Глубокая печаль

Молчание.

– Ну, как? Не хочется?

Молча Ынсо отняла от своего лица ее руку, положила на колени и посмотрела на женщину:

«Кто она? Почему она так добра ко мне?»

Женщина была само спокойствие. Ынсо не верила своим глазам, так она разительно отличалась от той замученной и потерянной незнакомки, постучавшей однажды на рассвете, в тот самый день, когда Ынсо раздавила гранат.

Ынсо, опустив голову, спросила:

– Вы не спросите, почему я плачу?

Женщина расхохоталась:

– А разве у людей не бывает минут, когда хочется плакать? Это хорошо, что люди могут плакать, когда им хочется. Вот я не могу, а бывает столько моментов, когда хочется разреветься. Но слезы бывают разные. Когда я вижу красиво подстриженного мною клиента, это трогает до слез, но в тот момент только увлажняются края глаз, не больше. А сейчас гляжу на вас и даже не припомню, когда я в последний раз плакала так, чтобы слезы катились вот так, как у вас.

Молчание.

– Ах да! Мы же даже не познакомились. Как вас зовут?

– Ынсо. О Ынсо.

– А я Хваён. Ли Хваён. – Назвав имя, женщина опустила голову.

Вслед за ней Ынсо тоже опустила голову.

– Спасибо вам за ту ночь. Когда я проснулась и увидела вас спящей на полу, подумала, уходя, что обязательно, когда подвернется случай, отблагодарю вас. И вот, только спустя долгое время, снова встретила вас, хотя несколько раз видела. Когда вы ходите, держите голову выше. Как-то мы столкнулись почти вплотную, а вы прошли мимо.

Хваён внезапно замолчала и слегка похлопала по спине Ынсо:

– Вы знаете того человека? Смотрите, к вам кто-то идет.

– Ах! – от удивления глаза Ынсо округлились, она поспешно соскочила со скамьи.

Это был Ван.

«Не может быть! Он же сказал, что изменились обстоятельства!» – вне себя от радости бросилась к Вану, забыв о женщине.

Ван шел, держа руки в карманах, но остановился, заметив бегущую навстречу Ынсо.

– Как же тебе удалось?

– Что?

– Ты же мне позвонил и сказал, что у тебя изменились обстоятельства?

– Так получилось. Можешь сейчас ехать?

Ынсо обернулась. Хваён все еще сидела на скамье под деревом и смотрела на Вана и Ынсо.

– Минутку.

Попросив Вана подождать, хотела подойти к Хваён и попрощаться, но та первая помахала ей рукой.

– Ничего. Идите. В следующий раз я подстригу вас обязательно.

В ответ Ынсо тоже помахала рукой радостно улыбающейся Хваён.

– Кто это?

– Соседка.

– Соседка?

– Она парикмахер. – Ынсо хотелось рассказать про Хваён еще что-нибудь, но у нее только вырвалось: – Красивая?

Она плакала у нее на груди, но не знала о женщине ничего.

– Где ты припарковался?

– У ворот.

– А что за дела такие, что за один час все меняется?

– Почему ты не вернулась домой, когда я не пришел? Мне было бы легче дозвониться. И что только женщины с раннего утра делают на скамейках, в конце концов?! А я должен подниматься к тебе, стучать… Знаешь, сколько времени уже прошло? Заставила меня туда-сюда бегать.

Ынсо остановилась. Ван ушел вперед один, пройдя несколько шагов, обернулся и проворчал:

– Пошли скорее! Опаздываем!

Ынсо застыла в изумлении, а недовольный Ван шел один, всем видом показывая свое возмущение: он не мог простить, что она незамедлительно не взяла трубку. Хотя ему было совершенно все равно, что Ынсо прождала его полтора часа, стоя у дороги.

Он прошел еще немного, оглянулся и сделал жест рукой, как бы поторапливая: «Ну и что ты стоишь? Пошли скорей!» Этот жест был неприятен, и она оглянулась: Хваён все так же сидела под деревом, словно забыв, что еще недавно собиралась в сауну. Почувствовав взгляд, словно опомнилась и коротко махнула рукой, мол: «Иди-иди за ним».

Ынсо отвернулась, но Вана уже и след простыл. Она бросилась вдогонку. Ван сидел в машине и даже выкурил полсигареты. Примостилась на переднее сиденье рядом с ним, крепко сжав колени. С сигаретой во рту он завел мотор и небрежно бросил:

– Если не хочешь, можешь не ехать.

«И почему он так высокомерен со мной?» Ынсо посмотрела в окно машины, дорогу заполонили автомобили, этой веренице не было видно конца и края.

– Я предвидел пробки и специально хотел выехать пораньше. Но ты-то что копаешься?

Ынсо молча холодно посмотрела на возбужденного Вана.

Как только их машина выехала на скоростное шоссе, Ван бросил:

– Пристегни ремень.

Ынсо не шелохнулась. Немного проехав, Ван снова сердито напомнил:

– Не пристегнешься?

– Ты пристегни, – сказала Ынсо и осталась неподвижной.

– Издеваешься? Пристегнись, тебе говорю!

– Я не шучу. Пристегни сам.

Молчание.

Одной рукой держась за руль, Ван наклонился к Ынсо. Та крепко сжав губы, выдержала гневный взгляд Вана, говорящий: «Ну, ты и даешь!» – он нащупал ремень, пристегнул ее и чуть смягчился:

– Ну что ты как малый ребенок?!

Горные склоны вдоль скоростного шоссе заросли густой зеленью. Зеленый цвет при беглом взгляде казался повсюду одинаковым, но, присмотревшись, можно было заметить разницу. Всевозможные оттенки зелени, гармонично сливаясь друг с другом, трепеща от малейшего дуновения ветра, бежали вслед за их машиной.

«О, если бы мое отношение к Вану так же могло легко меняться, как эти виды за окном! Если бы только это стало возможным!»

– А ты ничего, когда сердишься. Что это у тебя глаза распухли?

От этих слов Ынсо и вправду почувствовала боль в глазах и потерла их.

«Если можешь плакать, когда хочется плакать, это уже хорошо», – вспомнила она мягкое прикосновение и слова Хваён.

– Ее зовут Хваён, – Ынсо машинально прошептала вслух ее имя.

– Что ты там бормочешь?

Молчание.

– Что?

– Ее зовут Хваён.

– Кого?

– Соседку. Ну, ту самую женщину, что ты видел утром.

– И что? – безразлично спросил Ван, холодно посмотрев на Ынсо.

Она потупилась и посмотрела на часы:

«Десять часов. В десять я обещала встретиться с Сэ. Он наверняка также долго будет ждать меня. – Размышления на минуту переключились на Сэ. – Надо было ему позвонить». Подумав так, горько усмехнулась, понимая, что причиной равнодушного отношения к Сэ было холодное отношение Вана к ней.

– По дороге останови около телефонной будки.

– Зачем?

– Надо позвонить.

– Кому?

Молчание.

– Сэ… – Ван нажал на газ и рассмеялся. – И что это за такие тайные дела, чтобы так срочно звонить?

– Тайна?

– Ты прямо сейчас хочешь ему позвонить без всякого повода?

– Мы хотели вместе пойти на свадьбу к Юнсу, а из-за твоего звонка вот так вышло. Мы договорились встретиться с ним в десять, а я без предупреждения взяла и уехала. Он же будет меня ждать, поэтому мне надо позвонить.

– Ты говоришь, Юнсу?! Тот самый Юнсу из нашей деревни? – Ван сменил тему разговора.

– Ну да.

– Он женится? Это сын-то большеголового?

Услышав прозвище отца Юнсу, она хотела усмехнуться, но проснувшаяся жалость к Юнсу остановила ее.

Юнсу был сыном могильщика, присматривающего за семейными могилами, в том числе и семьи Сэ. Отца Юнсу дети и старики деревни между собой прозвали большеголовым, это прозвище дали из-за его головы – она была в два раза больше обычной. Может, из-за этого он ходил, откинув голову назад, или наклонял ее вперед, да так, что в тот момент казалось, что она вот-вот его опрокинет.

Сердце Ынсо екнуло еще и оттого, что со стыдом вспомнила, как за отцом Юнсу бегала деревенская детвора и передразнивала его походку.

«Неужели и я делала так же?»

Дети, составляющие ту толпу, были ровесниками Юнсу или даже младше. Юнсу был всегда молчалив, видимо потому, что дразнили отца, всегда ходил один или сидел где-нибудь в одиночестве. Дети обычно звали друг друга по имени, но только Юнсу, чуждавшегося их, звали по фамилии – Хан Юнсу. Для него это было неприятно, и как-то раз при встрече с Ынсо и Сэ он сказал:

– Каждый раз, когда вы называли меня не Юнсу, а Хан Юнсу, мне вспоминались ваши насмешки над походкой моего отца, и мне казалось, что вы смеетесь не над ним, а надо мной. Особенно когда называла меня так ты, Ынсо, – сказал он и усмехнулся.

Один только Сэ называл Юнсу по имени и тесно общался с ним среди всех его сверстников, а Ынсо знала о нем только из рассказов Сэ.

– Семья Юнсу живет все там же? – спросил Ван.

– А ты что, не помнишь? После смерти его отца вся семья куда-то уехала. Это произошло еще до того, как ваша семья уехала.

– А-а, ну да. А чем он занимается в Сеуле?

– Содержит ресторан.

– Ресторан?

– Говорят, что они с матерью готовят камчжатхан[10] прямо около Сеульского вокзала.

– Сын могильщика приехал в Сеул и открыл ресторан?!

Ынсо посмотрела на Вана.

– Что ты так смотришь? – удивился Ван.

– Ты не замечаешь?

– Чего?

– Как только речь заходит о нашей деревне, у тебя изменяется голос?

– У меня? Как это?

Ынсо хотела что-то добавить, но остановилась: «Ну да, как же ему не меняться-то». Хотя у Ынсо сохранились хорошие воспоминания о родной деревне, Вану же одно только слово «Исырочжи» бередило все те раны и позор, которые он пережил и хотел навсегда стереть из памяти.

Стоило Ынсо замолчать, Ван тоже прекратил расспросы. Одной рукой он приоткрыл окно, достал сигарету, закурил, задумчиво выдохнул дым в окно, глубоко вздохнул и внезапно прокричал, словно приказывая:

– Сэ не звони!

– Он ведь будет ждать, – растерянно произнесла Ынсо, на что Ван, как бы пресекая всякие возражения, набрал скорость и, обгоняя впереди едущую машину, повторил:

– Не звони!

Какие бы доводы ни приводила Ынсо, ничто не могло остановить Вана. Он нигде не затормозил, ни на одной станции – ехал до конца.

За всю дорогу Ван только на одно мгновение прикоснулся к крайне напряженной руке Ынсо, пожал и отпустил. За эту секунду все обидное, что накопилось у Ынсо и что заставило ее рыдать на плече незнакомой женщины еще утром, мгновенно куда-то улеглось и успокоилось.

При въезде в Кёнчжу стоял памятник Хварану[11]. Это был летящий на коне всадник, натягивающий тетиву. Подъехав к памятнику, Ван остановил машину, достал фотоаппарат и сделал несколько снимков.

– Зачем тебе фотографии?

– Мне поручили сделать журнал для одной туристической компании, тема как раз Кёнчжу. Получили статью от одного профессора, а фотографий нет.

– Поэтому ты сам решил сделать все фотографии?

– А ты думаешь, что фотографии обязательно должен сделать профессионал? И любительские сойдут. Черт! В настоящее время надо крутиться, иначе не проживешь. Требуют все новые и только новые идеи. Как будто придумать новое так просто! До воскресенья сделаю несколько десятков фотографий, может, и отделаюсь от них.

– А ты знаешь, ну хотя бы немного, как надо фотографировать?

– Умею ли я фотографировать? – Ван завел машину, прибавил газу и рассмеялся. – Нажал на кнопку, и готово! Разве нужно этому учиться? Ты что, учишься всему, что делаешь? Достаточно все делать по-своему, в наше время самое важное – это свой стиль.

«Свой стиль? – в голове Ынсо промелькнуло лицо Сэ. – Что бы на это сказал Сэ?»

Машина проехала мимо зеленых газонов, разбитых вокруг памятника, и понеслась дальше. Слева вдоль дороги протекал небольшой ручей, около него толпились люди и делали фотографии на память.

Приехав в Кёнчжу, Ван сразу приступил к фотосъемкам. Он спешил, и Ынсо не успевала следовать за ним, – он мелькал то тут, то там. Ынсо сильно проголодалась, так как не завтракала и не обедала, а Ван был так занят делом, что ей было неудобно начинать разговор о еде.

Голодная Ынсо ходила за Ваном, разглядывая холмы мавзолеев, хранящие вековое молчание. «Что в них можно будет найти, если их раскопать?»

– Устала? Хочешь, посиди здесь. Я быстро сделаю еще пару снимков и вернусь.

– Не хочу.

– Почему?

– Не хочу оставаться одна в незнакомом месте.

– Надо будет еще подняться на вершину Куксабон, а чтобы ты потом не жаловалась на усталость, лучше отдохни немного здесь. Или посмотри одна пещеру Чхонмачхон. Там внутри нельзя фотографировать, поэтому я не пойду туда. Увидимся через час на этом месте.

Не дожидаясь ответа, Ван оставил ее перед пещерой и ушел. Ынсо смотрела ему вслед до тех пор, пока фигура с перекинутой через плечо сумкой для фотоаппарата не исчезла в глубине зелени, еще немного потопталась и вошла в зияющую дыру пещеры.

«А правда ли, что это могила?»

Хотя она вошла туда не одна, перед ней и за ней было много людей, по коже побежал холодок, – ее будто кто-то втянул туда, куда вход был запрещен, – в мир, в который нельзя заглядывать. Шагая по лабиринтам подземелья Чхонмачхона, она как бы узнавала эти места: могильные камни, наложенные друг на друга глыбы.

«Неужели я тут была когда-то?»

Она осмотрелась вокруг: золотая корона, серьги, стеклянные бусы, золотые и серебряные колокольчики. Казалось, что все это она где-то или когда-то видела. Даже стеклянные витрины, вставленные вместо разрушенных стен.

«Я когда-то сюда приезжала».

На какое-то время, пытаясь вспомнить, Ынсо погрузилась в прошлое и вдруг улыбнулась: воспоминания оказались такими далекими и детскими.

Сначала она думала, что, возможно, приезжала сюда по какому-то важному делу, но это была всего лишь школьная экскурсия, когда она училась в средних классах.

В школьном возрасте, впервые увидев величественные возвышения тут, а там королевские мавзолеи, словно горы, хранящие молчание, и все, как один, покрытые ровным зеленым ковром газонов, Ынсо обомлела. Ей так захотелось прилечь к одному из зеленых мавзолеев и отдохнуть немного. Эта пришедшая из тысячелетий зеленая высь была настолько грандиозна и величава, что нельзя было не довериться ей. Королевские могилы служили доказательством чего-то вечного, незыблемого, неповторимого. Это хорошо запомнила Ынсо.

Неожиданно нахлынувшие воспоминания о школьной экскурсии растревожили ее душу. В детстве, когда учитель, указав на земляной вход, сказал, что это вход в могилу, она испугалась невероятно. Теперь же она прошла через этот вход без всякого испуга, когда-то заставившего замереть сердце, и этот факт показался некой загадкой.

Она восхищалась всем: легендой о летающем коне Чонма, золотой короной и золотыми серьгами, золотыми кольцами для каждого пальца руки хозяина могилы, положенного головой на восток.

Ынсо замерла перед тарелкой с необычными яйцами, которые на протяжении более тысячи лет оставались целыми. Они были немногим меньше современных яиц, но больше ничем не отличались. Это казалось забавным, и Ынсо рассмеялась: «Тысячу лет назад курица тоже несла яйца!» – засмеялась еще громче, когда подумала, что в мире все-таки есть нечто вечное.

«Сохранились ли до сих пор эти яйца?» – Ынсо с интересом оглянулась вокруг.

«Кто сложил здесь все эти надгробия?» – Проходя мимо витрины с роскошной короной в виде птицы, витрины с седлом для коня с изумительными украшениями, она всматривалась в нерушимую стену многочисленных каменных глыб, водруженных друг на друга. Какая незыблемость и надежность! Эти стены хранят множество тайн и могут о многом рассказать.

Хозяин усыпальницы, положенный головой на восток, лежал в золотой короне, золотых серьгах, в бусах из многочисленных стеклянных шариков, был перетянут поясом, украшенным колокольчиками из золота и серебра и с пристегнутыми к нему золотыми пластинами в количестве сорока четырех. Мог ли он представить, воздвигая для себя из каменных глыб это неприкосновенное укрытие, что именно его гроб будет открыт для свободного осмотра всеми желающими?

Осматривающие экспонаты люди шли по двое или по трое, было так тихо и пустынно, что слышались их собственные шаги, и казалось, что ветер, спавший в этом месте целое тысячелетие, проснулся и, обтекая каждый камень этого подземелья, начинает танцевать в завихрениях. Обведя взглядом пещерные камни, Ынсо непроизвольно одернула свою юбку.

Яйца на месте. Не разбились и всё так же лежат в посудине.

– Мама, мама! – позвал какой-то ребенок, догнал идущую впереди мать, схватил ее руку и потянул к витрине. – Мама, смотри!

Раскрасневшись и задыхаясь от восторга, мальчик радостно показывал на яйца. Но тут он встретился с глазами Ынсо, сразу надулся, показал ей язык, моментально отпустил руку матери и ухмыльнулся. Ынсо в ответ тоже скорчила гримасу, показала язык и рассмеялась. Мать мальчика, заметив эту сцену, улыбнулась.

– Ничего не могу поделать, ребенок просит меня купить ему это.

– Что? Яйца?

– Да нет, вон там посмотрите.

Ынсо посмотрела в сторону, куда показывала женщина. Там, на витрине, лежал пояс с золотыми украшениями. Пояс был украшен золотыми цепочками, а на них – рыбка, птичка, коробочка для лекарств и маленький сосудик для лечебных игл.

«И это просит купить ребенок?» Ынсо обеими руками обняла личико малыша и спросила:

– А зачем тебе все это?

– Играть в больницу.

Ынсо улыбнулась женщине и снова посмотрела на пояс, который так просил ребенок. Внезапно и ей в голову пришла очень странная мысль. Вспыхнув, как огонь, Ынсо отвернулась от них и поспешно вышла наружу.

После подземелья Чхонмачхона яркий солнечный свет ослепил, она глубоко вдохнула свежий и чистый воздух. Дошла до места, где договорились через час встретиться с Ваном, и громко, отвернувшись в сторону леса, рассмеялась. Если ребенок размечтался поиграть в больницу ценнейшими драгоценностями, то Ынсо, заразившись мечтой мальчика, вдруг представила, как она коронует Вана золотым венцом из королевской усыпальницы, надевает на его пальцы десятки колец, затем бусы и в заключение опоясывает поясом с золотыми украшениями.

Обещанный час прошел, потом еще час, и только тогда появился Ван. Он не извинился, что заставил Ынсо так долго ждать, и с первых же слов заявил: «Пойдем есть». С изможденным видом он устремился вперед, низко опустив голову. Идя следом, Ынсо заметила, что его затылок, покрытый крупными каплями пота и дорожной пылью, представлял неприятное зрелище. Она достала из кармана носовой платок и прикоснулась к голове Вана. Погруженный в себя, он не замечал идущую за ним Ынсо, но от неожиданного прикосновения к затылку обернулся и, увидев белоснежный платочек, отстранил протянутую к нему руку, натянуто улыбнулся:

– Сильно проголодалась?

– Ты уже сделал все фото?

– Осталось только сфотографировать скалу Санса на горе Куксабон. Об этой скале у меня много материала. Пойдем, съедим что-нибудь вкусненькое. Что хочешь?

Проходя мимо двух заросших травой заброшенных могил, они почувствовали сладкий запах дынь. Подняв голову, заметили за королевскими могилами девушку лет двадцати, которая стояла у открытого крана с водой, нарезала дыньку дольками и ела. Рядом стоял юноша, по-видимому ее ровесник, и тоже держал в руке желтую спелую дыню.

– Может, купим и съедим по одной дыньке?

«Ван и дыни?» – удивленно усмехнулась Ынсо и отвернулась, обозревая широкую даль зеленых газонов вокруг ровных кругов могил и квадраты газонов с низкорослыми цветами.

Повсюду делали снимки мужчины и женщины, мамы и дети. Примерно столько же, человек двадцать, работали, подстригая у подножия могил газоны. Большинство из них – женщины в соломенных шляпах, поверх которых было положено полотенце, на которое и падали солнечные лучи. Ван равнодушно поддал ногой кем-то неряшливо брошенную пустую банку из-под колы.

– Обычный день, который ничего особенного не обещает.

Ынсо легко прочитала скуку на лице Вана и, печально задумавшись, опустила голову.

«Тот ли это человек? Тот ли, который тосковал по мне, желал меня? Чтобы подарить мне целую банку стрекоз, Сэ долго плавал и бродил по речке, а Ван отнимал банку стрекоз, столкнув Сэ в воду, и приносил их мне. Тот ли это человек, который прибежал в день своего отъезда из Исырочжи, запыхавшись, прикоснулся своими губами к моим губам. Он ли это? Тот ли это Ван, который говорил, что забудет Исырочжи, но никогда не забудет меня? Тот ли это человек, который, держа в руках мое лицо, говорил, что мы втроем будем всегда дорожить нашей дружбой. Тот ли это человек, который обещал спасти меня из беды?»

Увидев переполненную дынями тележку, Ван вопросительно посмотрел на Ынсо. Она позабыла уже о том сладком и ароматном запахе, но утвердительно кивнула.

Ынсо посмотрела вверх. Казалось, что плывущие по небу облака вот-вот зацепятся за горный хребет. Они напоминали почему-то могилы, может, оттого, что она слишком долго рассматривала надгробья.

Ынсо глубоко вздохнула и перевела взгляд на самые дальние вершины, за которые тоже цеплялись летние облака – цеплялись и плыли дальше, задерживались на какое-то время и снова плыли дальше.

Ван уже ушел на достаточное расстояние от нее. Семенящий шаг просто не позволял Ынсо поспевать за ним, и теперь она и вовсе отстала. Сожалея, что расстояние становится все больше и больше, Ынсо попыталась идти быстрее, но так и не смогла сократить расстояние между ними.

– Настоящий музей под открытым небом! – сказал Ван, осматривая изображения Будды, вырезанные на скалах ущелья на площади древних храмов, и обернулся. Он думал, что Ынсо где-то рядом или за его спиной, но ее нигде не было видно. Он вытянул шею, чтобы посмотреть, далеко ли она, но увидел только незнакомые лица. Ынсо не было. «Видимо, сильно отстала», – подумал Ван, чтобы не мешать другим людям, отошел в сторону и закурил. Вдалеке показалась Ынсо, она спешно поднималась в толпе народа.

«Она ли?» – Ынсо показалась Вану такой несчастной, что поначалу он даже захотел спуститься к ней навстречу, но остался на месте. Еще с детства, неизвестно почему, думая об Ынсо, он смягчался. И по какой-то неизвестной причине, если рядом с Сэ была Ынсо, ни в коем случае не хотел в чем-либо проиграть ему.

«Да-да, та самая засуха. В Исырочжи, где никогда не было засухи, в тот год высох даже родник. Если бы не та засуха! – Ван выпустил изо рта кольцо дыма. – Если бы не засуха, то мать и сестры никогда бы не покинули нашей деревни, она не стала бы местом, в которое больше никогда нельзя вернуться. Если бы не та засуха, никогда бы не было ссоры из-за водного канала на рисовом поле, не было бы драки лопатами, а драка лопатами не перешла бы в поножовщину».

Ван потушил о землю выкуренную сигарету и закурил новую.

В ту самую засуху матери неожиданно пришлось похоронить отца, а потом с сильно опухшим от слез лицом под палящим солнцем увести за собой из деревни всю семью. Отец и умер со словами: «Лучше самому умереть, чем убивать других». Мать, понимая, что им после этого не пережить лета, увела детей из деревни навсегда.

Все произошло так быстро, как во сне. Когда Ван услышал от матери, что надо срочно уезжать из Исырочжи, он вовсе не из-за отца вернулся, а из-за Ынсо, которая оставалась там с Сэ, – он сожалел, что приходится уезжать одному.

В ту ночь сильно лаяла собака. Каждый раз, вспоминая о прошлом, ему слышится этот лай. Говоря, что не хочет встречаться с жителями Исырочжи, мать решила уйти из деревни не в разгар дня, а ночью, в кромешной тьме. Ван тоже следовал за ней, когда они уже перешли мост, он попросил всех подождать немного, а сам побежал к Ынсо. Вызвав ее на улицу, еще до того, как она успела спросить, кто это, и узнать его в темноте, еще до того, как спросила, что случилось, он, пятнадцатилетний мальчишка с обритой головой притянул ее к себе и поцеловал. И, кажется, сказал: «Обязательно увидимся когда-нибудь! – а потом, кажется, добавил:

– Я буду думать только о тебе одной».

Сигарета погасла в руке Вана и сама по себе опала пеплом на горную тропинку.

Уехав из Исырочжи, как будто сбежав, он долгое время думал о ней, и это помогло ему пережить трудности. У людей, переехавших с окраины в город, ежедневно стоял вопрос о выживании. На рассвете Ван развозил по домам газеты, а по вечерам – связки капусты из маминого магазинчика, который она открыла на рынке. Помогая маме торговать, он то и дело вспоминал Ынсо и поворачивал голову в сторону Исырочжи. Хотя мать и поклялась, что ни за что на свете не вернется туда, он всегда скучал, потому что там оставалась Ынсо.

Ван тяжело вздохнул:

«Не знаю, как бы я перенес тот неожиданный переезд из родных мест, если бы не писал писем ей в Исырочжи? Она всегда неожиданно заглядывает в мою душу, как бы ни была загружена моя жизнь, и когда кажется, что уже все позабыто, она вдруг напоминает об этом. Такая уж она…

И на самом деле часто бывало так: я представлял, что она где-то рядом и смотрит на меня, тогда, даже сморкаясь, приглушал этот звук, а когда, по привычке шумно всасывая, ел лапшу, – внезапно приостанавливался…

Казалось, я мог все бросить, когда снова встретился с ней в Сеуле. Если бы только захотел заполучить ее снова…

Но почему же я так страстно желал этого? Неужели потому, что рядом с ней всегда был Сэ? Может быть, и поэтому…»