Глубокая печаль

– Попейте еще.

Но женщина только грустно улыбнулась и потянулась. Отчего она так устала?

– Вы умеете водить машину? – словно обращаясь в пустоту, пробормотала гостья.

– Нет, не умею.

– В девять часов я закрыла парикмахерскую и поехала по скоростной дороге, и только что вернулась. Иногда хочется просто так, без всякой цели, куда-то поехать. Внезапно в один миг сорваться и поехать. И тогда кажется, что можно уехать в совершенно другой мир, непохожий на этот. Хотя это довольно странно, но все равно хочется. Разве где-то там, далеко, нельзя начать все сначала и сделать все что угодно? Не было ли у вас такого желания родиться заново где-нибудь в другом месте и попробовать начать все с чистого листа?

К такому неординарному повороту Ынсо не была готова и, заикаясь, сказала, что не знает, и растерянно поправила ставшую ненужной кружку с молоком.

Женщина обессилела, села, прислонилась спиной к кровати и замолчала. В уголках ее губ белел след от выпитого молока.

– Если вы устали, ложитесь на кровать.

Незнакомка, как только услышала предложение, улеглась на одноместную кровать, нисколько не заботясь, где будет спать хозяйка, и заговорила:

– Но я об этом только мечтаю, не больше, реальность сразу возвращается. Но я желаю не просто мечтать, хочу на самом деле выскочить из этого мира, приложив все усилия, да так, чтобы сразу свернуть с дороги, по которой шла прежде. Сегодня проезжала по мосту над рекой Ханган – и ни одной машины! Может, поэтому возникло то сильнейшее желание броситься через перила в воду, еле сдержала себя. Проезжая по мосту, я с трудом сдерживала себя от этого, поэтому невероятно устала. Честное слово, в такие минуты ни за что на свете не хочу оставаться одна.

Пока женщина излагала все это, проигрыватель закончил играть Бетховена – третью часть «Бури». Проигрыватель был старый, и рычаг звукоснимателя не встал на место, иголка скрипела о пластинку. Отключив пластинку и не зная, как себя вести, Ынсо рассеянно смотрела на бормочущую женщину. И поразилась: гостья, только что говорившая с кровати, спала, повернувшись на живот, лицом вниз. Еще несколько минут назад она была совершенно незнакомым человеком, но теперь Ынсо увидела ее спящей, прониклась жалостью и укрыла до самых плеч одеялом. Женщина, сложив вместе руки, спала на них, отбросив подушку.

«Неужели она всегда так спит?»

Гостья напоминала маленького брошенного на улице котенка. Ынсо прикоснулась к кружке с недопитым молоком: о, как приятно! Кружка все еще оставалась теплой, и это тепло в полной тишине согревало душу. «Где же сейчас Ван, что он может делать в этот момент? А другие люди?»

Посидев, Ынсо встала вымыть остывшую кружку с молоком. Женщина перевернулась. Поскольку она лежала на сцепленных руках, на лице картинкой отпечатались следы пальцев.

– А вам… – бормотала она во сне, и губы ее слабо двигались.

Держа кружку в руках, Ынсо низко наклонилась к гостье, чтобы расслышать, о чем она говорит.

– А вам… А вам иногда не хочется этого… Такого не бывает? Может быть, и не всегда… Но хотя бы время от времени… Я хотела сказать… А вы… водите машину… Этому не надо учиться… не надо.

Голос звучал тихо, пропадал совсем, снова возобновлялся и опять прерывался. Потом она вновь начала говорить и вмиг замолчала.

Как ее зовут? Ынсо поставила чашку, тихонько вынула руки женщины из-под головы и вместо них подсунула подушку, укрыла ее одеялом. Возможно, и во сне незнакомка сейчас едет по скоростному шоссе.

Был ли это лифт, а может, фуникулер? Неважно, что это было, но это поднималось между гор и внезапно остановилось. Внутри, кроме Ынсо, никого больше не было. Это и показалось странным и необычным – она была совершенно одна. В какое-то мгновение двери стали открываться, Ынсо высунула голову наружу, но двери с силой захлопнулись прежде, чем она успела убрать голову. Лицо, застрявшее в дверном проеме, сплющилось. Вокруг была полнейшая тьма. Лифт ли, фуникулер ли, но это что-то висело в воздухе. Лицо, зажатое алюминиевыми, а может и стеклянными, дверьми, еще больше искажалось и деформировалось с каждой попыткой высвободить его. Вдали стоял некто и наблюдал за ее страданиями. Он смеялся. Ынсо специально, чтобы увидеть это смеющееся лицо, старалась не закрывать глаз. А смотрящее на нее лицо только смеялось, на нем не было ни носа, ни щек – смеялся только рот. От боли, казалось, она разрывается на мелкие кусочки, а он смеялся. Но настоящую боль Ынсо испытывала не из-за зажатого дверью лица, а из-за того, что этот некто смотрел на нее и насмехался над ее страданиями.

– Вытащите меня отсюда!

Но он не двинулся с места, а только стоял и смеялся.

В сильнейшем испуге Ынсо открыла глаза. Сон? Провела ладонью по лбу, собрав на пальцах холодный пот.

Ынсо старалась успокоиться и, вдруг вспомнив об усталой женщине, посмотрела в сторону кровати. Кровать была пуста. Часы, висевшие в изголовье, показывали семь часов, она приподнялась с места.

Каждый уголок ее комнаты в девять пхёнов[2] с характерной конструкцией для однушки прекрасно просматривался с любого места. Ынсо оглядела все вокруг, не сходя с места. В комнате, за исключением входной, имелась всего одна дверь, ведущая в душ. Женщины нигде не было. Подумав, что гостья ушла умываться, Ынсо прислушалась к звуку в душе, но там было тихо.

Около кухонной раковины завяла вымытая зелень, на столе стояли ваза с гвоздикой и две закрытые крышкой пиалы для риса, рядом с которыми лежали две ложки. Оглядев нетронутые столовые приборы, расставленные для них с Ваном, Ынсо снова почувствовала прилив тоски. С горя упала на кровать, где этой ночью спала женщина, и попыталась выждать, пока не уляжется волна всепоглощающей грусти.

Она еще лежала, когда раздался телефонный звонок. Он был не очень громким, но заставил вздрогнуть все тело, а сердце усиленно забиться. Стремглав подбежав к аппарату, Ынсо остановилась, замешкалась: брать или не брать трубку. Семь, восемь, девять раз прозвонил телефон, только тогда она взяла трубку. Только успела приложить трубку к уху, как услышала звуки падающих монет.

– Сестра?

– М-м… – разочаровавшись, что это не Ван, Ынсо только промычала в ответ и села около телефона – на другом конце провода был ее младший брат Ису.

– Что у тебя с голосом? Заболела?

– Да нет… Что случилось? Что так рано?

– Я просто ошибся номером…

– Ничего. Говори, что хотел.

– Что хотел?

– Ну да, разве звонят не для того, чтобы сказать что-то?

– Сестра!

Ынсо на мгновение положила трубку на колени и перевела дыхание: «Что со мной? Да что ж это такое?» – переведя дух, Ынсо взяла трубку двумя руками, словно нежно обнимая лицо брата.

– Извини… Просто мне пришлось отлучиться. А у тебя как? Все нормально?

Предчувствуя надвигающуюся боль разочарования, она не сразу решилась поднять трубку, опасаясь, вдруг это будет звонок не Вана; нарочно, чтобы успокоиться, считала, сколько раз звонил телефон: «Семь, восемь…» – и только потом взяла трубку.

Овладев собой, она снова извинилась перед Ису, но на этот раз ответа с его стороны не последовало. Брат был поражен тоном, поражен холодными словами сестры: звонят, чтобы что-то сказать.

– Ису?

– Я тебя слушаю, сестра.

– Извини… Извини меня.

Со словами «извини» и «Ису» на нее снова навалилась болезненная тоска. Ынсо положила трубку на колени: «Все из-за Вана. Его бездушие сделало меня такой равнодушной и опустошенной».

– Сестра?

– М-м?

Разорвавший тишину голос Ису снова зазвучал по-дружески:

– Да какая уж тут работа… Все здесь как всегда, ничего нового. Мама сегодня заговорила за столом о тебе… Я и подумал, что уже давно тебе не звонил…

– Извини.

– Ты и вправду ничем не болеешь?

– Не болею.

Ынсо так и не решилась спросить о матери. Пока раздумывала, почему не может просто поинтересоваться о ней, как будто угадав ее мысли, Ису сказал:

– У мамы все потихоньку.

В трубке было слышно, как снова упали монеты в телефонный автомат, а к звуку падения монет примешались звуки проезжающего мимо автобуса и чей-то голос, и все это вперемешку со стуком женских каблуков.

«Кажется, он звонит не из дома, а с улицы. Откуда же он в такую рань может звонить?» Она уже знала, что брат скажет дальше. Еще бы не угадать! Послышался шуршащий звук, как будто Ису перекладывал трубку из одной руки в другую. После он тихо сказал:

– Приезжай, ну хоть разок, а?

Ису вместо обычного выражения «я по тебе соскучился» на этот раз просил приехать. Просил приехать один раз, всего лишь один раз. Об этом можно было и не говорить, потому что Ынсо уже столько раз слышала это от него, но на этот раз его просьба запала глубоко в душу и зависла в ней каплей воды.

Когда Ису просил приехать хотя бы раз, она была не в силах отказать. Приезжала всякий раз туда, где бы он ни находился, даже если из другого города, – так было, когда он учился в старших классах. Говоря «только один раз», он озвучил эту просьбу, когда провалился на вступительных экзаменах в колледж. В прошедшем году он готовился к вступительным экзаменам и жил вместе с ней в Сеуле, но и тогда однажды поздней ночью с улицы позвонил, назвал место, где находится, и попросил забрать его оттуда. И так было много раз. Когда передумал поступать в колледж и возвращался домой к матери, он также сказал сестре, пытавшейся его задержать: «Ты только приезжай один раз, и все уладится».

Когда, бросив все дела, она мчалась к нему туда, куда он звал, Ису только и говорил: «Приехала?» – и больше ни слова. Хотя этим и заканчивалось, все равно Ынсо хотелось всегда приехать, чтобы стряхнуть зависшую и готовую сорваться ту каплю из слов: «Только один раз».

Догадывался ли брат, какую волну эмоций вызывали в душе сестры его слова «приезжай только один раз», которую всегда приходилось укрощать? И все же он постоянно говорил ей это с другого конца телефона.

– А где ты сейчас?

– В центре. В телефонной будке напротив почты. Как здоровье? Не болеешь, правда? А что у тебя с голосом? Помнишь почту в центре? Ты любила деревья около телефонной будки. Если была какая-то встреча, ты обязательно назначала свидание здесь. А я приехал сюда за овощами. Сегодня посмотрел на календарь, а Чхонмён[3] уже прошел. Пора посева пришла… Вчера и дождь прошел… Земля стала мягкая и рыхлая. Легко будет копать.

Внезапно с того конца провода послышалось, как Ису заволновался. Одна фраза сливалась с другой, он задавал вопросы и сам же отвечал на них. Его речь стала отрывистой, как вспыхивающие одна за другой звезды. Слушая эту болтовню, Ынсо встрепенулась. Да что же это? Она поняла, что Ису находится в депрессии. Он всегда был бодрый и радостный, и если начинал тосковать, то до полного восстановления ему требовалось время: неделя, десять дней и даже пара недель. Из-за этого он оставил идею учиться в колледже и в конце концов вернулся к матери.

«Наверное, он выехал на велосипеде. И теперь ему приходится одной рукой держать руль велосипеда, который он не поставил хорошо, а другой – держать телефонную трубку».

– Сестра!

– М-м?

– Ты забыла нас… Почему от тебя нет никаких вестей? Мы не виделись уже так…

Послышался звук падающего велосипеда. Видимо, Ису хотел подхватить велосипед, и его голос прозвучал издалека. «Мы не виделись уже так…» – одинокий и расстроенный голос все еще звенел в ее ушах. «А когда мы на самом деле виделись в последний раз? Мы виделись в Чхусок[4], и после этого прошло уже целых два сезона».

Тут Ынсо вспомнила про Вана: «Прошла зима, пришла весна с того времени, как ты меня бросил».

– Сестра!

– М-м?

– Когда ты приедешь? Похоже, что ты совсем нас забыла… Приезжай, ну хоть разок? Сейчас и цветы цветут. А? Кстати, как твой друг Сэ? Часто встречаетесь? Я часто вспоминаю гранатовые деревья во дворе его дома. Вчера я пошел к ним домой наточить серп, а там гранатовые деревья все расцвели… Так густо и так красиво! Сестра?

– М-м? – Ынсо, не отнимая от уха трубки, закрыла глаза.

– Сестра!

Только она знает, что стоит за тем, когда Ису так зовет ее. «Но почему это слово не придает мне сил, чтобы утешить брата? Если у меня не возникает желания утешить, так не лучше просто не придавать значения тому, что хочет сказать Ису?» – Мучаясь от этого еще сильнее, она снова прижала к себе трубку.

– Сестра!

– М-м?

Когда Ису было плохо, он без конца автоматически звал ее: «Сестра! Сестра». Словно все, что он хотел сказать, заключалось в этом одном слове. Ынсо прикусила губу. На этот призыв о помощи она больше ничего не могла придумать в ответ, как только промычать.

Она знала это наверняка: Ису специально взял велосипед, чтобы выехать в центр, так как для него разговор был важнее покупки овощей. Ынсо, которая могла только мычать в ответ, почувствовала такую пустоту внутри, что закрыла глаза.

Ису любил проводить время со своей старшей сестрой больше, чем с ровесниками. Он ходил за ней по пятам по огороду, на речку, на кухню, ходил и звал: «Сестра, сестра!» А она на каждый его зов отвечала: «М-м?» Иногда, когда Ису и рядом не было, ей казалось, что его голос звучит сзади. Бывали дни, когда он не звал ее, но она по привычке говорила «м-м», а потом смеялась над собой. Так и звучало в ее ушах: «Сестра!» И на улице, каждый раз, когда ее начинал преследовать этот зов, она с трепетом оборачивалась, но Ису не было рядом.

Повзрослев, Ису стал звать ее так только тогда, когда ему было очень тоскливо.

– Ису!

– М-м? А какие семена ты купил?

– Семена салата, хризантем, мальвы, лука… Сестра?

– М-м?

– Приезжай хоть разок?

– Хорошо.

– Сестра?

– М-м?

– Сестра… мы не виделись так…

Снова послышался звук падающего велосипеда.

– Мы не виделись так… – Ису хотел что-то сказать, но, видимо, велосипед начал падать, и он выпустил из рук телефон. Раздался звук упавшей трубки, разговор оборвался.

– Алло, алло? – Она несколько раз позвала Ису в беззвучную трубку, потом положила ее, еще некоторое время подождала следующего звонка. Но телефон молчал.

Весь день в ожидании

«Пятьдесят пять или пятьдесят шесть лет, но не шестьдесят же?» – подумала Ынсо.

Чуть ли не каждый день какая-то пожилая женщина, придя к западным воротам телерадиостанции, распевала там песни. На нее, скучая, смотрел вахтер с рацией на ремне. Видимо, уже никто не запрещал ей это делать.

«Может, она мечтала раньше стать певицей?» – наблюдая за ней, думала Ынсо.

С прошлой осени эта женщина начала появляться на одном и том же месте после обеда и петь: «Как развевается нежно-розовая юбка на весеннем ветру!»

Вот и сегодня женщина взяла в руки микрофон, с достоинством развернулась в сторону телерадиостанции и запела: «Сегодня по дороге в Сонхвандан, где летают горные ласточки, мы идем, держа в зубах края одежды…»

Если иногда рассерженный вахтер ее и прогонял, она спокойно отходила, а потом снова возвращалась на прежнее место и продолжала петь: «Когда расцветают цветы, мы вместе смеемся. Когда цветы опадают, мы вместе грустим».

В конце концов этой женщине удалось устроить себе сцену перед телерадиостанцией. На это раз она пела: «С этой скромной клятвой протекают весенние дни».

Единственное, что смог сделать вахтер, чтобы неожиданно возникшая сцена с поющей женщиной не приблизилась вплотную к зданию телерадиостанции, – это установить черно-желтый горизонтальный шлагбаум.

Поначалу проходящие мимо люди с удивлением останавливались, заслышав песни. А женщина, по всей видимости, принимая случайных прохожих за своих слушателей, оживлялась на своей сцене. Порой она приходила в шляпке и солнечных очках, а однажды попыталась даже сменить свой сценический наряд на разорванные на коленях джинсы. Но вскоре эти песни уже никто не слушал, и она пела их для себя: «В те весенние дни…»

– Когда же успели проклюнуться листья гинкго? – удивилась Ынсо, глядя в окно.

Листья гинкго красивы в любое время года. С момента своего появления и вплоть до самого листопада они привлекают к себе внимание. Когда они еще в желто-зеленых малюсеньких почках размером всего с ноготок, они так изящны. А когда распускаются, их густой ярко-зеленый блеск ослепляет глаза. Осенью же они приобретают прозрачно-золотистый свет, а когда опадут, лежат пушистым покрывалом.

За спиной поющей женщины буйствовала весна. Зеленью окрасились уже не только деревья гинкго в парке, но и все деревья вокруг. А женщина пела не жалея сил. Микрофон в ее руке взлетал высоко в небо и не думал опускаться.

Хотя Ынсо, попивая кофе у себя на третьем этаже, не могла слышать голоса поющей, она знала, какую песню та поет. Всю зиму напролет женщина пела хит прошедших лет: «Весь день на улице мокрый снег…» Когда настала весна, стала петь: «Тихо идет весенний дождь. На улицах зеленые листья гинкго, кружат и кружат… Что она делает сейчас?.. Дождь, дождь, дождь…» Женщина изменила слова песни.

Наблюдая за движениями поющей, Ынсо поднесла ко рту чашку кофе и усмехнулась. Казалось, что эта пожилая певица представляла себя на сцене перед тысячной толпой зрителей. Она опустила микрофон и в низком поклоне поблагодарила слушателей, но аплодисменты, видимо, не прекращались. Как будто в знак благодарности поклонникам, она повторно раскланялась. Потом встала на колени и, прикладывая руку ко рту, стала посылать воздушные поцелуи в толпу.

Мимолетная усмешка быстро сошла с лица Ынсо.

Старушку, видимо, всё не отпускали зрители – рука снова и снова взлетала к пустому весеннему небу. Никому не нужный жест.

– На что это вы так смотрите? – спросил продюсер Ким, видимо, только что спустившийся из студии, – в его руке была кассета с записью, и добавил: – Какой хороший весенний день!

– Вот, решила кофе попить.

– Вы куда-то собрались?

– Да нет, просто хотела позвонить кое-кому.

– Поторопитесь, а то я очень занят.

Ынсо улыбнулась продюсеру, прошла сквозь просторное кафе и остановилась около телефонной будки. «Нельзя все время себя так накручивать?! Если он не звонит, я сама могу это сделать. – Она набрала номер офиса Вана. – Я же не увижу его глаз, всего лишь позвоню ему по телефону», – успокаивала себя Ынсо. Но уверенность мгновенно исчезла – опять паника.

Трубку взяла женщина с властным уверенным голосом. Коллега Вана – старшая по проектному бюро.

– А он уехал в командировку.

– В командировку? Когда?

– Сегодня утром.

«Сегодня утром? Вчера, значит, он был дома». Ынсо с трудом стояла на подгибающихся от волнения коленях, но спросила:

– А когда он вернется?

– Через пару дней, вероятно. А с кем я говорю?

Внезапно Ынсо потеряла дар речи: «А кто я для него?»

– Может, вы хотите ему что-то передать? Говорите, я запишу.

Когда-то они виделись. Женщина по ту сторону трубки, видимо, узнала Ынсо, но не подала вида. Окончательно расстроившись, так ничего и не ответив, Ынсо повесила трубку и вернулась в кафе.

Продюсер Ким с удивлением посмотрел на Ынсо:

– Ходили звонить, и, кажется, что-то случилось?

– А что?

– Отчего вы так бледны?

Молчание.

– Вы белы как мел… Посмотрите-ка на себя в зеркало. Кажется, вот-вот вам понадобится скорая помощь.

Ынсо усмехнулась в ответ и, стараясь избежать взгляда продюсера, взяла свою кружку и отпила глоток остывшего кофе. Напиток застрял где-то в пищеводе и не хотел спускаться в желудок.

– Зря позвонила… – непроизвольно вырвались ее тайные мысли. – Ой! – Ынсо смутилась, а Ким, не расслышав, переспросил:

– Что вы сказали?

– Да ничего.

Почувствовав пронизывающую боль, Ынсо опустила кружку и быстро перевела взгляд на окно. Пожилая женщина сидела на ограждении, глядя на весеннее небо, отдыхала в лучах солнечного света.

– Не лучше ли вам во всем признаться?

– В чем?

– Я вижу, у вас на душе не все в порядке. Что случилось?

– У меня? На душе?

– Не из-за этого ли человека? – Ким достал из верхнего кармана записку и протянул ей. – Говорит, что обязательно хочет созвониться с вами в три часа. Я правильно записал его имя?

В записке стоял рабочий телефон школы Сэ, три часа, но имя было записано неправильно, как «Се».

«Се?» – Ынсо равнодушно посмотрела на неправильно записанное имя, задержалась на нем, исправила «Се» на «Сэ» и показала записку Киму.

– А, ну да! Когда я писал, думал, а вдруг не так, оказалось действительно с ошибкой. Кто это? Голос очень уж серьезный. Просил обязательно позвонить ему.

– Друг детства.

– И все?

Ким, шутливо улыбаясь, достал из блокнота два билета на скрипичный концерт и протянул их Ынсо. Билет согнули пополам в том месте, где был напечатан портрет японского скрипача Мидори.

– Если встретитесь с другом по имени Сэ, сходите вместе.

– Но вы же так ждали приезда Мидори, почему же теперь отдаете билеты мне?! Они же такие дорогие?!

– Да, правда, я очень хотел пойти… Но есть одно дело… Вот вы и сходите вместо меня, порадуйтесь. Неплохо, да? Ну ладно, об этом потом, а сейчас о работе. До перестановки кадров осталось всего лишь десять дней, а у нас нет ни одной новой идеи… Завтра надо будет представить план. Да такой план, чтоб у руководства глаза заблестели. У вас нет ничего новенького?

– Сколько бы ни была свежа идея, все равно скоро устареет. Более того, наша передача посвящена классической музыке, поэтому будет естественнее оставить все как есть…

– Нет! – оборвал ее на полуслове продюсер, как будто уже зная заранее, что она скажет, и замахал рукой.

Ынсо опустила голову, поправила лежащие на столе билеты на сольный концерт для скрипки. Ей стало неприятно от внезапного мимолетного раздражения Кима.

– Может, между первой и второй частью передачи прочитать стихи?

– Можно ли стихами внести новшество? В передачах – и утренней, и вечерней – уже вставлено по одной части со стихами. А мы же днем…

– Вот именно, что днем! Чтобы разделить промежутки между музыкальными частями, сделаем перерыв, словами создадим естественный переход к восприятию новой мелодии. Разве это не подходит?

– Но мы уже делали до этого так. В новом проекте от нас ждут иных предложений. Мы не можем повторять то, что уже было…

Молчание.

Продюсер хлопнул по кисти Ынсо:

– Черт возьми! О чем вы сейчас думаете?

Молчание.

– У нас сейчас серьезный рабочий разговор. Оставьте все свои мысли и давайте поговорим по делу. Вы что, не хотите со мной работать в новом проекте?

– Вовсе нет…

– Если нет, тогда предложите что-нибудь! Ну хотя бы то, что Бетховен вел книгу по бухгалтерии, вот и расскажите об этом!

«Бетховен?» – Ынсо оперлась подбородком о ладонь и спросила:

– Правда? Бетховен? Бухгалтерскую книгу?

– Ну, допустим, не бухгалтерскую книгу, и все же. Он подробно записывал в блокнот, например, на что уходят его карманные расходы, сколько стоит пророщенная фасоль, один кусок тофу, сколько ушло на угощение Моцарта чаем, сколько ушло на ужин с ним… Что-то вроде этого.

– Наверное, он очень много потратил на Моцарта?

– Это я к примеру говорю. Просто сегодня мы обсуждали проблему начала утренней музыкальной передачи. Как вы думаете, откуда узнал об этом ведущий сценарист? Но это же так свежо!

Не сдержав себя, Ынсо прыснула. Она поняла: продюсер так сказал, потому что ему не понравилось начало сегодняшней утренней передачи. «Ким только и говорит, что ему не нравится. Что же я такого написала? Написала, что только-только деревья начинают окрашиваться в изящный светло-зеленый цвет, – и это уже не ново? Да, именно так я и написала, испортив ему настроение».

– А как насчет того, чтобы выделить в нашей передаче немного времени новичкам в классической музыке? – высказала новое предложение Ынсо.

– Ну, например?

– Если примерно минут тридцать передачи выделить на коротенькую сонату или концерт и запустить? Тогда мы получим отклики и даже сможем включить в эфир телефонный разговор со знаменитыми музыкантами, которые бы рассказывали о том, как они пришли в классическую музыку.

«Знаменитости? – Ынсо потрогала уже ненужную ей кружку и посмотрела в окно. – Кто из знаменитостей в обеденное время, вместо того, чтобы пойти обедать, согласится отвечать на наши вопросы по телефону? Может быть, один раз и получится, кто знает. Но как найти знаменитостей, да еще готовых давать интервью по телефону каждый день?!»

Певица, отдыхавшая на ограждении под лучами солнца, встала и уже собирала свои вещи.

«Куда она сейчас пойдет?»

– Ынсо?

Ынсо не услышала обращения Кима. Хотя она все это время и разговаривала с ним, в ее голове неустанно звучал голос из телефонной трубки начальницы Вана: «Ван сегодня утром уехал в командировку».

– С меня хватит, я пошел!

Только когда Ким встал и взял кассету, Ынсо очнулась, перевела на него затуманенный взгляд.