Полная версия
Глубокая печаль
Несколько дней назад она тщательно, чтобы не рассыпать, завернула дочери в дорогу кунжутные семена, фасоль и красный перец.
Инсук крутилась у зеркала, разглядывая свою новую юбку, купленную в районе. Красивая голубая юбочка хорошо подходила к ее голубым глазам. Инсук долго еще рассматривала себя со всех сторон, а потом произнесла:
– Мам, а вы знаете, что брата надо поблагодарить? Он с таким трудом согласился взять наш груз, за который ему пришлось еще и заплатить.
– Ничего. Хоть и тяжело, бери с собой. Это последний наш урожай.
С первого взгляда вырастить овощи кажется не таким уж и трудным занятием – в сравнении с рисом, но на самом деле на это уходило гораздо больше сил и времени. И все-таки после того, как муж заболел, работа на овощном огороде – выдергивание сорняков, высадка рассады и прочее – стала для нее утешением. Работа на земле помогала, казалось, вытряхнуть из души все то, что засело в самой глубине. Она закончила все дела, осталось только собрать последний урожай, и их земля перейдет в чужие руки.
– В этом году из-за хлопка вырастила не так много овощей.
– А зачем вам хлопок?
– Хочу сделать тебе в приданое ватное одеяло.
– Мам, ну зачем вы! Кто в наше время готовит в приданое ватное одеяло? В магазине столько легких одеял, которые без проблем стираются…
Инсук не договорила, почувствовав себя виноватой. Голос ее прозвучал холодно, словно у продрогшего в утренней росе человека.
– Ничего ты не понимаешь. Одеяло из хлопка самое лучшее. Зимой тепло, сколько бы им ни укрывались, вата не собьется.
Инсук с жалостью посмотрела на мать, но, чувствуя этот взгляд, та продолжала, не поднимая головы, раскладывать по мешочкам кунжут и фасоль.
– Мам?
– Что?
– Ну? Посмотрите на меня!
– С чего это вдруг?
– Ну пожалуйста, посмотрите.
Со подняла глаза и встретилась с глазами Инсук – копия отцовских глаз. Хотя дочь и смутилась, она до конца выдержала взгляд матери».
– Спишь?
– Нет.
От земли, пропитанной дождем, поднимались клубы ароматного пара.
«…Когда Со впервые переступила порог дома нового мужа, его дочери Инсук было чуть больше года. К году дети уже начинают делать первые шаги, но Инсук еще даже не умела ходить. Она могла только с трудом стоять, опираясь на стенку. После трудных родов, когда удалось спасти только жизнь ребенка, Инсук так ни разу и не испробовала теплого грудного молока. Когда Со впервые обняла ребенка, та сразу же припала к ней и, нащупав ее грудь, интуитивно вытянула к ним губки. От этого Со еще больше привязалась к девочке, чем к Сокчхолю, который был на десять лет старше сестры. Пока Со качала Инсук, мальчик сидел в стороне, как чужой. Каждый раз, когда Инсук плакала, Со распахивала одежду и пыталась дать ей грудь, но, измучившись у пустой груди, ребенок вновь начинал плакать. Чтобы как-то отвлечь, она начинала учить ее ходить. Когда Со укачивала Инсук с распухшими от плача глазами, Сокчхоль подходил к сестричке и начинал трогать ее носик и ушки, заглядывал ей в глазки – она, наконец, начинала улыбаться. Со брала руку Сокчхоля и засовывала в подмышки малышки, чтобы он пощекотал ее, и она, перестав плакать, смеялась. Сокчхолю тоже было забавно от этого, и он, смотря на мачеху, тоже начинал громко смеяться. Со поворачивалась к мужу, и они втроем заливались смехом.
Инсук пристально посмотрела на мать и крепко сжала ее загоревшие руки. Тепло рук дочери мгновенно передалось Со.
– А что, если вам будет очень одиноко после моего отъезда?
″Ну, так не уезжай!″ – чуть не вырвалось у матери. Именно это она больше всего хотела сказать, но промолчала, гладя дочь по голове.
– Я все понимаю, хотя вы ничего и не говорите. Лесник попросил освободить дом. Ведь так? Вот вы и решили меня скорее отправить в Сеул. Правда?
– Нет, просто в Сеуле пришло время рожать жене Сокчхоля…
– Слышала, что районный лесник через тетушку передал свою благодарность. А Сокчхоль слишком размахнулся… Если бы его магазин был чуточку поменьше… А теперь рисовое поле, огород и даже дом уходит… Удастся ли хоть за сколько-то продать дом в деревне?
– Неужели ты не понимаешь, как ему трудно… Да и лесник не это имел в виду, он говорил про хозяйство, которое я обещала оставить ему, когда поеду в Сеул.
– Обещайте мне приехать в Сеул по весне?
– Конечно. Наряжусь в красивый ханбок[8], чтоб ты с меня портрет написала.
– Я очень переживаю, что вы меня отпускаете.
– В Сеуле слушайся брата, с женой его не спорь. А на брата слишком не налегай со своей просьбой: отправить тебя учиться рисовать. Понимаешь?
Инсук молча сжала руку матери. Стала перебирать каждый ее палец, а потом, сцепив свои и ее пальцы, потрясла. Другой рукой, свободной и шершавой, Со дотронулась до мягких волос дочери. ″И когда ты успела вырасти? Вот тебе уже и двадцать один″.
И вдруг она увидела свою дочь в новом свете, – она выглядит моложе своих лет; откинула волосы с ее лба и заправила их за уши – поднимающийся пушок отчетливо очертил чистый лоб.
Тут Со вспомнила, как спустя всего лишь семь дней после родов ее ребенок заболел корью и умер. Все тельце малыша было до неузнаваемости изъедено красными пятнами. Даже сейчас, когда она смотрит на пышно цветущий красный шалфей, она вспоминает их. Со положила младенца за спину в носилки и отправилась на местное кладбище, где его и похоронила. Без ребенка ее груди разбухали, хотя она и сцеживала молоко, груди освобождались только на время, а потом снова разбухали. Отец Инсук предложил дать грудь Инсук, – только тогда и пришло время вскармливать ее грудью. Какое-то время Инсук, думая, что опять дают пустую грудь, начала играть ею, но почувствовала молоко и крепко припала к груди Со.
– Если уже все приготовила, иди спать, – очнувшись от воспоминаний, сказала Со. Дочь кивнула и разжала руки матери.
″Хотя на лицо она не такая уж и красивая, но в нем нет ни одной грубой черты.
Перед своей кончиной отец Инсук говорил Со, заботясь о дочери: ″Как было бы хорошо, если бы она встретила подходящую пару, небедного и аккуратного человека, тогда бы я забыл все свои тревоги о ней. Не надо безупречного, но такого, чтобы сумел позаботиться о ней… найди ей такого… Прости, что, уходя, скидываю свой груз на тебя…″»
– Спишь?
– Нет.
Запах цветов. Теперь запах цветов, опадающих под утренним дождем.
«…Хотя Со и легла, сон никак не шел к ней, она лежала, глядя в потолок. Немного кружилась голова, ощущалось какое-то неудобство в желудке. Ничего не болело, просто на душе было слишком тревожно.
Похоже, Инсук тоже не спала, ворочалась под одеялом с боку на бок. Одеяло шуршало, напоминая легкое дуновение ветра. Мать взяла голову дочери и положила себе на руку, и только тогда ее дыхание выровнялось. Она стала гладить лицо дочери, и на душе разлилось тепло.
″Но что это за звук?″ – Со затаила дыхание и прислушалась. В шуме ветра, раскачивающего веревки для белья, слышался незнакомый шелестящий звук. Она долго прислушивалась и распознала шуршание опадающих листьев хурмы, растущей на заднем дворе.
Тут на нее снова нахлынула волна воспоминаний.
Стояла осень. Поздняя осень, когда только-только закончили сбор урожая и в полях стояли горы неубранной соломы. С наступлением ночи отчетливо слышался шелест листопада за домом не только хурмы, но и дубов, обычных и белых. Инсук все не появлялась, хотя она уже давно должна была вернуться из школы. Не имея особых друзей, чтобы задерживаться с ними, она приходила домой сразу после уроков.
Время было уже позднее, Со начала беспокоиться, успокаивая себя мыслью, что дочь вернется до наступления темноты. Она ждала Инсук, а кругом сгущались сумерки. Не в силах больше терпеть, приказала Сокчхолю обежать все дома в деревне, а сама пошла по новой дороге, ведущей в школу.
Сумерки сменились темнотой, мать прошла всю деревню до самого моста, ребенка нигде не было видно, она не на шутку испугалась. Прекрасно зная, что ее дочь была не из тех детей, которые заигрываются и не замечают, что смеркается, еще сильнее забеспокоилась: ″А вдруг с ней что-то случилось?″.
Переходя мост, громко прокричала в сторону пустых полей: ″Инсук!″ От того, что ее крик ни разу не повторился эхом и остался без ответа, она пришла в ужас. Со долго еще звала ее по имени и вдруг услышала слабый детский плач.
Он доносился со стороны полей, лежащих между новой и старой дорогой. Без сомнения, она узнала плач дочери и побежала. Позднее поняла, что это было чудом. Между наваленными как попало связками соломы одиноко сидела Инсук и плакала. Всматриваясь в освещенную лунным светом дочь, горько рыдающую на соломе, мать не верила своему счастью: ″Ну все, все. Хватит плакать! Это же я, твоя мама″. Она обняла Инсук за плечи, та заплакала еще громче и стала бить маленькими кулачками ее в грудь. Кое-как успокоив всхлипывающую малышку, посадила себе за спину и пошла по полям.
Прежде чем узнать причину такого поведения, ей пришлось долго успокаивать плачущую дочь. Заикаясь и всхлипывая, Инсук поведала:
– По дороге из школы ребята предложили поиграть в прятки, но я не хотела играть. Тогда они сказали, что моя мачеха никогда не будет меня искать, даже если я спрячусь в соломе. Я им сказала, что обязательно найдет. Тогда они:
– Вот насмешила! Где это видано, чтобы мачеха искала свою падчерицу?! Мать-то Патчви[9]?
Чтобы доказать, что мама обязательно придет, Инсук забралась в солому и стала ждать. Пока ждала, солнце село, и она заснула. Услышав свое имя, проснулась, открыла глаза – в кромешной тьме ничего не было видно. Не понимая, где она и что с ней, сильно напугалась и начала плакать.
– Мама, разве вы мне мачеха?
Инсук крепко обвила тоненькой ручкой шею матери и снова заплакала. Не зная, что ответить, Со долго молча смотрела на темное ночное небо. Лунный свет. И почему свет луны кажется таким холодным?
Когда она выбралась с поля, ребенок, уткнувшись лицом в спину, спокойно спал. Теплота дочери передалась ей и разлилась по всему телу, успокоив. Со как можно медленней и осторожней, стараясь не разбудить девочку, вернулась в селение.
И теперь это ровное дыхание уже взрослой дочери, спящей на ее руке, как и тогда, нежно отозвалось в ее сердце.
После смерти мужа Со часто стала просыпаться посреди ночи. После пробуждения ей казалось, что она лежит одна-одинешенька среди пустых полей.
Однажды ночью Инсук со своей подушкой пришла к ней в комнату и, влезая под одеяло, посоветовала: ″Мама, если вам не спится, попробуйте закурить, как папа раньше″.
После этого они стали делить одну постель на двоих. И если Со случалось просыпаться, почувствовав рядом дыхание Инсук, она снова спокойно засыпала. ″Что же будет теперь?″
Мать осторожно вытянула свою руку из-под головы дочери и встала. Чтобы не разбудить ее, осторожно ступая по веранде, вышла во двор. Дуновение ветра, шорох падающих листьев хурмы. Разносимые ветром широкие листья хурмы, кружась, вылетали с заднего двора и собирались перед домом.
″О!″ Подняв голову, она заметила падающую звезду, которая, оставляя за собой длинный хвост, улетела куда-то за дом в неизвестную даль. Она села на корточки и закурила табак.
– Мам? – не найдя рядом мать, позвала Инсук.
Потушив сигарету о землю, Со быстро встала и подошла к веранде.
– Что вы делаете на улице?
– Да так, хотела занести корзину с хлопком.
Целый день сдерживаемый сухой комок в горле вышел наружу. Откашлявшись, она машинально подхватила корзину с белоснежным хлопком, который в свете луны, выглянувшей из-за тучи, казался еще белее».
– Спишь?
– Нет.
«…Со услышала скрип старого велосипеда – почтальон и сегодня проехал мимо ее дома.
″Прошло-то всего пара дней со дня отъезда Инсук, разве она будет сразу писать письма?″ Каждый день она ждала почтальона, а дождавшись и получив лишь один номер местной газеты, старалась утешить себя мыслью, что вот пора и переезжать.
Со встала с места и потянулась. Она планировала перевезти все свое имущество в дом Гвагёдэк на следующий день после отъезда Инсук, но из-за головокружения и спазма в желудке ей пришлось отлеживаться дома.
В комнате был страшный беспорядок, от этого было неуютно. Чайник, стаканы, пепельница, тряпки, транзисторное радио и остальной хлам лежал вперемешку на полу, словно кто-то специально раскидал все вещи в порыве депрессии.
Несколько дней Со ни к чему не прикасалась.
Она никак не могла заставить себя что-то делать, была голодна, но не думала даже варить себе рис.
За это время на заднем дворе опали последние пожухлые листья хурмы. Деревенская детвора не стеснялась – вбегала во двор через ворота, перелезала через ограду, набирала спелой хурмы, сколько надо, и уносила с собой. Со не обращала на это внимания, – расстелив по двору бамбуковую подстилку, она сушила хлопок.
Нечастые в эти дни лучи солнца все же окрасили легкой позолотой еще недавно белоснежный хлопок. Она сложила его в мешки, оставшиеся от покупки риса, завязала – это было все, что Со сделала за несколько последних дней.
″Надо переезжать″. – Она заставляла себя хоть что-то делать, чтобы не оставаться одной со своими мыслями в этом уже чужом и пустом доме.
Со вошла в комнату Инсук. Одинокие наклейки на стене, зеркало, бордовая расческа. Подметая пол, остывший за эти дни без отопления, она реально ощутила свое одиночество.
″Только одна мама осталась″, – уезжая, бормотала себе под нос Инсук. Держа в обеих руках огромные сумки, Инсук вышла через ворота, прошла переулок, ногами взбивая напоследок белесую пыль. В ожидании автобуса на извилистой новой дороге еще раза три пробормотала: ″Только одна мама осталась″.
Со хотела проводить Инсук до вокзала, но та не позволила и решительно заявила: ″Я поеду одна. Я не хочу, чтобы вы видели, как я сажусь в поезд″.
Со сняла со стены наклейки, на которых еще оставались следы пальцев Инсук, приподняла зеркало, чтобы снять его с гвоздя, и тут на пол упала бордовая расческа, заткнутая сверху за зеркало. Со наклонилась, чтобы поднять, и заметила на ней несколько волосков Инсук, но не подняла ее. В глаза бросилась заколка с изображением цветка, и она сначала подняла заколку. Это была заколка, которую Инсук носила каждый день. ″Тебе не кажется, эта заколка делает тебя значительно старше?″ – как-то спросила Со, считая, что заколка дочери не идет. Но в ответ услышала: ″Все равно она самая красивая!″ Инсук закалывала ее и носила.
Со опустила на пол зеркало и заколола себе волосы этой заколкой. Удивленно посмотрела на себя в зеркало – заколка была явно не в ее вкусе, сняла и положила в карман.
Пока она убирала оставшиеся после Инсук вещи, прошло полдня, солнце начало садиться. Она перенесла подстилку с хлопком в заднюю комнату и стала ворошить его пальцами, тут раздался голос Гвагёдэк:
– Что это такое?
– Это хлопок. Вот только не знаю, где лучше всего делают ватные одеяла, – сидя к ней спиной, ответила она, не оглядываясь, делала вид, будто собирает хлопок.
– Я повезу твою тележку, иди за мной, – проговорила все понимающая Гвагёдэк за ее спиной. Со обернулась, давая понять, что ей не нужна помощь, но Гвагёдэк уже тянула за собой ее тележку.
Идя по переулкам, Со замерзла и засунула руки в карманы, там нащупала что-то и достала. Это были письмо Сокчхоля и заколка Инсук. Гвагёдэк тащила тележку, а Со шла за ее спиной и рассматривала на ладони то, что осталось от детей, потом остановилась перед домом с черепичной крышей, заросшей мхом.
Переулок, по которому она ходила двадцать лет, а вдалеке видны ворота их дома, – все это вдруг показалось таким чужим, словно она ни разу не бывала здесь. Со остановилась на минутку, растерянно окинула все взглядом: низкая ограда, растущая перед воротами поздно цветущая пушница, перекинувшаяся из соседнего двора, изогнутая сухая виноградная лоза, кольцо на комнатных дверях такое ветхое, что вот-вот сломается, несколько красных кирпичей с обломанными углами – не было ничего, что могло бы показаться ей новым или необычным.
Когда Со в последний раз закрывала калитку, сидящий на голых ветках хурмы воробей, испугавшись скрипа ворот, вспорхнул и улетел в сумерки, а скопившаяся сухая кучка листьев тихо прошелестела в стороне».
– Спишь?
Лето
Любовная грусть
Распустившаяся зелень деревьев покрыла густой тенью утренние улицы. Прошла нежно-зеленая весна, и наступило лето. Листочки гинкго, едва вдохнувшие в себя весну, совсем еще крошечные – всего лишь размером с ноготок, – как только наступило лето, стали прямо на глазах раздваиваться на половинки, окрашиваясь в более насыщенный зеленый цвет.
Ынсо стояла в зеленой тени гинкго и смотрела на дорогу напротив своего дома. Машина Вана должна появиться со стороны магазинчика возле перекрестка, но там пока только один молодой человек поливал насаждения из лейки. Если бы это было в другой день, то перекресток был бы заполнен машинами, но сегодня воскресенье, и поэтому вокруг все было тихо.
Ынсо отвела взгляд от перекрестка и натянула на себя шляпку, которую держала в руках, обернулась и посмотрела в сторону своей квартиры.
Когда-то так обильно цветшие деревья всего-то за одну дождливую ночь также обильно обронили свою красоту. Да так, что оставалось только поражаться – сколько же лепестков упало, чтобы так плотно покрыть все вокруг? Вся площадка перед квартирами была сплошь покрыта свежими цветочными лепестками. «Неужели они цвели так пышно для того, чтобы вот так опасть?» – подумала Ынсо, и ей захотелось сесть на эти лепестки, толстым слоем покрывавшие землю, словно на пушистую перину.
От того, что цветы так живо опали, оставшаяся на их месте зелененькая отметина зияла, словно глубокая рана.
Ынсо посмотрела на часы. Ван обещал быть в семь, но прошло уже почти десять минут с обещанного времени, и она почувствовала, как в сердце стало просачиваться беспокойство. Так, в ней начала зарождаться тревога, вызванная ожиданием. Минуло десять минут, потом двадцать, а потом и тридцать. Наконец Ынсо решила уйти.
«Но сегодня, – Ынсо мотнула головой, – он обязательно придет! – и рассмеялась. – Да, обязательно, потому что прошел только час после его звонка».
Целую весну от него не было ни единой весточки, а тут он позвонил сам час назад. Сколько раз она набирала ему до этого, но каждый раз он отвечал, что занят.
За то время, пока Ван не мог уделить ей времени на встречу, прилетели белые и серые цапли. От весенних перепадов температуры то замерзали, то снова оттаивали корни фруктовых деревьев.
По телевизору она видела, как из-за весенней засухи горели поля и горы. Сначала огонь бушевал в горах, а потом спускался и переходил на поля. Людям ничего не оставалось делать, как только наблюдать за бегущим пламенем, похожим на море буйно цветущей красной пушницы. Пламя распространялось гигантскими скачками по горным хребтам и вершинам, по полям и равнинам.
Взлетали вертолеты. С экрана телевизора день за днем к ней рвался жар бушующего огня.
Прошли и дни песчаных бурь, в которые нельзя было даже открыть глаз, а Ван все не мог найти время для нее.
Так невозвратно прошла весна.
И вот час назад позвонил Ван и, словно они встречались только вчера, неожиданно произнес:
– Я сейчас еду в Кёнчжу, хочешь поехать со мной?
Это было ранним воскресным утром.
Полусонная Ынсо притянула трубку к уху и даже не успела сказать «алло», как Ван выпалил все это.
Только спустя какое-то время она поняла, что говоривший в трубку человек – Ван, и у нее само собой вырвалось удивленное:
«Ах! – какое-то мгновение она сомневалась: – А может, это вовсе не он?» – но тут же улетел куда-то окутавший ее сон, и испарилась депрессия, месяцами томившая душу.
– Я не отдыхать еду, а по работе. Поедешь?
Хотя Ынсо хорошо помнила, что обещала Сэ встретиться в десять часов, чтобы вместе поехать на свадьбу друга детства Юнсу из Исырочжи, не задумываясь, произнесла:
– Еду. Что мне нужно делать?
– Через час выходи из дома. Я подъеду.
«Через час? – Ынсо положила трубку и посмотрела на настенные часы. Было шесть часов. – Не сон ли это? – подумала она и тут же вскочила. – Что же делать, ведь я обещала Сэ? Может, ему позвонить и предупредить, что не могу поехать на свадьбу и чтобы он ехал один? А ничего, что в такую рань? Ну и что, что так рано, зато он не будет меня ждать, это будет гораздо лучше».
Она на минуту замешкалась, думая, что бы сказать Сэ, но тут же бросилась к умывальнику. И пока доставала полотенце с полки, намазывала белую зубную пасту на щетку, забыла про Сэ.
Приняла душ, вымыла голову, под теплым воздухом фена высушила волосы, круглой расческой, не торопясь, уложила с загибом внутрь волосы – надо создать приятное впечатление.
Одевалась и красилась, а изнутри поднималось и переполняло ее теплое радостное чувство. Лицо горело от прилива крови так, что приходилось его остужать, делая примочки ваткой с лосьоном.
Ынсо открыла шкаф и стала прикладывать к себе то одно, то другое платье, и тут ее сердце екнуло. «Боже мой!»
Пристально посмотрела на женщину в зеркале с пылающими щеками. Еще вечером, да-да, до вчерашнего вечера ее лицо было без единой капельки жизни, и вдруг – от одного-единственного телефонного звонка оно так преобразилось.
«Неужели тебе так хорошо?» – поразилась Ынсо. Прослезилась, испытав к себе жалость, и отвернулась.
Вчера ночью, чтобы заставить себя заснуть, словно заклиная, она твердила, что Ван ей не пара, что нельзя больше так близко принимать все к сердцу и терзать душу. А если он и позвонит, надо сказать, что больше не хочет его видеть. А сейчас? Что с ней происходит?
Прошло уже полтора часа.
Не сводя глаз с теней деревьев, от дуновения ветра плавно меняющих свою форму, она сняла шляпку, посмотрела на часы.
Когда прошло десять минут после назначенного времени, она явно ощутила растущее беспокойство. Прекрасно понимая, что, сколько бы она сейчас ни ждала, он не придет, она продолжала растерянно стоять в тени, но, может, это и к лучшему.
Душа увядала, а воздух вокруг оказался напоен запахом зелени, с которым смешивался запах шампуня от ее вымытых волос.
Первые тридцать минут Ынсо успокаивала себя, что он все равно приедет. По прошествии тридцати минут… начала сомневаться: «Может быть, что-то случилось?».
Стоило так подумать, как она почувствовала себя крайне несчастной.
Она еще немного постояла и тут спохватилась: «А может, что-то случилось, и он оставил сообщение, что опаздывает?».
Пробежала между домами к городскому телефону и набрала свой домашний номер. Автоответчик, если набрать пароль, позволял прослушивать оставленные сообщения. Чтобы лучше расслышать, плотно прижала трубку к уху.
Ван действительно звонил: «Это я. Неожиданно изменились обстоятельства. Не жди».
Известие поразило.
Оставив шляпку, которую положила на телефон, Ынсо вышла из будки, без сил опустилась на скамью под деревом на площадке, закрыв лицо руками, забылась…
Через какое-то время вдруг кто-то тронул ее за плечо. Подняла голову – это была та самая женщина, которая как-то прошедшей весной на рассвете постучалась к ней в дверь. В руке она держала прозрачную пляжную сумку с вишневым полотенцем и мылом – по всей видимости, она шла в сауну.
– Что это вы тут делаете?
Ынсо не сразу узнала эту женщину – она сменила длинную химическую завивку на короткую прямую стрижку и выглядела гораздо моложе: лицо светилось и не было таким изможденным, как той ночью, а из-под белой блузки с короткими рукавами выступали упругие гладкие руки, которые так и хотелось потрогать.
Ынсо ничего не ответила, женщина опустила свою сумку на землю и села рядом, обхватила Ынсо за плечи и прижала к своей груди.
– Ну вот, сегодня пришла ваша очередь грустить.
Ынсо почувствовала теплоту только что вставшей с постели женщины. Ей вовсе не хотелось плакать, но, как только она прикоснулась к груди знакомой, из глаз хлынули слезы.
Женщина, сочувствуя, ждала.
Когда Ынсо утерла слезы и подняла голову, собеседница убрала намокшие от слез волосы с ее лица.
Дрожащая тень деревьев, под которыми они сидели, пробежала по их лицам.
– Ну что вы, успокойтесь. – Женщина дотронулась ладонью до щеки Ынсо, словно пытаясь стереть упавшую на нее тень. – Я хочу помочь вам. Что бы вы хотели?
Молчание.
– Есть три вещи, которые надо сделать прямо сейчас: во-первых, надо пойти со мной в сауну, во-вторых, поехать далеко-далеко на моей машине, а в-третьих, сделать прическу. Да-да, это будет лучше всего. Пойдемте со мной в мою парикмахерскую. Сегодня выходной, она закрыта, и никого не будет. Я подровняю вам волосы и сделаю красивую укладку.
