Точка после нельзя

Иногда ей казалось, что всё это не совсем её жизнь. Будто подменили – не резко, не с трагедией, а потихоньку. Как в том старом трюке, где кипяток подливают в таз с холодной водой по капле, и ты не замечаешь, как стало обжигающе. Только в какой—то момент смотришь на руки – покраснели.

С Сашей такой тишины не было. Она бы и не смогла там так стоять. Он бы уже подошёл, спросил, что случилось, зачем морщишь лоб, где полотенце, почему не села. Забота у него была с оттенком власти. И тогда это злило. А сейчас – вспоминалось почти с теплом. Не потому, что было лучше. Просто потому, что там было проще.

Мила знала, слышала, как Данила шаркает босыми ступнями по полу и с тихим стуком открывает дверцу шкафа, чтобы не разбудить её, если вдруг снова уснула. Он искал свою футболку, двигался осторожно, но в каждом звуке было что—то успокаивающее, будто он сам наконец нашёл место, где можно быть и не прятаться.

После той ночи он стал спокойнее – не был больше подавленным, не был отстранённым, а как будто наконец перестал бояться, что его прогонят. Он больше не замирал, когда говорил, не просил глазами, а просто жил рядом, как будто это было разрешено.

С Сашей, наверное, всё было бы иначе. Не факт, что лучше, но по—другому. Он бы не допустил, чтобы она оказалась в этой ситуации. В том—то и дело – не допустил бы. Перекрыл бы всё, что шло не по его логике. Он умел жить по правилам. А она тогда хотела правил. Хотела, чтобы было понятно, за что хвалят, за что ругают, где правильно, а где перебор. Хотела, чтобы кто—то говорил: «Так надо».

Но когда он начал говорить это слишком часто, стало ясно – под этим «так надо» нет воздуха.

Она вернулась к столу, села, не включая свет. В комнате было уже достаточно утреннего – серо, но различимо. Поставила локти на стол, голову опустила в ладони. Слушала, как течёт утро. Где—то у соседей щёлкнул выключатель, хлопнула входная дверь. Кто—то вышел, кто—то начал день. А у неё день уже был. Без начала и без конца.

Сашина квартира пахла другим. Табаком, даже если он не курил – оставалось в одежде. Чаем с жасмином, который он почему—то любил. И каким—то спокойствием. Не уютом – именно спокойствием. Там не нужно было думать о том, что говорить. Всё было отрепетировано. Они даже ссорились по шаблону: сначала – молчание, потом – резкая фраза, потом – «ладно, давай не будем». Никакой глубины. Но и без опасности.

С Данилой всё иначе. Слишком честно. Без договорённостей. Без сценариев. Он говорит, как чувствует. Смотрит так, будто в ней нет ничего плохого. Будто всё, что она делала, – правильно. Это страшнее, чем осуждение. Саша, если бы знал, что произошло ночью, закричал бы. Возможно, ударил бы. Ушёл бы навсегда. Данила – просто прижался утром, как будто ничего не изменилось.

А у неё изменилось. Она знала. В теле, в голове, в движениях. В том, как теперь стояла чашка на столе, и как она не могла на неё смотреть без внутреннего дрожания.

Она прошлась по комнате – не потому, что нужно было что—то сделать, а просто чтобы двигаться. Подняла плед с пола, встряхнула, аккуратно сложила. Поставила на место кресло, которое стояло чуть под углом. Вытерла тряпкой подоконник, хотя там не было пыли. Всё это делала не думая. Просто потому, что надо было себя куда—то деть.

Саша называл это «режим очистки». Говорил: «Ты начинаешь тереть всё подряд, когда не хочешь думать». Он умел замечать такое. Но не умел быть рядом, когда это случалось. Сидел в телефоне, в планшете, в разговоре по работе. А потом говорил: «Надо было сказать, я бы обнял».

Но уже было поздно. Как с чашкой – если остыла, согреть можно, но вкус будет не тот.

Мила пошла к окну. Глянула во двор. Пустой асфальт, пара припаркованных машин, один человек с собакой. Всё выглядело, как обычно, и в этом была доля утешения. Что мир всё ещё тот же, несмотря ни на что.

Саша в это время, скорее всего, уже ехал в офис. Водил аккуратно, строго по правилам. Никогда не ехал быстро. Не потому, что боялся, а потому что считал – нет смысла. «Стабильность – вот чего нам не хватает», – говорил он. А она тогда соглашалась. А потом встретила Данилу – и впервые увидела, что стабильность – это не всегда жизнь. Иногда это просто комната без окон.

Она выбрала не правила. Выбрала ощущение, что живёт. Даже если страшно. Даже если не знает, куда это всё приведёт.

И теперь уже поздно спрашивать себя, кто был прав. Просто потому, что теперь она – здесь. С другим утренним светом. С другой тишиной. С другим телом, которое спит за стенкой и не просит ничего, кроме того, чтобы остаться рядом.

Мила разложила на столе завтрак – нарезала хлеб, достала сыр, поставила чай. Данила сел напротив, ещё сонный, но с той своей особенной сосредоточенностью, которая появлялась у него с утра, когда он внимательно следил за тем, что делает она. Он не зевал, не болтал. Просто ел и смотрел – будто каждый её жест был частью чего—то важного.

Телефон завибрировал на подоконнике. Мила машинально потянулась и, увидев имя на экране, на секунду задержала палец – не из-за того, что не знала, брать или нет, а потому что не хотела, чтобы Данила видел.

Саша. Опять.

Он писал редко, в основном коротко: «Ты как?» или «Живы?» или просто «Привет». Иногда звонки. Не часто. Раз в месяц, не чаще. Она не брала, а потом через день сама писала – коротко, сухо. Этот контакт висел в воздухе, как запах старой одежды, которую не носишь, но выбросить жалко.

Сейчас он звонил. Не писал – звонил.

Она взяла трубку, быстро, почти на автомате:

– Алло?

– Привет, – голос был спокойным, чуть уставшим. – Случайно не занята?

– Немного. Мы завтракаем.

– А… ну ладно. Хотел просто спросить, как ты. Скинь потом пару строк, если будет время. Всё.

– Хорошо, – ответила она и отключила.

Мила почувствовала, как тишина в комнате стала другой. Плотнее. Жёстче. Она повернулась – Данила сидел с ложкой в руке и смотрел на неё. Не с обидой, не с растерянностью. С чем—то новым. Жёстким. Непонимающим, но уже не детским.

– Кто это был?

Голос – ровный, но в нём что—то дрогнуло. Как будто он знал ответ, но хотел, чтобы она соврала.

– Просто Саша. Мы раньше были вместе. Иногда звонит.

Она сказала это спокойно, без попытки сгладить. Потому что не хотела врать. И потому что верила – он поймёт.

– Зачем он звонит, если вы не вместе?

Он продолжал есть, но ложку не опустил в тарелку. Держал её в воздухе, как будто от неё зависело, продолжится ли разговор.

– Не знаю, – сказала Мила. – Может, из вежливости. Может, по привычке.

– А ты хочешь, чтобы он звонил?

Вот тут она почувствовала, как напряглось всё. Он не повышал голос. Не смотрел в сторону. Но в каждом слове было что—то цепкое. Что—то, чего раньше в нём не было.

– Нет, – ответила. – Я не жду его звонков.

Он отложил ложку. Посмотрел на неё так, будто хотел сказать ещё что—то, но не решался. Как будто сам боялся, что скажет лишнее.

– А ты скучаешь по нему?

– Даня…

– Просто скажи. Если да – скажи.

Она замолчала. Не потому, что не знала, что ответить. А потому что не хотела лгать, но и правда была сложной.

– Нет, – сказала. – Я просто помню. Но не скучаю.

Он кивнул, но лицо у него не изменилось. Он не стал мягче. Не улыбнулся. Просто снова взял ложку и начал есть. Медленно, не поднимая головы. И в этом молчании было больше тревоги, чем в любом крике.

Мила смотрела, как он жует – аккуратно, с усилием. Как будто еда больше не имела вкуса. Как будто всё, что было в ней – упрямство, ревность, обида – мешало даже глотать.

Она почувствовала, как в груди нарастает беспокойство. Не из—за Саши, а из—за Данилы. Из—за того, как резко он изменился. Как перестал быть тем, кого она знала. Как вдруг перестал быть ребёнком, за которого она в ответе. И стал тем, кто ждёт от неё признаний.

Но это был не страх. Это было понимание. Он смотрел на неё уже не как на ту, кто даёт, кто кормит, кто рядом, потому что надо. Он смотрел как на женщину. Не вульгарно. Не напористо. Просто – как на свою. И в этом было что—то необратимое.

После завтрака он не отошёл. Не ушёл в комнату, не сел с комиксом, не включил музыку. Ходил за ней по пятам, то касаясь плеча, то спрашивая, что она делает, нужна ли помощь, не устала ли. Всё это выглядело невинно, по—доброму, но слишком часто. Слишком рядом.

Когда она складывала бельё, он стоял рядом и перебирал футболки, хотя раньше ему это было неинтересно. Когда она мыла посуду, он подходил сзади, клал подбородок ей на плечо, обнимал за талию. Раньше такие жесты были редкостью – он стеснялся. Теперь – как будто боялся упустить. Держал, как будто она может в любой момент исчезнуть.

Сначала Мила отвечала – улыбкой, касанием, коротким словом. Но к обеду начала уставать. От постоянного взгляда. От движения за спиной. От того, что каждый её шаг сопровождался его «куда ты?» или «я с тобой». Она понимала, почему. Но легче от этого не становилось.

Когда ей понадобилось выйти – купить яйца и хлеб – он напрягся. Брови сдвинулись, руки вцепились в косяк двери.

– Я быстро, – сказала она. – Двадцать минут. Считай по минутам, хочешь?

Он молчал. Потом сказал:

– Я с тобой.

– Даня, я бегом. Мне в магазин и обратно. Холодно.

Он продолжал смотреть. Не обиженно, не злобно – как человек, у которого что—то отбирают.

– Подожди тогда меня здесь, – добавила она. – Я вернусь сразу. Даже не буду смотреть витрины.

Он кивнул. Но, пока она обувалась, стоял в дверях кухни. Пока закрывала замок – стоял в коридоре. Пока она выходила – смотрел ей в спину. Не хлопнул дверью. Просто остался.

На улице дул ветер. Мила шла быстро, прижав воротник к подбородку. Пыталась переключиться. Смотреть на фонари, на окна домов, на прохожих. Но внутри уже сидело. Его взгляд. Его дыхание. Его молчание у двери.

Возвращаясь, она услышала, как замок поворачивается изнутри, ещё до того, как дотронулась до ручки. Он ждал. Прямо у двери. Не за столом. Не в комнате. Там, где был звук.

Он не спросил, как прошло. Просто взял у неё пакет. Поставил на стол. Потом долго стоял рядом, не отводя взгляда.

– Я ведь вернулась, – сказала она. – Как и обещала.

– Я знаю, – кивнул он. – Просто… вдруг бы не вернулась.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что теперь ты можешь.

Эта фраза осталась с ней до самого вечера. «Теперь ты можешь». Как будто до этого не могла. Как будто теперь между ними что—то изменилось необратимо. Она чувствовала: он не формулирует, но чувствует. Он не знает, что сказать, но знает, что боится.

Весь вечер он был рядом. Даже когда она сказала: «Полежи, я хочу немного почитать», он лёг на ковёр у её ног, положил голову на колени. Не мешал. Не говорил. Просто лежал, дышал, прикасался к её бедру ладонью. В этой тишине не было уюта. Было напряжение. Мягкое, но цепкое.

Когда Мила пошла в ванную, он постоял под дверью. Не спрашивал ничего. Просто ждал. Она вышла – он встретил взглядом, как будто считал минуты. Позже, когда она пошла выносить мусор, он сказал: «Я с тобой», и она не стала возражать. Проще взять, чем объяснять.

К ночи её мышцы болели не от тяжести, а от чужого напряжения, которое всё время касалось её тела. Не грубо. Но плотно.

Она сидела на краю кровати, а он – рядом. Говорил о простом: как ему нравится её свитер, как уютно у неё дома, как хорошо, что она теперь его не бросит. Последнее он произнёс быстро, как бы между прочим, но именно эта фраза вонзилась сильнее всего.

Он не спрашивал, не умолял, не придумывал. Просто жил в уверенности, что она теперь здесь. Что она не уйдёт. Что всё уже решено.

А она всё больше чувствовала: не решено ничего. Ни внутри неё, ни снаружи. Только одно стало ясно – он перестал быть просто тем, о ком нужно заботиться. Теперь он цеплялся. Не телом. Дыханием. Взглядом. Привязанностью, которую не передашь словами, но от которой невозможно отойти без того, чтобы не сделать больно.

И вот это её пугало больше всего.

Они вышли в магазин ближе к обеду. Ветер был слабый, не холодный, с запахом пыли и подтаявшего снега, хотя календарь ещё держался за зиму. Данила сам вызвался идти с ней. Сказал, что хочет помочь нести пакеты. На нём была его серая куртка, немного перекошенная на левом плече, и кроссовки, которые она мыла вчера вечером. Он всё время оглядывался – не от тревоги, а просто по привычке. Проверял, где она, сколько шагов отстаёт, не несёт ли что—то тяжёлое.

Они шли по двору молча. Мимо мусорки, где вороны расклевали пакет с кожурой и чайными пакетиками, мимо бетонной скамейки, облупившейся до кирпича. У соседнего подъезда стояла женщина с ребёнком – малыш дёргал её за рукав, она говорила в телефон. Данила повернулся, посмотрел, потом снова на Милу. И вдруг взял её за руку.

Просто взял – без предупреждения, не глядя, как будто так и должно быть. Его пальцы были тёплыми, чуть влажными от волнения. Он держал крепко. И сразу стало ясно – он не отпустит, если не попросят. Или не выдернут.

Мила шла рядом, не сопротивлялась. Но внутри начало сжиматься. Не из—за него – из—за того, как это выглядит. Они были на улице, среди людей, пусть немногочисленных. Это был не их диван, не кухня. Здесь всё было видно. И чужие глаза, даже не в упор, ощущались как прожекторы.

Через несколько шагов он остановился. Посмотрел на неё внимательно и, не говоря ни слова, наклонился – поцеловал в щёку. Быстро, как будто боялся, что не успеет. Но это не выглядело случайно. Это выглядело как поступок. Жест.

Она вздрогнула. Словно от щелчка. Не потому, что он сделал что—то плохое – а потому что рядом кто—то шёл. Мужчина лет сорока в чёрной куртке посмотрел на них мимоходом. Не задерживаясь, но как—то с любопытством. Две девочки – подростки – шли сзади, хихикнули. И этот звук – не громкий, обычный – почему—то ударил сильнее всего.

Мила выдернула руку. Не резко. Просто убрала ладонь, будто поправляла рукав. Данила остановился. Посмотрел. Его губы дрогнули.

– Что?

Она посмотрела мимо него, на дорогу.

– Не стоит так делать, – сказала.

– Почему?

– Мы на улице.

– И что?

Он говорил спокойно, без обиды, но в глазах уже росло что—то похожее на тревогу. Не страх, нет – скорее, растерянность.

– Это просто неловко. Люди смотрят.

– Пусть смотрят. Разве плохо, что мы вместе?

Она опустила взгляд. Слова подбирались долго, но всё равно звучали не так, как хотелось.

– Мы… мы с тобой – это не то, что поймут. И не надо делать лишнего. Пожалуйста.

Он замолчал, кивнул неохотно, медленно, словно внутри себя проглатывал не слова, а тяжёлое разочарование, с которым ещё не знал, что делать. Повернулся и пошёл дальше, не предложив больше ни руки, ни взгляда, будто в этом молчании пытался спрятать обиду. Даже когда Мила оступилась на обледенелом участке, он не подхватил её, не протянул руку, а продолжил идти рядом, ровно и тихо, как человек, который телом здесь, а мыслями уже где—то очень далеко.

В магазине всё было как обычно – полупусто, кассирша скучала, играла радио, пахло хлебом и пластиком. Данила ходил рядом, молчал. Спрашивал, что брать, но без прежнего тона. Его голос стал отстранённым. Не злым – просто глухим.

Когда они подошли к хлебу, Данила потянулся за батоном и, не рассчитав движения, задел её локоть – не сильно, но достаточно, чтобы почувствовать, как она вздрогнула. Он ничего не сказал, не извинился, только бросил на неё короткий взгляд, в котором мелькнула тень чего—то неуверенного, и тут же отвернулся, будто хотел, чтобы этот момент исчез сам по себе.

На кассе он стоял немного в стороне, не рядом, как раньше. Не забирал у неё кошелёк, не спрашивал, хватит ли денег. Даже не глянул, сколько вышло.

По дороге домой Данила нёс пакет молча, не отдавая его ей, не спрашивая, удобно ли – просто держал одной рукой и шёл вперёд, будто это расстояние между ними нужно было заполнить хоть чем—то, пусть даже физическим грузом; он не предложил ей ни бутылку, ни мелочь из пакета, и в его ровном шаге, в напряжённой спине чувствовалось то усилие, с которым он пытался удержать своё достоинство, не растеряв его там, где недавно отпустил её руку.

Она чувствовала, как между ними нарастает что—то невидимое. Как будто тонкий слой стекла встал. Не толсто, не навсегда. Но отчётливо. И чем дольше они молчали, тем прочнее это стекло становилось.

Когда они вернулись, Данила молча поставил пакет у стола и, не раздеваясь, прошёл в комнату, словно не заметил, что они дома. Он не снял ни куртку, ни кроссовки, просто опустился на кровать и лёг на бок, отвернувшись к стене, не произнеся ни слова – как будто в нём что—то отключилось и теперь он просто ждал, пока всё само пройдёт.

Мила разложила продукты по местам, не торопясь, с той машинальной сосредоточенностью, с какой выполняют привычные действия в моменты, когда внутри глухо гудит пустота; она убрала хлеб в хлебницу, кефир поставила на дверцу холодильника, пересыпала макароны в стеклянную банку на полке – всё это делалось словно на автопилоте, будто каждое простое движение могло хоть немного стереть то, что только что случилось, вернуть нейтральность, очистить воздух от невидимого напряжения.

Когда она закончила раскладывать продукты, то направилась в комнату и, немного замедлив шаг, остановилась в дверях. Данила всё ещё лежал, не шевелясь, лицом к стене, и, не оборачиваясь, вдруг произнёс:

– Я всё понял.

Голос был тихий. Не злой. Но с какой—то тяжестью.

– Что ты понял?

– Что я для тебя только дома. Только пока никто не видит.

Мила подошла к кровати, медленно опустилась рядом, словно боялась спугнуть тишину, и, собравшись с духом, осторожно положила руку ему на плечо, надеясь, что этим прикосновением сможет хоть немного приблизиться к тому, что отдалилось.

– Ты не прав.

Он не ответил.

– Я боюсь, Даня. Не тебя. Людей. Не все примут то, что между нами. И мне страшно. Что скажут. Что сделают. Что… навредят тебе. Мне. Нам.

Он обернулся. Глаза были сухими. Но в них было то, что она не видела раньше – не обида, не каприз, не недоумение. А взрослая, тихая, неяркая боль.

– Тогда, может, не надо быть?

– Что не надо?

– Между нами. Если нельзя нигде.

Мила почувствовала, как в горле встал ком. Она хотела сказать, что всё можно. Что просто нужно время. Терпение. Но знала – он не поверит.

Потому что для него всё уже произошло, он чувствовал это как свершившийся факт, а для неё всё ещё оставалось под вопросом – хрупким, колеблющимся, сдержанным, будто зажатым между страхом и попыткой найти правильные слова.

Вечер опустился тихо, как плед на плечи – незаметно, но ощутимо. Свет за окном потускнел, как будто день не закончился, а просто ушёл на цыпочках. В квартире было тепло, но неуютно: лампа мигала, Данила молчал, а Мила перебирала пальцами старую газетную вырезку, не помня, зачем достала. Когда в дверь позвонили, она вздрогнула.

Данила уже поднялся, но Мила остановила его – жестом, коротко. Сама подошла к двери, посмотрела в глазок. Саша. Стоял с пакетом, как когда—то, когда приходил «просто проведать».

Она не сразу открыла. Не из страха. Из чего—то другого – из желания, чтобы всё это осталось снаружи. Но дверь открылась сама собой, как будто знала, что тянуть нельзя.

– Привет, – сказал он спокойно. – Надеюсь, не поздно.

В руках он держал серый пакет из ближайшего магазина, будто специально выбрал самый будничный, чтобы не привлекать внимания. Выглядел уставшим, с немного осунувшимся лицом и щетиной, которую, казалось, не трогал пару дней.

На нём была всё та же куртка, та самая, которую она гладила в прошлом году, когда они ещё пытались быть вместе. Саша шагнул внутрь уверенно, не спрашивая разрешения, и молча поставил пакет на табурет у входа, словно оставлял там не еду, а что—то, что давно должен был вернуть.

– Ничего особенного. Просто купил по пути. Думал, может, пригодится.

Она кивнула. Слов было мало. Данила вышел из комнаты, как будто почувствовал, что пришёл кто—то «другой». Встал в дверях кухни. Саша заметил его сразу. Не то чтобы напрягся – но изменился в лице. Медленно, как меняется погода: без звуков, но ощутимо.

– Здравствуй, Данила, – сказал он, ровно.

– Привет, – ответил тот, не подходя ближе.

Мила чувствовала, как между ними повисает что—то невидимое. Не угроза. Ощущение, будто из разных миров что—то слепили в одной комнате. Саша прошёл за ней на кухню, сел. Данила сел рядом, ближе, чем обычно. Положил руку ей на колено, не глядя на неё. Мила не отдёрнулась. Не хотела делать резких движений.

Саша достал мандарины. Разложил по столу, медленно, будто специально, чтобы занять руки.

– Я давно не заглядывал. Всё как—то… не складывалось. А потом подумал – а что, собственно, мешает?

– Ничего, – сказала Мила, наливая чай.

Он смотрел на неё не прямо, но с вниманием, в котором не было ни давления, ни ожидания, только спокойное, чуть болезненное узнавание. В его взгляде отражалась та самая сосредоточенность, с которой люди смотрят на что—то знакомое, но уже изменившееся – как будто чувствовал, что видит больше, чем ему хотели показать, но не задавал ни одного вопроса.

– Как ты?

– Нормально.

– Это ответ или попытка не начинать?

Она хотела улыбнуться. Не получилось.

– Не знаю.

Саша посмотрел на Данилу, потом на руку Милы, и снова перевёл взгляд на неё. Он ничего не сказал, только чуть замедлил движение, как будто что—то про себя отметил, но вслух не произнёс. В этой паузе не было ни намёка, ни попытки выяснить – только молчаливое принятие того, что происходит. Мила ощутила, как воздух в комнате словно на миг остановился. Она ничего не сказала. Ни она, ни он не произнесли ничего лишнего. В этой тишине было достаточно.

Он кивнул. Долго смотрел в чай, потом на стену.

– Я не пришёл ссориться. Или выяснять. Просто… ты исчезла. А я всё ждал, что напишешь. Хоть слово. Хоть «оставь меня в покое».

– Я не знала, что писать.

– Тогда понятно.

Он умолк, и в комнате повисла тишина, наполненная чем—то невысказанным. Данила тоже молчал, не проронив ни слова, только сидел рядом, неподвижно, с той настороженной сосредоточенностью, которая у него возникала, когда он чувствовал, что в воздухе происходит что—то важное. Его рука всё ещё лежала на её ноге – не требовательно, не настойчиво, а как будто это было его единственное якорное касание к тому, что оставалось между ними. Мила ощущала его дыхание – ровное, медленное, но будто наполненное какой—то внутренней тяжестью, которую он не умел ни описать, ни сбросить.

Саша встал.

– Мне пора. Не хочу быть лишним.

– Ты не лишний, – сказала Мила, не вставая.

– Лишним становится не тот, кто хочет, а тот, кого уже не ждут.

Она хотела что—то сказать, попытаться опровергнуть его слова, объяснить, что всё иначе, но нужные фразы не пришли. Только тяжесть в груди и ощущение, что любое слово будет запоздалым. Саша повернулся и вышел – не громко, без театральности, просто тихо закрыл за собой дверь, и в этой тишине шаги прозвучали куда громче, чем если бы он что—то крикнул напоследок.

Данила поднялся, не говоря ни слова, медленно подошёл к окну и несколько минут стоял, глядя куда—то вглубь двора, как будто хотел понять, что именно уходит вместе с этим вечером. Потом вернулся, снова сел рядом, не проронив ни звука, но всё в его жестах говорило о том, что внутри у него движется что—то большое и тяжёлое. Мила осталась на месте, с кружкой в руках, которую сжала так крепко, что не сразу заметила, как пальцы побелели от напряжения.

– Ты была с ним раньше?

– Да.

– Ты его любила?

– Наверное. По—другому.

– А он знает?

– Догадывается.

– А теперь?

Она внимательно посмотрела на него: лицо у Данилы оставалось спокойным, с той мягкой, почти детской открытостью, которую она в нём так хорошо знала, но глаза, в отличие от всего остального, были настороженными и по—взрослому серьёзными – в них уже не было наивности, только ожидание и понимание.

– Теперь ты рядом, Даня.

Он кивнул.

– А если он вернётся?

– Я не знаю.

Он не обиделся – лишь слегка склонил голову, словно принял её ответ без сопротивления, но с тем тихим напряжением, которое остаётся внутри. Мила протянула руку, накрыла его ладонь своей, крепко, уверенно, не для утешения, а для того, чтобы он почувствовал: она рядом, по—настоящему, без слов и объяснений, просто здесь – с ним.

А в голове звенело всё то, что Саша не сказал. То, что он понял без слов.

Когда квартира снова осталась без постороннего взгляда, без чужих шагов и голоса, Данила не пошёл ни к окну, ни к столу. Он стоял в дверях кухни, глядя на ту самую кружку, из которой пил Саша. На той всё ещё оставался след – отпечаток от губ или просто тень, которую Мила не успела стереть.

Он смотрел на неё – не на кружку, на Милу – как будто что—то в нём решилось. Долго собирался. Не словами. Глазами. Плечами. Манерой, с которой он молчал слишком плотно.