Глубокая печаль

Ынсо грустными глазами наблюдала за братом, готовившим ужин. «Кто знает, может, именно это чувство не дает мне покоя до сих пор? Кто знает, может, именно оно заставило меня отвергнуть Сэ и идти за Ваном, который, как бы я ни протягивала к нему руки, был недосягаем для меня».

Когда Ису принес столик с ужином, его шея блестела от пота. Ынсо вытерла его полотенцем, брат смущенно рассмеялся и сказал, что мог бы справиться и сам.

После ужина они пошли в горы к месту, где Ису строил домик.

– Вот он! – радостно объявил Ису. – Когда дострою, серьезно начну учиться, как работать на земле. Летом звезды и ночное небо словно нависают над домом. Когда приедешь в следующий раз, не уезжай сразу, а останься на пару дней.

«Звезды?» – Ынсо посмотрела на весеннее ночное небо над головой брата. Казалось, тепло исходило не только от земли, но и от весеннего ясного неба: там, словно малюсенькие росточки сельдерея, пробивались звездочки.

«Там, должно быть, восток. – Ынсо посмотрела в сторону Ису. – Когда на востоке взойдет созвездие Льва, говорят, что пришла весна». Ынсо помнила это из слов учительницы природоведения в пятом классе начальной школы. Шесть лет она ходила в школу одним и тем же путем длиной в десять ли[7]: выйти из переулков и до конца по прямой новой дороге.

«Созвездия Льва, Рыси… – Ынсо смотрела на небо и словно тонула в бессчетном количестве малюсеньких звезд. – А может быть, там юг? Малый Пес, Большой Пес, Единорог, Заяц… А вон там – запад: Телец, Овен, Дельфин… Север: Большая Медведица, Малая Медведица, Жираф. Надо же – небо весенней ночью стало настоящим зоопарком!»

Ынсо очень любила свою учительницу, которая с помощью маленькой лопатки раскапывала землю и высаживала цветы около школы на клумбе под тополем. И хотя маленькая Ынсо наблюдала за ней издалека, внутри начинала разливаться приятная свежесть, словно ей только что дали испить родниковой воды.

А вот это место напомнило старый платяной шкаф. Ынсо взяла руку Ису и провела ею по своему лицу. «На память приходят начисто забытые вещи – как давнишняя одежда, сейчас они кажутся такими маленькими, протертыми, даже не верится, что их когда-то носили».

В то время было решено всю школьную территорию засадить цветами. Пятому классу досталось место под тополем, которое Ынсо любила и в шестом классе. После работы учительница, с раскрасневшимся потным лицом, держа лопатку, часто спасалась от солнца под сводом виноградника, а маленькая Ынсо издалека украдкой любовалась ей, даже такой уставшей. Она всегда с любовью ухаживала за посаженными учительницей цветами. В этом и был ее большой секрет. Случалось, она тайно приносила удобрения в пустых пакетиках рамёна и рассыпала их на клумбах, а когда возвращалась домой, обязательно проверяла, все ли с цветами в порядке.

Когда Ынсо снова встретила учительницу, ей было уже двадцать три года. Это произошло на мосту, и Ынсо сразу узнала ее, но та прошла мимо.

Учительница держала за руку мальчика лет пяти, в другой руке несла корзину, а широкое платье прилипло к телу и выдавало ее круглый живот. Угольно-черные густые длинные волосы женщины, которыми всегда любовалась Ынсо, теперь были подстрижены. Ынсо долго смотрела ей вслед, пока та, неуклюжая в своей беременности, держа в одной руке мальчика, а в другой корзину, не перешла мост, а потом дорогу на светофоре. Она исчезла из виду, точно так же, как и ее образ исчез из памяти маленькой Ынсо. Больше нет того образа на лице учительницы – похожего на ежесекундно дрожащий букет из тростника, составленного из солнечного лучика и танцующих теней листьев виноградных аллей, таких спокойных и молчаливых, красивых и кажущихся немного одинокими. Провожая взглядом учительницу, переходящую мост, Ынсо почувствовала, как разрушился памятник детству в ее душе.

Почти рассвело. Ынсо, чтобы пойти в туалет, открыла дверь комнаты и вышла на мару. На дворе моросил мелкий дождь. В комнате Ису горел свет. Запах земли, смешанный с нежным ароматом цветов, кружил голову. Ынсо подошла к велосипеду Ису. Седло намокло, сверху прилипли опавшие лепестки цветов груши, которые были повсюду – и на земле, и на ограде. А на опавшие цветы падали и падали другие цветы, промокшие и отяжелевшие под моросящим дождем. Белые бутоны в это утро не кружились в воздухе, а падали вниз.

Ынсо задвинула под крышу дома мокнущий под дождем велосипед и посмотрела через опадающие цветы на свет в окне Ису. Дождь шел и шел, запах цветов смешался с запахом земли и прелых листьев.

Под карнизом дома в гнезде шуршала ласточка-мама, высиживая птенцов.

Ынсо, выйдя из туалета, открыла дверь комнаты Ису. Он лежал, но, когда сестра вошла в комнату, привстал и посмотрел на нее:

– Не спится?

– А что ты делал все это время?

– Ничего.

– Ничего? – переспросила Ынсо и посмотрела на хмурое лицо брата, освещенное флуоресцентной лампой. Во время ужина и когда они ходили в горы смотреть огород, он был весел, но после этого с ним что-то произошло.

– Дождь…

Молчание.

– Почитать тебе какую-нибудь книгу?

– Книгу?

– В детстве, когда я тебе читала книги, ты засыпал.

Молчание.

Ынсо вернулась в свою комнату, достала из сумки книгу, но снова положила и вытащила конверт. Пришла к Ису, легла рядом с ним и при нем достала из конверта сценарий.

На какую-то минуту она задумалась: «А что ты делаешь сейчас, в эту ночь? Спишь ли уже? А этой ночью нас накрыло тонким слоем грушевых цветов, опавших под мелким дождем. В эту ночь под звуки дождя под карнизом копошатся птенцы ласточки. На что бы я ни смотрела сейчас, я хотела бы созерцать все это вместе с тобой. Я только этого и желаю. Но как же это трудно…»

Ынсо придвинула к себе руку Ису, положила на нее свою голову и начала читать:

– Работа никак не клеится.

Она прочитала всего одну лишь строчку, как Ису с закрытыми глазами спросил:

– Это что, роман?

– Да как тебе сказать… – ответила Ынсо.

– Разве так отвечают? – глухо произнес Ису.

– …Только небо, равнодушное к разрывающей сердце боли, прозрачно своей синевой. Женщина по фамилии Со несколько раз то поднимала глаза, то снова отводила их от неба – настолько синего, что больно смотреть. Синее, настолько синее, что невозможно поднять глаза. Хочется излить душу. Может, если все рассказать, то станет легче…

Ису перебил ее чтение и спросил, кто автор и как называется это произведение.

– Автор? – переспросила Ынсо, подумала с минуту и ответила: – Это я написала.

– Ты?

– Ну да.

– Ты?

– Да, я.

– Ты пишешь роман?

– Да нет, не роман. Это я просто так написала.

– Как называется?

– «Ватное одеяло».

– То есть одеяло, в котором хлопок?

– Угу.

– А почему ты так назвала?

– Да потому что слово «хлопок в одеяле» только у нас в деревне используют. Если бы я назвала свое сочинение «Хлопковое одеяло», то люди бы меня не поняли.

Ису снова повторил:

– Ватное одеяло… А у нас здесь хлопок уже перестали выращивать… – Он не договорил и закрыл глаза. – Что? Больше не будешь мне читать?

– Буду. Слушай дальше: «Эта вязкая липкая жара проникает через горло в легкие, а через легкие – в более глубокую бездну. Чем сильнее импульс желания излиться, тем крепче и туже сжимается душа, словно стянутая веревкой. И работа все никак не спорится.

Сколько бы Со ни размышляла, в действительности ли у нее нет иного выхода, как отослать в Сеул сначала одну Инсук, но только этими мучительными душевными метаниями она еще больше и больше ранила свое сердце. Хлопок плавно колыхался на ветру. Но из-за того, что лицо Инсук возникало повсюду – то тут, то там среди початков хлопка, – Со замирала, протягивая руку, чтобы сорвать початки. Даже при сборе хлопка она боялась лишний раз причинить боль своей дочери, и в душе ее нарастало смятение. Она опустила руки и без сил легла прямо на землю, распрямила натруженную согнутую спину, всем телом ощутила прикосновение жесткой полевой глины, и, словно стряхивая с себя давление извне, погладила себя по груди.

– Все равно так будет лучше. Это все, что я могу сделать для нее как мать.

Дующий с холма прохладный северный ветер развевал полы ее одежды. Этот холод насквозь пронизывал ее. Сколько бы она ни гладила себя по груди, тяжесть на душе никак не проходила. Чтобы успокоиться, она достала из внутреннего кармана юбки набитую доверху пачку табака».

– Сейчас уж никто не курит табак.

– Ты что, не спишь? Я читаю не для того, чтобы ты слушал, а чтобы уснул.

Ынсо протянула руку к лицу Ису, лежащему с открытыми глазами, и одним касанием опустила ему веки.

– А как тебе будет лучше? С открытыми или закрытыми глазами?

Дожидаясь тебя, я выйду во двор и буду стоять под моросящим дождем или сидеть на корточках спиной к воротам, как было бы хорошо, чтобы, откуда ни возьмись, вдруг появился ты. – В глазах Ынсо помутнело, и слова текста стали расплываться.

О, если бы ты пришел ко мне! Как однажды ночью – в день моего первого переезда в город, на свою квартиру в семь пхёнов. Тогда я уже все упаковала и сидела перед воротами дома. Хотя ты и не обещал, но я чувствовала, что ты придешь. Я как будто видела, как ты вышел из метро, поднялся по лестнице, прошел по пустырю мимо фонаря… Ты и вправду приехал. Еще до этого я встала и вышла в переулок навстречу тебе. О, если бы ты пришел сейчас, как тогда ночью!

Ынсо перевернула страницу и продолжила читать.

«…Со снова что-то стала искать в кармане, потом достала оттуда белый листок бумаги и спички. Квадратный листок свернула пополам, края намочила слюной и разорвала, потом развернула так, чтобы разложить табак:

– Как бы ни хвалили сигареты, а самокрутки лучше всего.

– И не лень тебе каждый раз сворачивать их? – недовольно возражал муж, отец Инсук, а Со только и твердила:

– Что бы ты мне ни говорил, все равно самокрутки лучше.

Прикурив, Со затянулась с удовольствием. У подножия холма, на котором она сидела, была проложена железная дорога, и по ней, издавая протяжный гудок, стрелой мчался поезд. Со задумчиво посмотрела вслед поезду, постепенно исчезающему в собственном дыму. Она глядела на железную дорогу, удаляющуюся в бесконечно далекий горизонт, и никак не могла себе представить, что и ее дочь уедет так далеко. Она все твердила сама себе, что это единственный выход: отправить дочь одну в Сеул. Оторвав взгляд от железной дороги, Со снова посмотрела на небо. Небо было синим-синим, словно по нему разлили банку синей краски. ″Инсук тоже любит этот цвет″, – подумала она.

Когда Со предложила по приезде в Сеул сразу поехать к Сокчхолю – старшему брату Инсук, та согласилась, но при условии, если ей разрешат учиться рисовать.

– Ну, будешь ты туда ходить, а дальше что?

– Я хочу научиться рисовать.

– Даже и не думай. Пустое это занятие. Я не говорю, что твое желание плохое, но брат твой сейчас имеет свой магазин и ему нужны помощники. К тому же его жена месяца через три родить должна.

– Значит, я должна присматривать за магазином, да еще и за женой брата? Поэтому вы меня раньше и посылаете?

– Не только это. Разве плохо дружно жить всей семьей вместе?

– Мам, но я все равно хочу учиться рисовать. Мам! Неужели, даже продав весь дом, вы не позволите мне учиться в художественной мастерской? – Окончание фразы Инсук произнесла с вызовом, словно рядом с ними сидел сам Сокчхоль, и посмотрела в глаза Со так, словно дала понять, что знает все ее планы. Инсук показалось, что слова дошли до матери, но, увидев, как по ее впалой щеке, оставляя за собой дорожку, потекла крупная слеза, в мгновение примолкла. Со низко опустила голову».

– Спишь?

– Нет.

В дом через дверную щель проникал запах земли и цветов.

«…С того времени, когда Со потеряла первого мужа и переехала с двухлетней Инсук в эту деревню, прошло двадцать лет.

– Двадцать лет! – Всматриваясь в далекий горизонт, Со вспомнила прошлое.

Тело первого мужа застряло в оросительном канале. Хотя труп лежал прямо перед ней, она не могла плакать. Когда умер ее первый муж, она ощущала больше не чувство потери, а чувство освобождения от сковывающего ее со всех сторон ужаса. Потребуется немало времени, чтобы Со начала грустить по нему.

С первого же дня замужества от супруга несло крепким запахом водки, от которого ее постоянно тошнило. Только она привыкла к запаху, начались беспричинные побои. Тогда она и представить не могла, почему муж так пьет и так жестоко избивает ее.

Иногда он был и добродушен, но, когда входил в комнату, Со забивалась в дальний угол комнаты от страха и жалобно смотрела на мужа, а тот бросал ей одежду, которую купил для нее. Как ни странно, ни разу не обняв ее, он всегда покупал правильный размер. Но даже в такие дни они спали порознь.

Среди ночи муж, когда чувствовал, что Со во сне каким-то образом пододвигалась к нему, вскакивал и грубо отталкивал ее. И не только отталкивал, но, словно человек, потерявший рассудок, изрыгая ругательства, избивал ее ногами.

Не зная причины такого поведения, Со решила терпеть. И терпела восемь месяцев. Ровно столько она была в первом браке. Она терпела и запах алкоголя, и мат мужа, но ее тело как бы сморщилось от жестоких побоев и не сходивших кровоподтеков, от которых ей хотелось скорее умереть.

Обнаружив опухшего и пожелтевшего от проведенной в канаве ночи мертвого мужа, она только и подумала, что на свете есть еще нечто более ужасное.

Сельчане долго еще перешептывались по поводу его смерти. Никто не знал, откуда пошел слух, но говорили, что причиной самоубийства стала потеря способности произвести на свет ребенка. Слухи росли и выплывали подробности. Говорили, что до свадьбы он ехал на своем небольшом тракторе и скатился с дороги на обочину, это и нанесло ему серьезные неизлечимые повреждения. А побои и ругань в доме только подтверждали эти разговоры. Такие слухи еще долго ходили после его похорон.

Похоронив мужа, она два года прожила одна, и второй раз вышла замуж за будущего отца Инсук. Тогда ей был, как сейчас Инсук, двадцать один год.

Прогоняя нахлынувшие на нее воспоминания, Со встала с земли и затушила самодельную сигарету. Правая нога затекла. Растерев ногу, она отряхнула подол юбки от прилипшей земли.

– Вот ты где была! – кто-то окрикнул ее.

Оглянувшись на знакомый голос, она увидела соседку Гвагёдэк, которая незаметно подошла и стояла в меже. В глаза сразу бросилось ее морщинистое удлиненное лицо.

– А что это ты тут делаешь? – обратилась к ней Со.

– Да вот решила повыдергивать из земли кусты перца, да увидела, что осталось еще несколько недоспелых перчиков, и передумала: пусть сначала покраснеют.

Гвагёдэк села на корточки около корзины с хлопком. Со частенько встречалась с ней, но сегодня была особо ей рада, словно вернувшемуся с войны родственнику.

– Ну что? Все-таки решила?

Со понимала, что Гвагёдэк знала о решении отправить дочь одну в Сеул, но еще не была готова ответить на этот вопрос.

– У меня же еще столько работы: надо и хлопок весь собрать, и землю в порядок привести…

– Ведь эта земля скоро перейдет в другие руки, может, и не надо хлопок весь до конца собирать? Хватит тебе все дела придумывать, поезжай вместе с Инсук, а я все это соберу.

– Соберешь, говоришь?

Со сорвала стебелек хлопка и посмотрела на Гвагёдэк. Та отвела взгляд и посмотрела в сторону.

– Говорю тебе, поезжай вместе с Инсук. Я все уберу за тебя.

– Так я тебе и поверила, думаешь, я смогу оставить на тебя урожай?

– Что?! – засмеялась собеседница. – А ну, дай сигаретку.

– У меня только махорка.

– Горькая махорка для меня сладка.

Со достала из внутреннего кармана пачку табака. Гвагёдэк на глазок оторвала клочок бумаги, а пока сворачивала, задумчиво проговорила:

– Если бы в Сеуле было так хорошо, то все бы туда ринулись.

Слушая размышления гостьи, Со снова принялась дергать хлопок. Выдыхаемый Гвагёдэк дым поднимался в воздух и рассеивался.

– Впрочем, а почему бы и нет. Что тут в деревне-то делать? Противно даже и смотреть на нас, боимся уезжать отсюда и всё сидим здесь, как прижатые. Ты посмотри только, кто остался в деревне? Одни старики и остались, – выпалила Гвагёдэк и громко рассмеялась.

″И вправду, Сокчхоль уже уехал, а завтра уезжает и Инсук. Те, кто однажды уехал – сколько бы много работы во время уборки урожая ни было, – не возвращаются. Где они и чем занимаются – непонятно, даже носа не кажут. Только на Чусок и появляются, привозя узелок с парой хорошей одежды. Так приезжал и сын Сокчхоль, и дочь Гвагёдэк Хэсун. Если я останусь здесь, то и Инсук тоже так будет приезжать. Моя Инсук…″

– Если и ты уедешь, кому я буду душу изливать?

– Ну, я-то разве завтра уезжаю?!

– Но ты же все решила? Разве нет?

– Жизнь можно понять только спустя какое-то время, и все, что происходит с нами, происходит вовсе не по нашему желанию.

Гвагёдэк потушила окурок в меже и горестно вздохнула.

– А ты все-таки задумала отправить Инсук одну в Сеул?

– Задумала? Что мне еще думать-то?

– Вот я и говорю: неужели ты одна здесь останешься?

– Я-то? Я же сказала, что еще надо посмотреть.

– Вот-вот, и я о том же.

Со замолчала и принялась дальше собирать хлопок. Она начала работу еще утром, но, удрученная своими мыслями то об одном, то о другом, не собрала даже и корзинки.

– Хорошо подумай об этом. Хотя дети и предлагают свою помощь, надо принимать решения самой, если что случится, тогда некого будет винить. Вспомни, сколько ты пострадала из-за них… Дом даже продала, а вот останешься здесь одна, без дома – это ж разве жизнь?!

– Нечего критиковать неразумных детей.

– Хватит их уж защищать… А куда Инсук подевалась?

– В округ поехала… За билетами на завтра, да одежды у нее еще нет…

– Молодец! Ты даже лучше меня поступаешь.

Со помнила, как Гвагёдэк оправляла свою дочь Хэсун в Сеул. После отъезда дочери несколько дней подряд глаза ее были опухшими от слез. Со пыталась тогда, как могла, утешить ее, но Гвагёдэк только и твердила, что у нее пропал сон.

– Я тут, как только Инсук завтра уедет, собираюсь перенести в твой чулан всю мебель.

– Что, опять лесник приходил? Вроде в контракте было написано, что до зимы подождет.

– Так оно, да он говорит, что ему с детьми холодно жить в лесу среди гор. Говорит, мол, раз уж все решено, и чтоб обеим сторонам в угоду было… Я и согласилась.

Когда Со пожелала, чтобы всем было хорошо, тут же торопливо добавила, боясь придирки Гвагёдэк, что, мол, им удобно – видно, совсем осточертело в лесу, у них и дочь маленькая еще: ″А мне что? Я ж одна осталась″.

Догадываясь о ее состоянии, Гвагёдэк вздохнула и встала, отряхнулась и словно сама себе сказала, глядя на поле: ″И чей это рис так красиво поспел?″ Эти слова прозвучали для Со невнятно, как ручей. Гвагёдэк оглядела хлопок и стала выходить с поля.

Мимо по горной дороге проезжал почтальон с натянутой на глаза кепкой. Сумка, стоявшая в корзине впереди велосипеда, была такая большая, что казалось, он вот-вот перекувырнется через переднее колесо.

Поезд, делающий вираж на повороте дороги, заслонил почтальона. Какой-то мальчик в кепке, сидя на коленях женщины, высунул голову в окно вагона и махал рукой.

″Инсук тоже поедет завтра этим же поездом. Хорошо ли она доедет? Когда это было?″ Как-то в школе дали домашнее задание: нарисовать портрет матери. Инсук усадила меня перед собой, оторвав от нескончаемой домашней работы, и целый час, не давая и пошевелиться, рисовала. Рисовала, потом перерисовывала и раскрашивала портрет мелками. Нарисовала даже черную родинку на шее. Потом унесла в школу, а по возвращении с восторгом стала трясти мне руку:

– Мама! Мне сказали, что вы самая красивая!

– Кто сказал?

– Учитель! После того, как посмотрел все рисунки, он сказал: ″Мама Инсук самая красивая″.

– А ты что думаешь? – спросила дочку.

– Я тоже думаю, что вы самая красивая!

Отец, куривший сигарету, услышал их разговор и улыбнулся».

Сквозь дверные щели в комнату проникал запах дождя и прелой соломы.

Ынсо провела рукой по лицу Ису:

– Спишь?

– Нет.

«…С нижних полей подул ветер. Незаметно подкрался вечер. Поля белого хлопка под лучами вечернего солнца дружно колыхались на ветру. ″Вернулась ли Инсук?″ – Со повесила полупустую корзину на руку и вышла на межу. Навстречу ей семенила женщина с платком в руке. Это была мать Сога.

– Куда это ты направилась?

– Дома на ужин нечего приготовить, вот и решила хоть переспелых баклажанов нарвать. А у вас, слышала, дочь завтра в Сеул уезжает?

– Да, решили ее первой отправить. У сына в магазине забот больше стало… Так будет лучше, чем чужие руки нанимать…

– Уезжайте вместе, тоскливо вам в одиночестве-то будет.

– Что тут такого? Давай поторапливайся, а то к ужину запоздаешь.

Мама Сога накинула платок на голову и засеменила по дороге. Со не говорила правды, поскольку на самом деле не хотела уезжать из своего села. Но как бы ни скрывала свои чувства и ни делала вида, что справится, все равно она боялась отъезда дочери и одиночества. ″Вот дочь уедет, и как тогда пережить то тоскливое одиночество, о котором говорила мама Сога″.

За холмом, где скрылась мама Сога, на западе ярко разгорался закат. Багряный закат напомнил ей тот кровавый комок, который вышел изо рта второго мужа Со перед его смертью. Между ними была разница в пятнадцать лет, и у него было двое детей. Он не был идеальным, но Со своей теплотой и заботой скрашивала все его недостатки. От природы он был добрым человеком, но смерть обошлась с ним жестоко, в последние минуты своей жизни он стал худым и изможденным. Лицо было таким худым, что, казалось, выступавшие скулы просвечивают сквозь кожу. Глаза оставались печальны и напоминали чем-то дыру в раковине мертвой улитки. Он говорил, что не хочет умирать, что хочет сначала женить сына Сокчхоля, найти хорошую пару дочери Инсук, а потом поселиться здесь и работать на рисовых полях. Тогда до глубины души Со прочувствовала его горячее желание жить, прочувствовала его предсмертную печаль. Печаль, проникшую до самых костей.

Он так и умер с открытыми глазами.

Закат был похож по цвету на сгустки крови, которой харкал муж перед смертью. В глазах потемнело, свело пустой с самого утра желудок, Со с трудом подняла корзину с хлопкового поля, волнующегося вокруг. Утром она отправила дочь хлопотать о покупках в район. Дочь уехала, и у нее совсем пропал аппетит. Хотя Инсук, выходя из дома, настойчиво уговаривала мать съесть завтрак, у нее не было никакого желания даже и ложку взять в руки. Так, на голодный желудок и вышла в поле, а там забыла и про обед.

По возвращении, открыв ворота, сразу поняла, что Инсук еще не вернулась, но все равно позвала ее. Только зычное эхо пустого дома ответило Со. Она поставила корзину на мару и собралась присесть, как тут на глаза ей попался белый конверт. Это было письмо от сына Сокчхоля. Она с радостью поспешила открыть его, даже второпях немного порвала верхнюю часть. Письмо было коротким – всего на полстраницы.

″Все ли у вас в порядке? У меня благодаря вам, матушка, все постепенно стало налаживаться. Сообщаю вам, впрочем, вы уже знаете, что в следующем месяце моя жена рожает, и ей сейчас трудно передвигаться. Если Инсук приедет первой, это будет нам большой поддержкой.

Я чувствую себя очень виноватым перед вами – не могу перевезти вас к нам сейчас, поскольку у нас еще есть проблемы с жильем. Телефон остался прежним. Когда Инсук приедет в Сеул, скажите, чтоб позвонила.

Когда у нас наладится с жильем, я напишу вам.

А пока прошу вас немного подождать.

На этом закончу. Буду ждать Инсук″.

Наверное, он торопился, когда писал, в письме не было даже даты. Складывая письмо в конверт, Со чуть не разрыдалась, как при встрече с мамой Сога.

Солнце совсем село. На двор, показавшийся вдруг необычайно широким, опустилась темнота. Около колодца на пустом участке земли вперемешку росли хризантемы и космея, но этой осенью по какой-то странной причине они не цвели, только тянулись вверх их редкие запутанные зеленые стебли, терпеливо пережидая осень.

Казалось, что вот-вот откроются ворота и во двор войдет Инсук, но сейчас все вокруг, как в глубине заброшенного колодца, было странно, тихо и темно.

При жизни отец Инсук был очень заботливым человеком, даже умирая, видимо, от этих забот не успел закрыть глаза. Обращаясь к Сокчхолю и Инсук, напоследок сказал: ″Обязательно позаботьтесь о матери, она столько перенесла из-за меня, воздайте ей добром в десять раз большим, чем думали для нее сделать″. Сокчхоль несколько раз слезно клялся ему все исполнить. А отец так и умер с открытыми глазами. Со еще долго не могла смотреть на место, где он лежал перед смертью.

А теперь и Инсук покидает ее.

Поддавшись на уговоры дочери, Со без всякого желания съела на ужин пару ложек риса и убрала стол.