Год семьи

Тягин побрёл следом, открыл дверцу, забрался на подножку:

– Слышь, Колыванов… Хочу тебя порадовать. Я дважды был женат. И разводился дважды. По закону. А уж так… Знаешь, сколько женщин я бросил? – он смотрел насмешливо, с едкой издёвкой, наслаждался произведенным впечатлением.

Что ж, он своего добился, достиг желаемого результата и поставленной цели: Колыванов едва не застонал от боли, едва не потерял самообладания.

Кстати сказать, Тягин, без сомнения, осознавал, как насолить ближнему. Он, похоже, нащупал уязвимое место, признание чувствительно ранило Колыванова, причинило непоправимый вред психике и урон душевному здоровью. Как иначе, если сердце день и ночь мучительно страдает за весь женский пол, обитающий на планете. А если ставить вопрос ребром, кто и когда переживал чаще и думал о женской доле больше, чем Василий Колыванов, посвятивший женщине лучшие годы жизни?

Как водится в России, первым средством от ярости и гнева является работа. Народ установил мнение, с ним и жить нам: работа да руки – верные поруки, работа веселье любит, умелых привечает, ленивых губит, работа мастера кажет и мучит, и кормит, и учит. Впрочем, кто знает, что мы о себе возомнили, к работе у нас противоречивое или даже противоположное отношение, народ тож не замедлил высказаться: работа не волк, в лес не убежит, работу с плеч, а сам на печь, работа что медведь – догонит, хребет переломит, на работу боком, боком, а с работы скоком, скоком. Между тем, однако, в России наблюдается прямая зависимость между работой и едой: каков корм, такая и работа, на работе тяп-ляп да так-сяк, на еду мастак, пилось бы да елось, а работа и на ум бы не шла, рабочий конь на соломе, пустопляс на овсе.

Но что отвлекаться и рассуждать, дорога не ждёт. Без лишних слов и досужих рассуждений Колыванов решительно сел за руль, напарник занял место пассажира, с неприязнью на лицах шофёры обменялись враждебными взглядами. Будь между ними преграда даже из камня и стали, испепеляющие взгляды прожгли бы её насквозь. И уж вестимо, жгучий спор и горячие разногласия отразились на самочувствии, медицина вполне могла засвидетельствовать патологию, хотя сдать кровь и мочу на анализы никто не додумался, не удосужился и не догадался.

Между прочим, только отдельные личности с незаурядным внутренним содержанием и неограниченным, как упоминалось, мировоззрением, выйдя из гущи народа, задумываются и понимают свою ответственность перед обществом и страной. В этом смысле Колыванову не было равных. По склонности натуры и природному свойству характера Василий был убеждён, что именно он, как никто другой, в ответе за счастье женщины и её безоблачную жизнь.

Не будем злоупотреблять пафосом и высокопарными словами, но Колыванов, будучи простым шофёром, всем нам дал яркий пример и наглядный урок патриотизма. Фигурально выражаясь в переносном смысле, он, по сути дела, безоглядно жертвовал собственным телом и здоровьем, когда за идею героически закрывал собой амбразуру, клал себя на алтарь Отечества, а что ещё требуется доказать?

Как бы то ни было, нет слов, язык немеет, в организме наблюдаются дрожь и трепет, мысли путаются, сердце готово выскочить из груди. Хочешь-не хочешь, но Василий Колыванов – редкая, ни много, ни мало, фигура в нашей действительности и окружающей среде, уникальная, можно сказать, индивидуальность, что на местном языке означает: мал золотник, да дорог, нет ему цены. Если ничего не скрывать, таким он и был, тут ни убавить, ни прибавить, правду о легендарной личности ни описать пером, ни вырубить топором.

Тем временем Колыванов справился с горьким разочарованием и на признания напарника жизнеутверждающе кивнул:

– Вот где собака зарыта. Век живи, век учись. Я, можно сказать, прозрел, лучше поздно, чем никогда. В России всегда так: гром не грянет, мужик не перекрестится. А тебе, Тягин, я так скажу: не плюй в колодец, пригодится воды напиться.

– Ох, ох, напугал! Видит око, да зуб неймёт. Тут не до жиру, быть бы живу,– неуступчиво возразил Тягин, прозрачно намекая, что главные противоречия впереди.

– Бодлива корова век комола живёт, – отверг, опроверг его намёки Колыванов.

После обмена мнениями только и оставалось, что махнуть рукой и послать напарника подальше – так далеко, откуда нет возврата, куда Макар телят не гонял. Но что толку после драки махать кулаками, если тема изучена насквозь и глубже, если исчерпана до основания и открылось дно.

Между тем, это была ещё не вся правда. Под углом научной медицины в теле шофёра после основательной нервотрёпки организм незамедлительно выбрасывает в кровь избыток адреналина – гораздо больше, чем обычные люди в уравновешенном состоянии психики и центральной нервной системы. Не мудрено, что напарники почувствовали острый голод – не мудрено!

Вообще, если честно, Колыванов лишь изредка подвергал себя воздействию медицины, больше полагался на здравый смысл. Однако, сейчас Василий догадливо сообразил, что в одиночку и самостоятельно организм с трудностями не справится и без сторонней поддержки долго не протянет.

Со своей стороны, и Тягин не поверил глазам. Вместо того, чтобы пуститься в дорогу и наверстать потерянное время, Колыванов повёл себя вполне странно и довольно неожиданно – непредсказуемым образом, в непредвиденном ключе. Другими словами, шофёр нашарил сумку с провизией, которой снабдила его в дорогу жена, выпростал из обёртки жареную курицу и, поливая соусом, принялся сосредоточенно её поглощать и обгладывать, обгладывать и поглощать.

Надо ли говорить, Тягин смотрел, как зачарованный, глаз не мог отвести.

В лице напарника читался плотоядный интерес, да и как иначе, если запах жареной в чесноке курицы мог кого угодно свести с ума. Понятно, что по научным законам академика Павлова, который жизнь людей изучал на животных, Тягин, как лабораторная собака, непроизвольно глотал слюну. Он даже жевал вслед за напарником, как мать, которая с ложки кормит ребёнка и невольно открывает рот.

Что ж, неподдельная зависть сковала мысли шофёра, парализовала волю и тело, словно крещенский мороз. Мучительно и нервно страдая, Тягин довольствовался чёрствым батоном и пакетом скисшего молока, купленным накануне. Стоит задуматься, поломать голову, но думай-не думай, гадай- не гадай, странная картина наблюдалась утром в кабине грузовика. На первый взгляд, нет сомнений, имела место общая трапеза. На второй взгляд, экипаж, похоже, разделила глухая невидимая стена. На третий взгляд, между напарниками, казалось, пробежала кошка, один шофёр, по крайней мере, присутствовал на сытном празднике жизни, другой, по всей видимости, мыкал нужду, и коротал дни в нищете. Как ни взгляни, один шофёр безоглядно насыщался курицей, другой по-сиротски грыз сухую краюху хлеба, запивая прокисшим молоком непосредственно из пакета.

Между тем, с Тягиным неожиданно произошла разительная перемена. Шофёр вдруг осознал, как проигрывает в чужих глазах, как смотрится со стороны, какая незавидная участь ему уготована в постороннем мнении, Достоевский буквально, униженные и оскорблённые.

Деться некуда, Тягин приосанился, расправил плечи, его внешность обрела независимый, можно сказать, неприступный вид, дескать, мы бедные, но мы гордые, нам подачек не надо! В свою очередь, Колыванов, насытясь, невозмутимо вытер рот и руки, а утёршись, проделал необходимые действия. Надрывно, натужно, надсадно взревел мотор, фура тяжело и скрипуче тронулась с места и пошла, пошла, яростно набирая ход.

Если смотреть трезво, даже издали грузовик вызывал подозрения и производил неблагоприятное впечатление. На борту угадывались коренные противоречия, нешуточный разлад, несовместимые взгляды, непримиримые отношения, практически антагонизм. Само собой разумелось, что согласия в экипаже нет и в ближайшее время не предвидится.

Глава 7

Если нет возражений, Россия – большая страна. Хотя кто осмелится возразить? Смельчаки практически отсутствуют, их не видно, не слышно, ушли в подполье, прикусили языки, держат их за зубами, помалкивают, соблюдают конспирацию, живут инкогнито или укатили за рубеж.

Впрочем, по совести говоря, нельзя закрывать глаза на очевидный факт: в прежние годы Россия была куда как больше. Колыванов по всяк день и час, словно свежую рану навылет, переживал неоправданное исчезновение с карты России пусть и далёкой, но отнюдь не лишней нам Аляски. Он помнил, конечно, заповедь: нашёл – не радуйся, потерял – не тужи Напрягая природный ум и мобилизуя незаурядные способности, Василий с патриотических позиций размышлял и держался твёрдых убеждений: лишней земли не бывает.

Веришь-не веришь, нравится-не нравится, согласен-не согласен , но если непредвзято оживить, освежить, опросить память, то окажется, что Калифорния, по большому счёту, принадлежит России. Что ни говори, самые старые улицы города Сан-Франциско, славящиеся своей красотой, где по крутым склонам бегает причудливый горный трамвайчик, располагаются на Русских холмах. Да и первое поселение, с которого начинался город, носит название Форт-Росс: избы, бревенчатые стены, шатровые башенки, рубленая церквушка – ни дать ни взять сибирский острог, старинный русский городок И уж совсем верится с трудом, но местные индейцы и поныне употребляют до боли знакомые слова: штаны, ложка, шапка…

Сказать по правде, кое-кто, из тех, у кого короткая память, неблаговидно умалчивает, что гора Арарат только недавно переместилась в Турцию, а всегда, то есть исторически неограниченный срок, находилась в Армении, которая, в свою очередь, была частью России.

Иной скажет, глупец дурью мается, нашёл дурак игрушку – лбом орехи щёлкать, дураку не страшно и с ума сойти. Но мы-то ответим умникам, которые себе цены не сложат, глухому с немым не о чем толковать, глупый свистнет, умный осмыслит, глупый да малый правду говорят. И пусть двор наш крыт светом, обнесён ветром, пусть беды наши неизбывчивы, но приживчивы и привязчивы, пусть наше счастье – дожди и ненастье, пусть наши радости – гиблые напасти, однако наш сокол мал, да удал, наш пострел везде поспел, нашего пономаря никто не перепономарит, Россия всех перещеголяет.

Стоит упомянуть, недоверчивых, несговорчивых и невосприимчивых Колыванов за доказательствами мысленно отсылал к великой русской литературе. Поэт Александр Пушкин, который, по общему мнению народа и писателя Достоевского, ни много-ни мало, "наше всё", добросовестно объехал и талантливо описал упомянутые края. При желании любой читатель способен убедиться, удостовериться и утвердиться лично. Сочинение откровенно и недвусмысленно называется "Путешествие в Арзрум" .

И кто бы что ни думал, ни предполагал, ей-ей, право слово, нет нам резона умалчивать, скрытничать и терпеть. Колыванов, сидя за рулём, нередко подумывал в дороге о насущных и неотложных делах. Да и как иначе, если в свободное от работы время следовало поднатужиться, поднапыжиться, поднапрячься и вернуть исконные территории на законное место. В конце концов, и родных детей по необходимости отдают иногда на вынужденное пребывание, на временное проживание, на полезное воспитание в чужую семью. А земля, что ж, попользовались и хватит, пора вернуть. Как ни суди, как ни оценивай, своя ноша не тянет, своя рубашка ближе к телу, своя земля и в горсти мила.

Говоря откровенно, Василий, разумеется, сознавал, что борьба предстоит нешуточная и потребует серьёзных усилий: с американцами спорить, что воду решетом носить. Но овчинка стоила выделки, игра стоила свеч. Да и кто, окромя дальнобойщика, сдюжит, осилит, устоит, у кого хватит мочи, у когоподнимется рука, у кого повернётся язык? Но и то правда, под лежачий камень вода не течёт, стоячая вода плесенью цветёт.

Если ничего не скрывать, отдельные наши граждане редко покидают насиженные места и вообще, точно голуби и воробьи, не склонны к перемене мест. Горизонт их не манит, даль в полёт не зовёт, а кое-кто за всю жизнь дальше околицы вообще шагу не ступит. И что тут говорить, в отличие от большинства соотечественников Василий Колыванов, выйдя из глубины народа, знал родную страну не понаслышке. За свою сознательную жизнь он проехал её вдоль и поперёк, она произвела на него неизгладимое впечатление, которое день ото дня и год от года разгоралось, крепло и росло.

Положа руку на сердце или на другой жизненно важный орган, кто из нас, жителей и патриотов, не мечтал, напрягая фантазию, проехать сродни Колыванову из конца в конец бесконечной страны – с запада на восток, с востока на запад, с севера на юг, с юга на север… И уже сам собой, невольно и непроизвольно вытекает и напрашивается красноречивый вывод: что имеем, не храним, потерявши , плачем.

Тяжелая фура, как снаряд немыслимого калибра, день и ночь разносит в клочья воздух, пронзает земное пространство – день и ночь, от зари до зари, ночь и день… А Россия проносится мимо и не кончается, не кончается, не кончается – нет ей ни края, ни конца. И вот едешь, едешь, дорога летит под колёса, простор и даль ошеломляют сердце и помрачают ум. Сколько ни проехал, привыкнуть невозможно, и только позже, когда-нибудь, спустя время усвоишь прописную истину: к России нельзя привыкнуть – пустые хлопоты, напрасные потуги.

Навёрстывая время, Колыванов час за часом гнал фуру без остановок, экипажу грозило нешуточное опоздание. С тугим ровным гулом исправно работал мотор, грузовик уверенно держал скорость, глотал просранство, и Колыванов непроизвольно подумал, что ему и Калифорния по зубам. Ведь и мы не пальцем деланы, не лыком шиты, на хорошей дороге и нам сам чёрт не брат и море по колено.

Между тем, Тягин безмятежно спал в роли пассажира. Его не томила бессонница, не терзали ночные кошмары, не мучили страхи и тревожные сны. По его внешности и наружному виду само собой разумелось, что нет ему дела до Аляски, до Калифорнии, до Финляндии и Польши. ничуть не трогают, не заботят, не колышут его утраченные по недомыслию территории – ему до лампочки, как говорится, а Босфор и Дарданеллы нужны ему, как прошлогодний снег, как рыбе зонтик, как зайцу триппер, и, если на то пошло, как телеге пятое колесо.

По правде оказать, Тягин и пальцем не пошевелит, чтобы превратить Босфор и Дарданеллы в наши внутренние проливы, к чему всегда тяготела Россия. Такой фрукт с лёгким сердцем и, не моргнув глазом, отдаст, как Ленин, туркам Арарат и со спокойной совестью отправится пить пиво или, как ни в чём ни бывало, ляжет спать, а то и пойдёт на танцы – ни угрызений, ни сожалений, ни вздоха, ни слезы. Не зря народ сказал: тошно тому, кто сражается, но тошнее тому, кто останется. Или иначе, а то и тем паче, той же порою, да не той же горою. "Ему хоть трава не расти,” в негативном ключе осудил напарника Колыванов и нелицеприятно додумал заветную мысль до конца: убивают не люди, убивает равнодушие.

Тем временем Тягин продрал глаза и ворочался с боку на бок, потягивался, морщась от неуверенности и неудобства в затёкшем теле.

– Где мы едем? – полюбопытствовал он без всякого интереса и сонно, с мычанием зевал, кряхтел, постанывал, почёсывался, растирая ладонью мятое лицо.

– Калифорния, – с неприязнью и без тени улыбки ответил Колыванов

в досаде на безоблачное существование, на безмятежное состояние, на бесполезную ориентацию и непродуктивное поведение напарника.

– Хорошо бы… – мечтательно отозвался Тягин. – Тепло, Голливуд, апельсины… И дороги – не нашим чета.

– На готовое все горазды, – непримиримо охарактеризовал соплеменников Колыванов, неудовлетворённый иждивенческими настроениями и потребительскими наклонностями соседа, однако не ограничился неутешительным выводом и начистоту выложил наглядные упрёки. – А если враждебная природа? А если неизвестные болезни, губительные болота и дикие воинственные племена? А если незнакомая местность и никакой цивилизации? А если всё с нуля начинать, тогда как?! – с пристрастием вопрошал Колыванов.

Надо ли удивляться, Тягин уставился на него, как баран на новые ворота, если выражаться мягко, а на деле могло сдаться, будто ни с того, ни с сего учудил Василий что-то необыкновенное, необычайное, невообразимое, скажем, плеснул в лицо напарнику ледяной водой.

– Ты о чём, Колыванов? Что имеешь ввиду? – спросил Тягин сам не свой от удивления.

– Знаешь ли ты, что Калифорния была нашей?

– Иди ты! – не поверил Тягин.

– Мы сюда первыми пришли. Известный факт! Аляску обжили и вдоль берега на юг спустились. Тогда здесь никого ещё не было. Кроме индейцев, конечно.

– И что? Почему отдали?

– Далеко. Авиации нет. Радио нет. Телефона нет. Всё на лошадях да на лодках. Письмо в одну сторону год идёт. Со снабжением трудности. Каждый топор, каждую лопату из России вези. И Аляску по той же причине продали. За бесценок отдали. А потом там золото нашли.

– Надо же! A я и не знал. Век живи, век учись, дураком помрёшь. Выходит, это мы Калифорнию открыли?

– Мы, кто ж ещё? С Аляски приплыли. Первые бледнолицые.

– И давно?

– Восемнадцатый век,

– Давно. Теперь уж не вернуть.

– Как знать… – с лукавым значением, почти заговорщицки возразил Колыванов. – Было бы желание.

– Загадками говоришь. Ты мне прямо скажи: есть надежда?

– Надежда умирает последней!

Обладая ясным умом и устойчивой памятью, Колыванов, разумеется, не забыл недавние разногласия и расхождения с напарником во взглядах, за которыми закономерно назрел конфликт, грозящий вылиться в непримиримые противоречия и ярко выраженный антагонизм.

К счастью, нет худа без добра, как нет дыма без огня, пчелы без жала, розы без шипов, семьи без урода, стада без бодливой коровы. А с другой стороны, без росы не вырастит трава, без осанки конь – корова, без соли – стол кривой, без хозяина – дом сирота…

Как человек твёрдых взглядов и принципов Колыванов, разумеется, не мог поступиться убеждениями, однако в силу отходчивого характера и природного миролюбия проявил сдержанность и благоразумие, несмотря на естественную бурю чувств. Тем не менее и однако, Василий колебался, сомневаясь, и сомневался, колеблясь, ломал голову в поисках ответа: открыть ли напарнику сокровенную мечту?

После трудных раздумий Колыванов всей глубиной сознания и проницательной интуицией сообразил, что не вправе утаивать от соотечественников неотложную задачу и ближайшую цель – люди не простят.

– Я как раз думаю над этим, – признался Василий без лишних слов.

– Над чем? – не понял Тягин.

– Как вернуть Аляску и Калифорнию.

Тягин, однако, повёл себя вполне непредсказуемо, а может и непредвиденно: опешил, обомлел, окаменел. А потом и вовсе охренел и едва пришел в себя:

– У тебя, как со здоровьем? Ты, часом, не болен? – поинтересовался он с некоторой опаской.

– Здоров. На автобазе недавно диспансеризацию провели. Никаких отклонений.

– Анализы сдавал?

– Все показатели в норме.

– Здоровье в порядке, спасибо зарядке! – ухмыльнулся Тягин. – Ну ты и огорошил меня! Как ты вернёшь Калифорнию?

– По обоюдному согласию.

– Американцы не против?

– Конечно, против. Ещё бы!.. Как иначе? Будут решительно возражать.

– И что ты им предъявишь? Какие аргументы?

– Голую правду. Её не скроешь. Земля-то наша, мы её открыли. Они поломаются и сдадутся.

– Значит, война?

– Ни в коем случае! Исключительно мирным путём. Они добровольно отдают, мы добровольно берём,

– А если не согласятся?

– Мы им всё как есть объясним. Докажем свою правоту. Приведём неопровержимые доводы.

– Плевать они хотели!

– На всех слюны не хватит. Будем убеждать. Трудно, а что делать? Землю свою надо возвращать. Задача не из лёгких. Ежели всем сообща, да как следует взяться… Глядишь, когда-нибудь своего добьёмся. Терпение требуется.

– Им на нас… с высокой колокольни… – Тягин выразительно потряс рукой.

– Не скажи, – убеждённо возразил Колыванов. – Терпение и труд всё перетрут. Ежели каждый божий день в одну точку долбить,.. День, два, неделю, месяц, год, десять лет, двадцать.. Сколько потребуется. Ничего, достучимся…

– Дa они нас слушать не станут!

– Как не станут? Такой мысли я даже не допускаю. Ради всеобщего мира и благоденствия обязательно согласятся. Куда они денутся? На одной планете живём, не могут они наше мнение игнорировать. Нынче средства массовой информации, знаешь, какое влияние имеют? Мы им все уши прожужжим.

– Что с того? Упрутся и всё тут.

– Не забывай, Степан: капля и камень долбит. Рано или поздно поймут. А не поймут – надоест им.

– Ой, ли? В международных отношениях нам редко везёт. Надеешься на успех?

– А как же! Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

– Ты всё взвесил? Дело-то не простое.

– Кто говорит, что простое? Обдумать надо, обмозговать… У меня ум за разум заходит. Однако воробьёв бояться, проса не сеять.

– На такое дело может вся жизнь уйти, – озабоченно заметил Тягин.

– Может,– согласился Колыванов. – Я готов.

– А тебе не кажется, что твоя затея шита белыми нитками?

– Нет, не кажется. Я тут накропал страницы полторы, мысль свою на бумаге изложил. Обращение к нации. Пока на живую нитку наметал, на скорую руку, чтобы идея была понятна. А как до всех её донесу, примусь за дело, возьму быка за рога. Жаль только времени свободного маловато.

– Ну и ношу ты взвалил на себя, Василий! Это ж какой груз!

– Зато, если выгорит… представляешь? Плохо, что ли, в отпуск всей семьёй в Калифорнию махнуть? И заметь: никаких виз, ни границ, ни таможни…

– Как в Сочи, – задумчиво и рассеянно, словно весь погрузился в соблазн и грёзы, определил Тягин.

– Именно! Своя земля! – с готовностью подтвердил Колыванов. – И не штат Калифорния, а край, область, автономия, наконец.

– Да-а..! – с уважительным почтением, с почтительным уважением и восторгом отреагировал Тягин: картина, нарисованная Колывановым, произвела на него невыразимое и невероятное впечатление. – Ну, ты и замахнулся!

Верится с трудом, однако, вскоре Тягин подавленно умолк, как будто усомнился в своей правоте, как будто колебался в убеждениях, как будто впервые увидел напарника другими глазами, с других позиций, в другом измерении и свете, под другим углом.

Объективно говоря, некоторое время Тягин не находил слов и был в замешательстве, в оглушённом состоянии, словно кто-то из-за угла внезапно огрел его пыльным мешком. Такое иногда случается с впечатлительными людьми после серьёзного потрясения. Впрочем, напарника можно понять. Не каждый день на твоих глазах происходят знаменательные события. Если не лукавить, Тягина до мозга костей, до глубины души или ещё глубже потрясли грандиозные планы и ошеломили неограниченные размеры замысла. Как бы то ни было, тайное рано или поздно становится явным. Тягин воочию увидел, наконец, личность напарника в натуральную величину и оценил по достоинству, притих, присмирел, сражённый глубиной ума, силой и богатством внутреннего содержания.

Так или иначе, находился Тягин в подавленном настроении. Если вникнуть в причину, он, похоже, осознал, что замысел напарника исключительно патриотичный и отдал ему должное. Со своей стороны, Тягин и сам подозревал в себе патриота и соответствующую направленность, и сейчас его мучили стыд, раскаяние и угрызения совести. Из всех соотечественников с национальной ориентацией лишь один Колыванов добровольно взвалил на себя неподъёмную ношу. Тягин наглядно представил и в натуре почувствовал немыслимую и умопомрачительную тяжесть груза.

Отдышавшись и переждав душевное смятение, Тягин обрёл дар речи.

– Выходит, ты теперь государственный деятель? – спросил он с обидой, точно соразмерил свою мечту с мечтой напарника и понял разницу, пережил горькое разочарование.

В свою очередь, и Колыванов как трезвая и здравомыслящая личность не стал притворно скромничать, отнекиваться, отмахиваться и отрицать вполне очевидные вещи.

– Выходит, – покладисто согласился он. – Назвался груздем, полезай в кузов.

Что ж, так оно и бытует в человеческом мире, один грезит о сосисках с тушёной капустой, о кружке пива в присутствии воблы, а другой витает в облаках, изобретает порох и вечный двигатель, готов своротить горы и завоевать весь мир, как Александр Македонский.

Между прочим, научный физик Альберт Энштейн подробно высказался на тему великих открытий. Когда одна пытливая дама нескромно докучала ему назойливыми вопросами и надоедливо пыталась выяснить, как делаются великие открытия, физик-теоретик с обескураживающей прямотой открыл ей всеобъемлющий секрет. В том смысле, что все знают, будто великое открытие сделать нельзя. Но иногда, изредка, от случая к случаю находится, мягко говоря, чудак, который этого не знает. Не знает, не подозревает, не предполагает, понятия не имеет, даже в голову не берёт. Он-то и делает ничтоже сумняшеся грандиозное открытие, о котором все говорят.

Похоже, и Колыванов как редкая индивидуальность не знал, не предполагал, даже не подозревал о подводных камнях. Время от времени его так и подмывало взять препятствие, взлететь, перемахнуть через барьер, преодолеть земное притяжение, любую непреодолимую преграду.