Глубокая печаль

– Зачем вы так? Мы же не закончили?

– О чем можно говорить с человеком, который, не замечая собеседника, думает о чем-то своем? Давайте поговорим попозже и еще раз все обдумаем.

Расстроенный продюсер развернулся и направился к выходу, понимая, что Ынсо не встанет и не пойдет с ним. А Ынсо, не находя причины следовать за уходящим продюсером, вновь задумалась.

Она всегда работала со старшими по возрасту людьми, но в настоящее время, когда команду составили из двадцатисемилетних, как и продюсер Ким, ровесников, Ынсо чувствовала себя не в своей тарелке. Всегда интереснее работать с людьми старше тебя по возрасту лет на десять или пятнадцать. У них можно спросить, без труда извиниться перед ними, если случилась неприятность. И когда готовый сценарий отдаешь продюсеру старшему по возрасту, то и ожидать, пока он все прочитает, гораздо легче. Но когда это делает продюсер Ким, по спине Ынсо бегают мурашки. В словах и не выразить, как трудно следить за выражением его лица, когда он просматривает ее сценарий строчку за строчкой.

Взгляд Ынсо пробежал по записке с неправильно написанным и исправленным именем Сэ, оставленной на столике Кимом, она порвала эту записку и билеты на концерт на мелкие кусочки. Она разорвала лицо Мидори.

Три часа, в которые обязательно просил позвонить Сэ, уже прошли. Ынсо вышла из кафе, но, прежде чем спуститься на лифте, посмотрела в сторону телефонной будки.

Может, все-таки позвонить Сэ? Но, увидев трех человек у телефона, передумала. Она знала, что Сэ будет ждать. Будет ждать звонка до самой темноты, до тех пор, пока не придется уходить с работы из школы. Возможно, он закроет на ключ двери мастерской и пойдет по темному коридору, потом остановится и, смотря в сторону стадиона, будет ждать телефонного звонка. Ынсо знала, что именно так все и произойдет. Так она тоже ждет весточки от Вана, поэтому может понять его ожидание. Сэ наверняка догадывается, что, хотя он и настойчиво просил позвонить в три часа, Ынсо не позвонит. Поэтому он будет ждать до семи.

Когда она ждет звонка Вана, то все время проверяет, хорошо ли положена трубка, и, поднимая, снова кладет ее на место. И каждый раз, услышав из поднятой трубки отчетливые гудки, разочаровывалась.

Возможно, Сэ в ожидании звонка Ынсо в конце концов позвонит в офис Вана. Так как может подумать, вдруг они решили встретиться и тогда точно не стоит ждать от нее звонка. Когда же позвонит Вану и узнает, что тот в командировке, он будет ждать. До тех пор, пока совершенно не потеряет надежду. Он тяжело вздохнет и долго-долго будет стоять в темном коридоре своей мастерской и смотреть на опустевший стадион.

«Да, может быть, так и будет», – подумала Ынсо, уже решив для себя не звонить Сэ. Она повернулась спиной к телефонной будке, как вдруг вздрогнула: «А что если и Ван сейчас хочет позвонить мне, но стоять в очереди перед телефонной будкой не собирается, поэтому отказался от возможности позвонить? Хотя если любишь, то дождешься своей очереди и все равно позвонишь. Даже если надо будет переждать не троих, а пятерых человек. О, если бы только попросил позвонить не Сэ, а Ван!»

Почувствовав себя невероятно одинокой, Ынсо торопливо вошла в лифт. Лифт был совершенно пуст. Тут она осознала, что хочет позвонить именно не Сэ, а Вану, даже когда он в командировке. Ей стало жарко, лицо раскраснелось, она обмякла и тут же осела в углу кабины. Она попыталась встать, но, снова вспомнив Вана, горько заплакала. Этажом ниже кто-то хотел войти в лифт, но, увидев Ынсо всю в слезах, не переступил порога и отправил кабинку дальше.

Ынсо вышла из лифта и прошла в парк, перед которым пела пожилая женщина. Села на скамью под глицинией и снова заплакала. Звуки песен старушки были слышны и в парке, она перестала сдерживать свой плач и зарыдала. Через некоторое время, почувствовав рядом какое-то движение, подняла голову. И увидела двух маленьких девочек, сидящих перед ней на корточках. Наблюдая, как она плачет, закрыв лицо руками, одна из девочек тоже была готова вот-вот расплакаться – в ее глазах блестели слезы. Ынсо с трудом приподняла опухшие от слез глаза и попросила их уйти. Но дети и не подумали уходить, а та девочка – со слезами на глазах – даже подошла к ней и сказала:

– Не плачьте, пожалуйста, – и после этих слов девочка уткнулась личиком в колени Ынсо и тоже заплакала навзрыд.

Поведение девочки тронуло Ынсо, она вытерла свои слезы, наклонилась над плачущей девочкой и, не зная, что делать, потрясла ее:

– А что ты плачешь?

– А она плакса. Плачет даже при виде собачек, – сказала сочувственно другая девочка, сидя напротив них на корточках.

Пока Ынсо раздумывала, как избавиться от плачущего ребенка, та еще глубже зарылась в складки ее юбки, продолжая всхлипывать. Другая девочка, назвав свою подругу плаксой и не придумав что бы еще такого сказать, убежала к цветочным клумбам.

Ынсо осторожно отстранила от себя плачущую девочку и, словно убегая от нее и от себя самой тоже, быстрым шагом направилась к автобусной остановке и села в первый подошедший автобус. Она не знала, куда отправиться, поэтому проехала один квартал и сошла на оживленной главной улице города, где было много разных магазинов.

Выйдя из автобуса, Ынсо сразу обратила внимание на ряд совершенно пустых телефонных будок и встрепенулась: «А если я снова позвоню и Ван возьмет трубку, что я ему скажу? – подумала Ынсо, но одернула себя. – Тебе же сказали, что он в командировке, куда ж ты собралась звонить?! Даже если мне и удастся поговорить с ним, у меня не хватит смелости спросить, почему он не сдержал обещания. Он уже, наверное, совсем забыл о своем обещании?»

«Заветная клятва» – кажется, так называется стихотворение Уильяма Йейтса. На память Ынсо пришли строки из этого стихотворения:

Ты неверной былаНашей клятве заветной —Стали другие подругами мне.Я один на склоне жизни и смерти,Нахожу забытье в вине,И вновь твой образ является мне.

Почему тогда он не позвонил ей еще до того, как позвонила она? Почему тогда не пришел в назначенное место? Почему не сказал ни слова, не предупредил? Почему именно она, измученная ожиданием, первая позвонила ему и слабым голосом спросила его об этом, а он небрежно бросил, что не знает.

«Не знает?» – от этих слов Ынсо замерла. «Он говорит, что не знает потому, что забыл или что-то случилось? Если что-то случилось, то можно было сказать или предупредить. Но Ван, что бы я ни говорила ему, не слушал и лишь обрывал меня словами: ″Разве это так важно?″ – и, закурив, затягивался сигаретой. Потом я все же решилась спросить его снова, а он бросил: ″Я устал″».

«Так что же тогда важно?!» – терзалась Ынсо. Она так измучилась, что не смогла бы в тот момент поднять и чашку кофе.

Ынсо пошла дальше.

Она решила для себя, что больше не будет спрашивать, почему он так поступил. Хотя и решила, но все же ожидала звонка с объяснением, чем сильно утомила себя.

Ынсо без всякой цели ездила по эскалатору универмага, перегибаясь через перила, пыталась рассмотреть то одно, то другое. Повсюду в большом количестве были выставлены новые весенние модели одежды и обуви. Манекены были одеты в воздушные блузки, на витринах стояли блестящие белые туфли. Разглядывая отделы с одеждой и проходя мимо, она вдруг остановилась перед обувным отделом и, вспомнив о плачущей на ее коленях девочке, непроизвольно потрогала свою юбку: «Как ребенок может заплакать, видя слезы совершенно незнакомого ему человека?» Она стала рассматривать жемчужные бусы в ювелирном отделе, и они напомнили ей слезы той маленькой девочки. Она взгрустнула и вышла на улицу.

«Что бы мне сделать?» – Стоя под весенними лучами солнца, Ынсо окинула взглядом высоченные здания и, как ребенок, машинально засунув большой палец в рот, стала сосать его. На каждом здании развевались рекламные плакаты.

Как только на нее накатывали думы о Ване, становилось невыносимо больно, трудно было дышать, не хватало воздуха, и ей ничего не оставалось, как бродить по улицам, сосать свой палец, и это успокаивало.

От переутомления глаза ее слипались, чтобы не уснуть на месте, она долго стояла на улице и смотрела вверх на окна зданий. «В них, наверное, столько людей, столько окон, но почему-то нет ни единого открытого окна». – Ее безразличный взгляд остановился на каком-то плакате: «Выставка четырех американских постмодернистских художников».

Ынсо направилась к зданию, где развевался этот плакат. Картинная галерея находилась на седьмом этаже – пришлось садиться в лифт. Двери закрылись, но кабинка не трогалась с места. Мгновенно она бросилась к дверям, вспомнив свой страшный сон в фуникулере и свое деформированное лицо, рефлексивно протянула руки, чтобы застучать по створкам, но одумалась и усмехнулась. Кнопка седьмого этажа не горит. Она просто села в лифт, забыв нажать на кнопку этажа. Из-за этого мгновенного кошмара по всему телу пробежали мурашки. Ынсо нажала кнопку седьмого этажа, лампочка загорелась, лифт мягко и бесшумно стал подниматься и высадил ее как раз напротив входа в галерею.

«…Современная западная живопись несет в себе резкие черты упадничества модернистской живописи вместе с преодолением границ ее самокритичного аскетизма и примитивизма, делает всевозможные бесконечные попытки воссоединить живопись с миром быта. Одновременно с последними горячими обсуждениями постмодернизма западная живопись пытается идти в ногу со временем. И в Корее количество любителей постмодернизма постоянно растет и привлекает к себе все больше внимания…»

Купив билет, она стояла перед входом в галерею, слушая доносившееся до нее объяснение. «Ну войду я туда, а что потом? – размышляя так, она быстро охладела в своем желании и рассердилась на себя. – И что ты будешь делать, если не пойдешь на выставку?» – промелькнуло у нее в голове. Желание посетить галерею быстро испарилось, а ничего нового не появилось.

Толпа молодежи – по виду студенты художественных училищ – вышла из лифта и прошла мимо. Мужчина – студенты называли его учителем – был единственным представителем сильного пола: остальные все девочки. Учитель оказался так высок, что значительно возвышался над девчонками, смотря на них с приличной высоты. Девочки шумно переговаривались, у всех были ухоженные волосы, розовые щеки и блестящие живые глаза. Смеясь, перешептываясь, щекоча друг друга за бока, они быстро оживили вход галереи и быстро, как морской отлив, исчезли.

В этот момент Ынсо, зараженная студенческой радостью, тоже захотела пройтись вместе с ними по галерее, но тут же желание пропало, она положила билет перед кассой, снова села в лифт и вышла на улицу.

«Куда бы пойти?» – Она растерянно постояла среди машин, зданий и людской толчеи и бездумно пошла туда, где было меньше народу. Ынсо то шла, то останавливалась среди назойливого шума и сосала палец, иногда посматривая вверх, на небо.

Время на часах приближалось к девяти вечера. Разглядывая витрины какого-то магазина посуды, она решила сделать хоть что-нибудь и купила пару чайных чашек, отливающих зеленым цветом, и это было все, что она сделала за весь день.

А когда опустилась ночь и Ынсо больше не могла идти, она села на скамью под деревом, чтобы передохнуть. Ноги сильно распухли, щиколотки ломило, она сняла туфли, поставила на них ноги и какое-то время сидела, отдыхая. Ночная улица постепенно наполнилась такой плотной толпой, что люди задевали друг друга плечами. Неизвестная даль уносила за собой смеющиеся пары или тройки людей. «Где я?» – Ынсо осмотрела неизвестную улицу. Небольшая закусочная, кафе, булочная, магазин одежды, магазин пластинок и многое другое – все это пестрело желтыми, красными, синими огнями рекламы и ослепляло, но совершенно ни о чем не говорило ей. Она не знала, даже примерно, где находится.

Ынсо подняла валявшуюся у ног газету. В газетной статье прочла, что сейчас было время для выпуска молодняка лосося на волю.

«Лосось?» – повторила она про себя.

Там говорилось, что лосось покидает речку, где он родился, и уходит в море, и идет до самой Аляски, потом разворачивается и снова возвращается в родные места для продолжения рода. Читая, Ынсо продолжала сосать палец. Вдруг в молоденьком, только что пробившемся из почки, листике дерева ей почудился глаз рыбы. «Лососи возвращались из трудного путешествия, метали икру и умирали. – Ынсо продолжала читать. – Надо позаботиться о здоровье рожденных в пресных водах мальков, чтобы потом снова выпустить их на свободу… Выпуская очень маленьких мальков из пресной воды в соленую морскую, необходимо учитывать, что, развиваясь, мальки долгое время еще остаются у побережья, и, прежде чем выйти в открытое море, их число значительно уменьшается, отчасти из-за морских животных, живущих в зоне прилива и пожирающих их. Мальков лосося выпускают в морскую воду только тогда, когда их вес достигает 0,6 или 1 грамма».

Число 0,6 грамма было ново для Ынсо, и она стала вглядываться в фотографию малька лосося, только что вылупившегося из икринки, но на фото он не показался ей слишком маленьким. Лосось, выпущенный в море весом всего в 0,6 грамма, растет и в дальнейшем добирается до далекой Аляски и той же дорогой возвращается домой. «Правда ли, что лосось, будучи 0,6 грамма, покидает дом?»

Она еще немного в задумчивости посидела на скамье. Около дерева остановилось такси, и из него вышли две женщины, и оно освободилось. Чтобы успеть сесть в машину, Ынсо торопливо попыталась натянуть туфли, но ноги так распухли, что пришлось стоптать пятку.

Когда Ынсо вернулась домой, увидела, что перед дверью в ее дом стоял горшок с цветком орхидеи. Она присела на корточки возле подарка и принялась его рассматривать. В цветке лежала согнутая квадратиком записка.

«Я был в горах. Там и выкопал этот цветок. Наверное, это желтая орхидея. Каждые десять дней ставь горшок в воду, погружая его на две трети. Через десять минут вынимай, сливая лишнюю воду. Так он хорошо будет расти. Просто попробуй, вырастет без особых хлопот. Сэ».

Ынсо перевернула записку. Больше не было ни слова, ни намека на то, когда он приходил и когда ушел. Раньше Сэ писал ей из армии, если бывал в увольнительной, то обязательно ходил в горы за орхидеями. Так часто напоминал об этом, что она уже начинала думать, что Сэ раньше был продавцом орхидей – так часто поднимался в горы, чтобы выкопать орхидеи. Даже после демобилизации он часто ходил в горы и приносил цветы. Однажды вернулся укушенный змеей. Как-то раз Ынсо тоже ходила в горы вместе с ним. Это было до наступления весны – горы еще не начали зеленеть, и ей бросился в глаза зеленый листок орхидеи. Он выглядел как-то виновато, видимо оттого, что зеленел один среди умершей прошлогодней травы.

– А я раздавила твой гранат, – пробурчала себе под нос Ынсо так, словно рядом с ней был Сэ. Она совсем забыла, что сидит перед цветком и надо войти в дом.

Сэ был очень аккуратен при выкапывании орхидей. На достаточном расстоянии от цветка он сначала отгребал землю, затем, чтобы не задеть корни, выкапывал его, а вырытую ямку засыпал и еще притаптывал ногой. Видимо, Сэ чувствовал себя виноватым перед природой, поэтому на обратном пути, спускаясь с гор, собирал разбросанный по тропинке мусор.

Сидя перед цветком Сэ, Ынсо вспомнила о зеленых чашках. Наверное, она забыла их на скамье под деревом, когда поторопилась сесть в такси. Они так понравились ей, но по своей рассеянности она заметилаих отсутствие только сейчас.

Утром она открыла окна и увидела, что площадка перед домом внизу вся мокрая. Очевидно, что ее не поливали специально. По небу, сливаясь друг с другом, плыли белые облака, которых так давно не было видно весенним утром. Дул слабый ветер, в воздухе пахло свежестью, и было ясно: ночью прошел небольшой дождь.

Когда проходит ночь, наступает утро, как сейчас. За одну ночь при пожаре в горах лес превратился в пепел. За такую же ночь она раздавила гранат, и к ней приходил нежданный призрачный гость. А уже следующей у нее от слез опухли глаза, но независимо от того, что произошло, наступило утро и оно уже стоит у порога. В деревне Исырочжи таким вот утром под карнизом какого-нибудь дома в гнезде сидят ласточки, высиживая яйца. А еще цветут адамовы деревья. «Где ты сейчас в это утро? Что делаешь? Как же нам повезло, что неизменно наступает утро». Если бы утро то приходило, то не приходило, на что бы мы могли надеяться, чем смогли бы утешиться ночью?

Настал новый день, и снова надо идти на работу, но Ынсо уже опаздывала. Надо по крайней мере к одиннадцати часам передать сценарий на проверку. Сейчас уже десять. Чтобы добраться до телерадиостанции, если не будет пробок, потребуется минут сорок. Еще написать введение перед началом передачи. Еще выделить время, чтобы его прочел продюсер Ким и внес свою правку.

Ынсо посмотрела на телефон. Мысль о том, что может позвонить Ван, настойчиво задерживала выход из дома. «Ты не позвонишь, но, если вдруг ты все-таки позвонишь, насколько прекраснее станет это весеннее утро!»

Ынсо посмотрела вниз – дождевые капли падали на землю одна за другой с цветочных лепестков промокшей магнолии, которые усеяли всю площадку белым покрывалом. Она невольно закрыла глаза.

Весенние цветы так трогательны! Еще и листья не распустились, а сочные соцветия расцвели, завораживая взгляды и замедляя шаги прохожих. Такая живость, такое очарование!

Ынсо грустно улыбнулась.

Очарование магнолии с легкостью проникло сквозь сложную паутину, опутавшую ее мысли и чувства. Казалось, что это весеннее пробуждение никогда не прекратится. «Да, именно это надо взять для начала передачи». – Незаметно для себя она переключилась на работу.

Около магнолии стояли три машины: белая, серебряная и синяя.

«Какая же машина у моей соседки, которая так неожиданно постучала ко мне в дверь на рассвете?» – Ынсо стала рассматривать машины, вспоминая слова ночной незнакомки: «Проезжала по мосту над рекой Ханган – и ни одной машины! Может, поэтому возникло то сильнейшее желание броситься через перила в воду… Проезжая по мосту, я с трудом сдерживала себя от этого, поэтому невероятно устала… Честное слово, в такие минуты ни за что на свете не хочу оставаться одна…» – голос странной соседки продолжал звучать в ее ушах. Чтобы успокоиться, Ынсо погладила себя по груди.

Квартиры в доме, в котором она жила, были небольшими – по десять, по пятнадцать пхёнов, и в них жил один человек. Если ночью выглянуть вниз на площадку перед домом, она будет вся плотно заставлена машинами.

Ушла ли женщина в парикмахерскую? Даже если и ушла, она сказала, что ее салон в доме напротив моста, – вряд ли на такое малое расстояние поедет на машине. Ынсо предположила, что среди этих трех машин именно синяя принадлежит соседке, потому что этот автомобиль всегда был припаркован на одном и том же месте.

Каждый день, когда Ынсо смотрела вниз и видела синюю машину, она хотела узнать, чья она и кто так мало выезжает и постоянно держит машину на парковке. Ей было очень любопытно. Только сейчас она поняла, что это была машина той женщины.

«Пока она в парикмахерской, машина будет стоять. Но зачем же тогда она купила машину? Если работать парикмахером, то целый день надо быть там, а работа находится на таком расстоянии от дома, что можно дойти и пешком за десять минут. Неужели она и вправду купила машину для того, чтобы иногда кататься по скоростной автомагистрали?»

Ынсо перевела взгляд с машин, стоящих под магнолиями, на композицию из маленьких колокольчиков на своем окне и, дотронувшись, всколыхнула их. Раздался еле уловимый мягкий звон.

«Если бы мы жили, издавая такие тихие звуки, было бы так хорошо!»

Это был подарок Сэ в честь начала весны. Когда он дарил его, добавил, что этот звук может проникнуть до середины самого плотного кочана капусты.

Ынсо вновь притронулась к издающей слабый перезвон композиции и остановила ее звучание. Песня колокольчиков тут же прекратилась.

«Магнолия, а знаешь ли ты?»

Вперемешку с распустившимися цветами магнолии, как будто готовыми взлететь ввысь, взмахнув, словно крыльями, своими ярко-белыми лепестками, виднелись местами крупные набухшие бутоны. Белизна цветов ослепляла. Ынсо смежила веки и снова подняла: «Это вовсе не цветы, а белоснежные облака, которые плывут по небу и цепляются за ветки, а потом с порывом ветра рвутся, и их белые кусочки остаются на цветущих магнолиях». В глазах Ынсо, ослепленных белизной магнолий, блеснули слезинки.

Но это мгновение весны скоро пройдет. Чистейшие лепестки магнолий, распустившиеся весенним ясным утром, скоро пожелтеют и с легкостью опадут. Это случится потом, но сейчас они так прекрасны.

Телефон молчал.

Ынсо открыла шкаф, оделась в ту же одежду, что и вчера. Положила в сумку сценарий и другие рабочие материалы, нажав на кнопку, настроила телефонный автоответчик на запись, посмотрела на место, где был раздавлен гранат, надела туфли, сняла с гвоздя над обувным шкафом ключи и закрыла за собой дверь.

Ису, ты спишь?

– Ура! Ты приехала!

Где-то полтора часа Ынсо одна сидела в пустом доме, глядя на огород, обработанный Ису. И вот наконец-то на велосипеде во двор въехал брат. Обрадовавшись приезду сестры, он спрыгнул с транспортного средства, небрежно прислонил его к стене – тот тут же рухнул на землю.

В ограде соседнего дома – за упавшим велосипедом – опадали цветы грушевых деревьев. Они были так легки и невесомы – устремляясь вниз, долго кружились в воздухе, создавая видимость снежной метели. И во время этого кружения мама-ласточка неугомонно вылетала и прилетала, принося корм своим птенцам.

– Почему ты не позвонила и не сказала, что приедешь? Я бы тебя встретил.

– Куда ты ездил?

Весенний загар придавал Ису здоровый вид. Но тем самым утром, на рассвете, когда брат позвонил, его голос вовсе не показался ей здоровым.

– Я в последнее время занят. На огороде в горах строю домик.

– Домик?

– Ага. Вот построю, и в разгар летней жары там будет в самый раз жить. Сейчас я только площадку расчистил, там еще пусто, но мне уже нравится.

Как-то раз, возвращаясь из магазина с полными сумками, в которых она несла продукты, чтобы приготовить ужин, и весенние травы: дикий сельдерей, листья молодого дайкона[5], Ынсо подумала, что надо хотя бы разок съездить домой. Но как только она вспомнила о доме, глянув на упакованные овощи в руках, у нее неприятно запершило в горле, словно в рот попала целая ложка песка.

А сегодня ответственный ведущий передачи на четыре дня уехал на съемки в провинцию, на которые ему весьма редко приходится выезжать, вот у нее и появилось свободное время.

– А мама уехала с односельчанами в весеннее путешествие.

– Вот почему деревня такая пустая.

В опустевшей деревне опадали цветы и начинали зеленеть ивы.

– Уехала на три дня… В горы Сораксан… Когда она узнает, что ты приезжала в ее отсутствие, сильно расстроится.

Но даже если бы мама и была дома, все равно они сидели бы вдали, не прикасаясь друг к другу, как чужие, и не знали бы, как начать разговор. Ынсо посмотрела на заботливо ухоженный огород – Ису перекопал землю и выбрал все камни. Из земли только-только начали появляться молодые листики огурцов и кабачков.

Как Ынсо ни настаивала, брат твердо заявил, что сам приготовит ужин. Он нарвал листьев салата, ростков просвирника и все суетился один, не позволяя сестре даже зайти на кухню, и по ходу разговаривая:

– Что-то мне вдруг вспомнилось наше детство.

– Детство? – И хотя она с трудом выдавила, что уже все забыла, неожиданно у Ынсо что-то шевельнулось в груди, защемило в сердце и откуда-то из самой глубины спросило ее: неужели и вправду забыла?!

Их мать ушла из дома, и отцу тоже все чаще приходилось уходить, чтобы искать ее.

А Ису, суетливо готовивший ужин для сестры, продолжал вспоминать их детство.

Ынсо помнила свой страх перед заходом солнца, урчание в животе, когда были пусты кастрюли. Когда все друзья расходились по домам на зов матерей, они вдвоем с Ису, взявшись за руки, сидели на мару[6] в пустом доме, все сидели и сидели. А потом насыпали в тарелку только что собранного риса и ели. Это было задолго до того, как Ынсо научилась варить рис. Так они жевали невареный рис, из него начинала течь белая рисовая вода, когда она собиралась во рту, они начинали пить ее и пели какую-нибудь песню, и так засыпали. Снова просыпались: солнца уже не было, и было темно, но никто так и не приходил за ними, они снова садились и долго смотрели на яркую луну со слезами на глазах.

Даже сейчас, когда Ынсо вспоминала то время, ее начинало знобить, по телу начинали бегать мурашки, будто холодный ветер проникал сквозь одежду. И как только у нее повернулся язык сказать Ису, что она забыла все? По телу Ынсо неожиданно пробежал холодок, и она посмотрела на брата, который готовил ужин.

Но страх перед заходом солнца был не только из-за того, что они голодали. Этот страх остался с ней даже после того, как она сама научилась готовить рис. Даже когда она варила много риса и они ели его вместе с Ису столько, сколько хотели, ощущение не покидало. Это чувство голода можно сравнить с ледяным полом около самой печки, в которой нет огня. Дом был слишком большой, а они с братом такие маленькие. В доме имелось много комнат, но, даже если они забирались в самую маленькую среди всех и ложились, взяв друг друга за руки, все равно эта комната казалась им слишком большой, холодной и неуютной, как и все остальные. Стоило им закрыть рты, все вокруг становилось безжизненно пустым. Откуда брался этот непроходящий, знобящий холод в душе? Как бы много они ни ели риса, он не проходил, не проходил даже тогда, когда они ложились спать.