегда помнил, держава родима деревней богата, а деревня – землёй. Так-то оно так, деревня добра, только слава худа, но кем ни стань, как ни повернись, родная деревня краше Москвы.

В те дни так совпало, что на территории России из причины невольно и непроизвольно вытекало следствие. Как патриоты и сознательные граждане постояльцы дома колхозника обязаны были из идейных соображений обходиться скромным уличным туалетом на местном рынке. А кроме того, по совести говоря, разве кто-нибудь обещал поголовную канализацию при социализме?

Надо честно признаться, основоположники научного коммунизма в своих трудах скользкой темы канализации вообще не касались – не замечали, не упоминали, даже не заикались, набрали в рот воды, проглотили языки или держали их за зубами. В отличие от простого люда состоятельная буржуазия и дворянство пользовались урильниками, недоступными широким массам трудящихся, что рождало классовую ненависть и социальную рознь. О полноценной канализации народ не помышлял и не надеялся в самых смелых чаяниях и мечтах. Не исключено, что указанное обстоятельство способствовало революционной ситуации в стране. Не исключено.

Между прочим, Ленин, Сталин и другие вожди революции, Троцкий, скажем, обладавшие на редкость острым классовым чутьём, тоже никогда не высказывались относительно канализации, как и учителя их Маркс и Энгельс – отмолчались, умыли руки, а если совсем начистоту, то проигнорировали, грубо говоря. Нигде в их трудах и слова не обнаружишь на указанную тему. По большому счёту, столь серьёзное упущение нельзя ничем оправдать. И кстати сказать, в своё время урильник мнился двигателем прогресса, нынче урильники исчезли из обращения, народ даже слово успел позабыть.

Если судить трезво, Колыванов всегда жил своим умом и не оглядывался на авторитеты. Исходя из пытливого интереса, он непредвзято заглянул в историю страны и долго ломал голову, по какой причине при наличии колонн, портика, карнизов и пилястров в доме колхозника отсутствует туалет.

Плохо ли, хорошо ли, но правда, пусть и горькая, прежде всего. В России исторически так сложилось, что от края и до края необъятной страны канализация практически отсутствовала по причине неограниченного пространства и скудных возможностей техники. Кроме того, широкие массы коренного населения не видели в канализации особой необходимости и крайней нужды. Когда свободной земли вдоволь и больше, народ может себе позволить любую прихоть и всяческую блажь. В мелких европейских странах все годы средневековья содержимое ночных горшков бесцеремонно выплескивали на головы прохожим, тогда как в России, к счастью, отхожие места получили широкое распространение.

Как оказалось, в районном центре, куда под вечер прибыл экипаж, органы власти, включая чиновников, депутатов, прокуроров, судей и активистов правящей партии, не говоря уже о неискушенной массе народонаселения, нужду справляли в уличных туалетах. Нужники на задворках городских зданий повсеместно смахивали на скворечники увеличенных размеров с выгребными ямами под землёй. А появись в доме колхозника несвойственный провинции клозет, широкая общественность была бы разочарована и расценила бы его как дерзкий вызов и вызывающий демарш. По совести говоря, необоснованные льготы, поблажки, неоправданные исключения из правил вызывают в людях законное недовольство и стихийный протест. Да и вообще, если местное население круглосуточно и в любую погоду ходит по нужде на двор, какие могут быть привилегии для приезжих? Случись подобная несправедливость, можно смело говорить о дискриминации и нарушении прав.

А и то правда, что предки сотни лет обычным способом в традиционной манере справляли нужду на природе, в естественных, так сказать, условиях и выжили, выдержали, выстояли, построили могучую страну.

Кто бы сомневался, по вечерам железные ворота рынка запирались на амбарный замок. И если смотреть правде в глаза, туалет всю ночь был надёжно отрезан от внешнего мира. Как ни печально, реальная картина содержит удручающие подробности. Уже после заката солнца постояльцы с постными лицами озабоченно слонялись вокруг гостиницы и взыскательно обшаривали пытливыми взглядами окрестности, как мореплаватели, которые возле незнакомого берега ищут место, где можно причалить. Что ж, нужда вежлива, голь догадлива, на пару и кузнеца научат сапоги тачать. А ежели шире глянуть, нужда песен не поёт, а взнуздает, из лычка кроит ремешок и мышей ловить заставит. Постояльцы не находили себе места, зря, что ли, в нашей местности всяк и каждый знает, нужда скачет, нужда пляшет, а при случае и горшки научит обжигать.

В общем и целом, понятно, по какой причине местность, прилегающая к дому колхозника, среди коренного населения пользовалась дурной славой, наподобие минного поля, забытого сапёрами после войны.

Тем временем, напарник с расстроенным от безысходности и недовольства видом поднял, как неимоверную тяжесть, дорожную сумку и обречённо побрёл, поплёлся, потащился, к массивным и богато украшенным дверям гостиницы.

К слову сказать, Колыванов не дразнил гусей, не сыпал соль на рану, не мутил воду, не сотрясал воздух лишними словами, но в очередной раз проявил чуткость и понимание. Как водится, сильные и благородные люди проявляют снисходительность к недостаткам и слабостям окружающих. Вот и Колыванов буднично, почти обыденно, в прозаичной и даже приземлённой манере, потянулся к дверце, чтобы захлопнуть её за напарником. Но так сложилось, совпало, сошлось, что именно в это мгновение того кольнула и насквозь пронзила внезапная мысль. Достигнув сознания, она воплотилась в неминуемый, неизбежный, неотвратимый вопрос:

– А ты куда?

Если судить строго, кое-кто мог расценить вопрос как неуместное любопытство, как болезненный интерес, как грубое вмешательство, как наглое вторжение в частную жизнь. Статья 137 Уголовного Кодекса Российской Федерации. Колыванов, однако, не стал подходить с формальных позиций. Руководствуясь высокими мерками и строгими требованиями, Василий ответил лаконично, без ложного пафоса, но честно и с гражданской прямотой: –      Домой.

Ответ сразил Тягина буквально наповал. Другими словами, едва не стоил ему жизни и здоровья. По правде сказать, Колыванов не усматривал в своём ответе ничего странного, на самом деле странность присутствовала, но смириться с ней, свыкнуться, согласиться напарнику не хватило ни жизненного опыта, ни умственного развития, ни душевных сил.

– Как?! – упавшим голосом переспросил Тягин и замер, застыл, окоченел, проявил всестороннюю растерянность организма, сотрясение психики, контузию мозга и общее недомогание тела.

Эх, как ни глянь, невдомёк бедняге, и было, да неправда, и в сапогах, а бос, и в шапке умом слаб и без шапки, и молоко в кувшине, да рыло коротко. Остро нуждался Тягин в содействии, ведь и журавль тепла ищет, и верея без подпор не стоит, и верею мажут, коли скрипит. Не дожидаясь, однако, пока напарник придёт в себя, Колыванов с лёгким сердцем и спокойной совестью или, как говорят, не моргнув глазом, захлопнул дверцу, отжал сцепление и тронул грузовик с места. Громыхая на ухабах и естественных неровностях почвы, фура катила вдоль палисадников и домов, а Тягин ещё стоял в застывшей, как статуя, позе, в ошеломлённом и озабоченном состоянии, как будто решал в уме трудную задачу из высшей математики и результат. будь он неладен, не сходился с ответом.

Наконец, до него дошло, что задача вообще не поддаётся решению. Со своей стороны, Колыванов как грамотный знаток, умственно развитый шофёр, передовик производства, да и вообще гармоничная личность слышал, конечно, о задачах, не имеющих решения. Глядя на Тягина, он вспомнил семь математических гипотез из так называемых задач тысячелетия, которые длительное время никто не мог решить. За каждую из задач объявили значительную награду в миллион долларов, лучшие умы из числа выдающихся математиков годами бились над решением, но не справились, успеха не добились, решения не нашли, миллион не получили. Одну только теорему Ферма доказывали триста пятьдесят лет, другие задачи тысячелетия оказались математикам и вовсе не по зубам, не по уму, не по мозгам или, как говорят в нашей местности – невподым.

Заинтересовавшись, Колыванов обнаружил, что Пьер Ферма жил в 17-м веке и, по слухам среди шоферов, был толковым юристом, работал судьёй, но оказался большим любителем математики и в свободное от тяжб и юриспруденции время уделял своему увлечению повышенное внимание. Слова «хобби» в те давние времена ещё просто не знали.

Что говорить, спорить, обсуждать и пререкаться, Колыванов не мудрствуя лукаво, в свою очередь, и сам, подумывал взяться за решение – не боги горшки обжигают, внутренний голос ободрял, поддерживал и поощрял. А ведь действительно, если могут юристы, почему бы не приложить руку умелому шофёру?

Секрета нет, следует открыто признать, в глубине души, Василий замахнулся на все семь задач тысячелетия, чтобы не мелочиться и закрыть проблему раз и навсегда. Примеряй-не примеряй, и мы не лыком шиты, и мы лаптем щи не хлебаем, на руки лапти не обуваем, по уму и проворству руками птиц ловим без силков и тенет. Словом талантами нас природа не обидела и не обделила, грех жаловаться и пенять.

Как альтруист, способный к самопожертвованию ради других, Колыванов готов был напрячь ум, проявить незаурядные способности и помочь математикам, подставить дружеское плечо, чтобы никто больше в общечеловеческом масштабе не ломал голову, не страдал и не парился над умозрительными проблемами, от которых простому человеку и народному хозяйству ни холодно, ни тепло. Планету и без них обременяли в несметном количестве неотложные и насущные задачи, которые требовали своего решения. Мечтал Василий бескорыстно избавить человечество от лишних забот и головной боли. С детства помнилось ему, в каждое оконце пусть заглянет солнце, испечём на каждого сдобный каравай.

Всяк знает, лишние слова мужчине не к лицу. Какие сомнения, и большому гусю не высидеть телёнка, и орёл выше солнца не летает, и лошадка в хомуте тянет воз по могуте. К своему огорчению, Колыванов никак не мог взяться за решение задач тысячелетия. Причина оказалась вполне уважительная, плотный график перевозок не предусматривал и не оставлял времени на задачи из высшей математике, но однажды Василий улучил свободную минуту, урвал короткую передышку, выкроил часок. Начать он вздумал с теоремы Пуанкаре, во-первых, красиво звучит, во-вторых, относилась к науке топологии, изучающей алгоритмы, о которых шофёр слышал краем уха, в третьих, почти все слова в теореме за редким исключением были ему практически знакомы. Формулировалась теорема на редкость доходчиво и доступно для понимания шофёров: любой трехмерный объект с некоторыми свойствами трёхмерной сферы обязан быть сферой. Говоря проще, всякое односвязное компактное трёхмерное многообразие без края гомеоморфно трёхмерной сфере. Острым своим чутьём и богатой интуицией Василий догадливо сообразил, что сфера – это обычный шар, и не предвидел, не предполагал особых трудностей с доказательством. Терпение и труд всё перетрут, усвоил Колыванов с детства.

Понятно, что на трассе во время движения головоломную теорему доказать не удастся, надо следить за дорогой, маневрировать, держать скорость, отвлекаться нельзя. Колыванов готов был пожертвовать отдыхом и на стоянке задержаться в кабине или уединиться где-нибудь на природе, чтобы никто не мешал. Он даже приготовил лист бумаги и карандаш, как вдруг узнал ненароком, что опоздал, кто-то его опередил, теорему уже доказали.

– Это надо же! – разочарованно посетовал и обескураженно разочаровался внутренний голос, раздосадованный неожиданным обстоятельством. – Сто лет не могли доказать, а стоило нам взяться, и на тебе!

Что за оговорки, хватит суесловить и гнать волну, пора угомониться и прислушаться. Как говорится, слава тебе, тетерев, что ноги мохнаты! Никто не утаивает, не скрывает, молодой учёный по фамилии Перельман, что в переводе с языка идиш означает жемчужный человек, и происходит, по всей видимости и скорее всего, от торговца жемчугом, с детства проявил редкие способности в математике, усидчивым образом потел в одиночку, жил аскетом, во всём себе отказывал, питался кое-как, сидел на хлебе и кефире, в терпеливой манере потратил ни много, ни мало лет семь или восемь, да и решил, в конце концов, проклятую задачу, постиг и доказал непостижимую и недоказуемую теорему Пуанкаре. Со своей стороны, Григорий Перельман ничего о Василии Колыванове не знал, слыхом не слыхивал – ни сном, ни духом, если быть точным. А впрочем, как и шофёр о Перельмане ни ухом, ни рылом. Оба не подозревали о существовании друг друга и о посягательстве каждого из них на теорему Пуанкаре. Ни тот, ни другой о своих пристрастиях, предпочтениях, приоритетах ни с кем не делились, в известность не ставили, вслух не произносили.

– Опоздал! – с горечью подумал Колыванов, но как человек прямой, буквально рыцарь чести, обиду не таил, претензий не выдвигал, обвинений не предъявлял, отнёсся к математику с должным уважением.

Кто бы сомневался, на автобазе, естественно, все радовались достижениям отечественной науки, единственное, никто не брал в толк, не мог уразуметь, по какой причине Григорий отказался от заслуженной награды. Все в недоумении пожимали плечами, качали головами, всплескивали руками – и шофёры, и слесари, и электрики, и диспетчеры, и бухгалтеры, и администрация, и снабженцы.

– Видно, не знал, куда потратить, – предположили одни, а другие высказывались в противоречивом духе:

– Отписал бы нам, мы знаем.

И что тут скажешь, приходилось Колыванову терпеливо всем разъяснять, разжёвывать, растолковывать и проливать свет на существенные обстоятельства: дескать, человек вообще и гений в частности живут по своему разумению, по своему усмотрению, по своему измрению и своим законам, шальные деньги вторгнутся, помешают, изменят привычный ход и образ жизни, да и приставать будут все, кому не лень.

Тем не менее и однако, узнав, что теорема доказана, Колыванов порадовался за Григория и большую науку, но огорчился за себя и автобазу, расстроился, руки опустились, настроение упало, он повесил нос, за другие неразрешимые задачи браться не стал – чурался.

– Потратишь время, оторвёшь его от семьи, а потом окажется, что твою задачу уже кто-то решил, – с досадой и сожалением заметил внутренний голос, Колыванов спорить с ним не стал, кротко согласился, смиренно покорился, но с той поры ревниво наблюдал и отслеживал, не решил ли кто другую задачу тысячелетия. Иногда его посещала непрошенная мысль, а стоит ли доказывать теорему, которую нельзя доказать, решать неподъёмную задачу, у которой нет решения, но он гнал сомнения прочь, потому как под лежачий камень вода не течёт, и если не браться за безнадёжную, безумную, безрассудную затею, остановятся прогресс и общее развитие человечества.

Как бы то ни было, Колыванов, так или иначе, обладал бесценным опытом в задачах, которые не имели решения. Нынче и Тягин столкнулся с задачей, не подвластной его уму. Решить её он никак не мог, как задачу тысячелетия. Нам нет резона подозревать симуляцию и притворство, но узнав, что напарник отправится на ночлег домой, Тягин впал в столбняк и едва не рухнул. Время тянулось нескончаемо, шофёр хлопал глазами, стоял истуканом, тужился понять, напрягал мозг, извилины раскалились, но всё напрасно, всё напрасно, решение не давалось, и, наконец, он понял, что з,адачу ему не осилить, внятного ответа, сносного объяснения не найти.