Точка после нельзя

– Ты не устала?

Она ничего не ответила. Даже не кивнула.

Молчание не было жестоким. Оно было единственным, на что у неё хватало сил. Слова сейчас казались слишком громкими. Даже шёпот – как выстрел.

Она отошла от окна, вернулась к раковине и, не глядя, взялась за тарелку, хотя та уже была чистой. Затем ещё одна – из тех, что просто лежали в сушилке. Потом кружка. Мытьё стало способом справиться с дрожью в руках. Данила встал и подошёл ближе, остановился рядом. Он не говорил, не тянулся, просто присутствовал – тёплый, молчаливый, с дыханием, которое она слышала даже сквозь шум воды, и в котором было нечто, от чего хотелось выпрямиться, но невозможно было пошевелиться.

И всё в ней напряглось.

Не потому, что он был рядом, а потому что она уже не понимала, кем он стал для неё – большим ребёнком, которому нужна опека, или мужчиной, с которым её теперь связывает нечто большее, чем забота. И самое страшное было в том, что она чувствовала: он уже знает ответ, а она – ещё нет.

Он не прикасался, не просил, не улыбался. Просто ждал. И это ожидание било по нервам сильнее, чем любое слово.

Она вытерла руки о полотенце, не глядя на него. Данила пошёл обратно к столу, снова сел, начал рисовать другую линию. Всё так же внимательно. Всё так же тихо.

Мила села напротив. Посмотрела на него. Его лицо было детским, спокойным. Но уже не тем. Уже – другим.

И она поняла: что бы ни было дальше, они уже в другом мире. Там, где всё, что между ними, – не забота, не опека, не долг. А что—то другое. И от этого становилось страшно так, как не бывает страшно от боли.

Это был другой страх, не телесный, не внешний – он рождался из самой близости, из невозможности больше отделить себя от него, от того, что теперь между ними нельзя назвать ни заботой, ни опекой, ни чем—то временным. Это и пугало.

Данила тянулся к ней, едва она проходила мимо. Легонько касался локтя, поправлял свитер на её плече, шептал что—то невнятное, но всегда нежное. Порой подходил сзади, обнимал за талию и прижимался щекой к её спине, словно искал подтверждение, что она здесь, что не исчезла, что не отвернулась.

– Любимая… – шептал он в самые обыденные моменты. Между куском хлеба и глотком чая, между тем, как подносил ей одеяло или доставал миску для салата.

Слово звучало непривычно. Не от того, кто к нему привык. Не из уст взрослого. Оно звучало будто с перекосом – слишком чисто, слишком прямо, без оттенков, без защиты. Он не проверял, не манипулировал, не ждал ответа. Просто говорил, потому что чувствовал. И потому что, наконец, имел на это право.

Мила поначалу не возражала. Она даже улыбнулась – один раз, не глядя, мимо. Почувствовала, как у него расправились плечи. Как внутри него будто зажёгся маленький свет. Но уже через час она начала уставать.

Он не отходил. Следовал за ней из комнаты в кухню, из кухни в ванную, стоял у двери, если она закрывалась. Не требовал – присутствовал. Постоянно. Не давя, но как воздух, которого вдруг стало слишком много. Он касался её руки, гладил по волосам, клал голову на плечо. Несколько раз подошёл и поцеловал в висок, потом в щёку, один раз – в губы. Неуверенно, но с тем трепетом, который бывает только в первый раз. Мила не отстранилась, но и не ответила.

Он ничего не сказал. Только вздохнул – так, будто понял больше, чем мог бы сказать.

Внутри неё всё дрожало. Не от отвращения. От страха – что не сможет выдержать. Что начнёт играть, врать, изображать, лишь бы не разрушить то, что для него стало всем.

– Даня… – сказала она позже, когда он в очередной раз обнял её со спины и прижался лбом к лопаткам.

Он не ответил. Только замер.

– Ты же понимаешь, что мы не должны… – она запнулась, подбирая слово. – Что никто не должен знать?

Он поднял голову. Глаза его были широко распахнуты – не от удивления, от боли. Как у ребёнка, которому вдруг объяснили, что его игрушка – не его, что он просто держал её временно.

– Почему? – тихо спросил он.

– Потому что люди не поймут, – произнесла она, стараясь не сорваться. – Потому что они скажут, что это… плохо. Что я…

Она не смогла договорить. Он опустил взгляд. Молча. Впервые – не понимая. Не притворяясь, не возражая. Просто – не понимая.

– А ты понимаешь? – произнёс он после долгой паузы.

Она почувствовала, как её горло сжалось.

– Я… Я боюсь.

Он кивнул. Лицо не изменилось. Только плечи стали ниже. Он сделал шаг назад, отошёл, не глядя. Сел на пол у стены. Обнял колени. Замолчал.

Мила чувствовала, как в комнате меняется воздух. Как будто в ней выключили ток, звук, свет – всё сразу. Данила не ушёл, не заплакал, не потребовал объяснений. Он просто исчез, остался телом, но растворился тем самым светом, который был в нём утром.

Она подошла. Села рядом. Молча. Положила руку ему на плечо. Он не отстранился. Но и не прижался. Он сидел, как камень. Устало, но не зло.

– Это не про тебя, – прошептала она. – Это про всех остальных.

– А ты – как все остальные?

Он повернул голову, и она впервые за весь день увидела в его глазах то, чего раньше не было: не растерянность и не наивность – осознанную обиду. Глубокую, как провал.

– Нет, – сказала она. – Я просто хочу, чтобы нас не ранили.

Он посмотрел в пол. Потом тихо, будто сам с собой:

– Значит, надо притворяться?

Она не знала, что ответить. Он встал. Пошёл к столу. Не рисовать – просто встал. Потом развернулся к ней.

– А если я не хочу притворяться?

Мила ничего не ответила. Потому что знала – она тоже не хочет. Но не может не притворяться. Потому что знает, как это будет выглядеть. Потому что у неё в голове весь город – с глазами, телефонами, жалостью и ненавистью.

Он подошёл. Осторожно взял её руку. Не с мольбой, не с требованием – как человек, который хочет просто удостовериться: она ещё здесь.

– Ты моя любимая? – спросил он.

Она кивнула. Не потому, что хотела соврать. Потому что это было правдой. Просто страшной, опасной, неуместной. Как огонь в комнате с газом.

Он улыбнулся. Легко, как утром. И это было невыносимо. Потому что она знала – он не понял. Он поверил.

Телефон завибрировал на подоконнике, глухо и навязчиво, будто заранее знал, что его не хотят слышать. Мила замерла на полпути к столу – взгляд скользнул по экрану, и внутри тут же всё сжалось, когда на экране высветилось имя Саши – будто одним этим словом кто—то распахнул окно в прежнюю жизнь, напомнив, что она ещё не закрыта.

Звонок будто вынул из воздуха всё тепло. В комнате стало тесно, даже рядом с Данилой, который только что вымыл за собой чашку и теперь стоял, вытирая руки о полотенце. Он сразу почувствовал: что—то изменилось.

Мила взяла трубку не сразу. Она тянула время – несколько гудков. Надеялась, что звонок сам оборвётся, исчезнет, растворится. Но палец всё же нажал.

– Привет, – голос Саши был бодрым, как обычно. Чуть в нос, с привычной мягкой иронией. – Ты как?

– Нормально, – ответила она, стараясь говорить ровно.

– Не исчезла?

– Нет. Дома.

– Я вот подумал… Может, загляну? Просто пообщаться. Как раньше. Мы ведь уже сколько не виделись.

Эти слова прозвучали без давления, но что—то в интонации было неуловимо острым. Словно между строчек прятался подспудный интерес – кто ты теперь? Что с тобой?

– Сегодня? – переспросила Мила, словно не поняла.

– Ага. Часа через полтора. Если ты дома и не занята. Я недалеко.

В другой ситуации она бы отказала. Сослалась на усталость, на дела. Но сейчас отказ был бы слишком заметным. Прямым. Подозрительным.

– Приходи, – сказала она. – Только ненадолго, хорошо?

– Конечно, – ответил он. – Возьму что—нибудь к чаю. До встречи.

Он отключился. Звук короткого сигнала оставил после себя гул, будто в квартире резко упало давление. Мила стояла посреди комнаты, в руках всё ещё сжимая телефон, будто держала доказательство. И сама чувствовала себя так, словно замела улики, но не успела скрыться.

Она обернулась. Данила смотрел на неё. Не с обидой – с вниманием. Он не спрашивал. Он ждал. Как всегда ждал – её жеста, её взгляда, её сигнала, что он не стал вдруг лишним.

– Это он? – спросил тихо.

Она кивнула.

– Он давно не заходил, – продолжил Данила.

– Да, – ответила Мила. – И, кажется, сегодня хочет.

Он молчал. Потом чуть повернул голову, посмотрел на кровать. Та самая, где они теперь спали вместе. Вместе – не просто ночами. Вместе, как люди, которым больше не нужно оправдываться.

Мила уже знала, что придётся торопиться. Время сжалось. Всё нужно было успеть до прихода Саши: замести следы, приглушить запах, подменить настоящее на прошлое.

Она начала быстро. Сняла плед, тот, под которым они лежали вчера. Поменяла наволочку – потому что на старой, казалось, осталась вмятина от его щеки. Сложила рубашку Данилы, которая валялась на стуле, и убрала в шкаф. Протёрла подоконник, не глядя, что там – просто на всякий случай. Данила не мешал. Но следил.

В ванной – его зубная щётка. Мыло. Маленькое полотенце, которое он вешал на край стиралки. Она всё убрала, будто в доме не жил никто, кроме неё одной. Будто этот запах – не запах жизни, а компромат.

– Зачем ты всё это делаешь? – спросил он наконец, когда она застилала кровать новыми простынями.

Мила выпрямилась. Дышала тяжело, как после подъёма на этаж. Подошла, положила ладони ему на плечи.

– Потому что он не должен ничего понять. Он увидит – и испугается. Не тебя. Меня.

Данила смотрел прямо. Без снисхождения. Без детского вопроса в глазах.

– А ты боишься его?

– Я боюсь, что он скажет слова, от которых всё это развалится. Боюсь, что ты услышишь их.

Он не ответил. Только медленно вышел из комнаты. Мила осталась одна. В их однокомнатной квартире, которая вдруг стала казаться слишком тесной. Слишком общей. Слишком подотчётной чужому взгляду.

Она достала чашки, протёрла стол, поменяла полотенце на кухне. Всё делала почти без мыслей, будто это был не её дом, а сцена. Саша должен был войти и увидеть «Милу» – ту, которую он знал. Не женщину, с которой спит Данила. А старую знакомую. Прежнюю.

Когда она закончила, воздух в комнате стал чище. Словно и правда здесь никогда не было ничего лишнего. Только на полу возле дивана осталась крошечная пуговица – от пижамных штанов Данилы. Она подняла её, сжала в ладони и медленно опустила в карман.

Она оглядела комнату ещё раз, проверила, не осталось ли чего лишнего, и только тогда позволила себе остановиться. Всё было на месте, казалось бы – спокойно, стерильно. Можно было ждать.

Саша позвонил в дверь коротко, деловито, как всегда. Мила встала, как по команде. Не посмотрела на Данилу – только выдохнула, будто готовилась к прыжку, и, не колеблясь, сразу повернула ручку – как будто заранее знала, что времени на обдумывание не будет.

Он стоял в куртке, с пакетом в руке. Пахнуло улицей, прохладой, дорогим парфюмом, которым он всегда пользовался слишком экономно. Саша улыбнулся – уголками губ, как будто проверял, разрешено ли.

– Привет, – сказал он.

Мила отступила, пропуская внутрь. Он прошёл, осмотрелся, ничего не говоря. Повесил куртку, поставил пакет на тумбочку. Кивнул – будто отметил, что всё на месте, но уже чувствовал: воздух другой.

– Я как будто не здесь был тысячу лет, – пробормотал он. – Всё то же, но как—то… не так.

Она ничего не ответила. Слова не подбирались. Просто пошла на кухню, поставила чайник.

Саша прошёл за ней, сел. Стул скрипнул – громче, чем нужно. В молчании это был почти упрёк.

– У тебя всегда было чище, – сказал он, не глядя.

Мила поставила на стол две чашки. Осторожно. Внимательно следила за пальцами, чтобы не дрожали. Данила всё ещё был в комнате, но, по её ощущениям, стоял уже у спины. Как тень. Тихая, тёплая, ощутимая.

– Много работы, – ответила она. – Много всего.

– Видно, – произнёс он, и в голосе появилась та самая интонация, от которой у неё поднималась кожа на шее. Мягкая, понимающая, с привкусом осуждения.

Он огляделся. Медленно. Его глаза задержались на кресле, на стопке книг, на полотенце, брошенном не на тот крючок. Потом – на подоконнике. Потом – на проходе в комнату.

– А он где?

– Даня дома, – спокойно сказала она. – Сейчас выйдет.

Саша слегка качнул головой. Молчание растянулось.

– Он теперь постоянно с тобой?

Мила наливала чай, как будто от этого зависел ответ. Он спросил легко, даже не глядя на неё. Но в голосе было нечто заострённое – не ревность, не интерес. Тонкий щуп. Проверка.

– Да, – сказала она. – Он теперь живёт здесь.

– Понимаю.

Он сделал глоток. Медленно, чуть откинувшись на спинку. Смотрел на пар от чашки. Потом поднял глаза – пристально, резко.

– Ты изменилась, Мила.

Она не ответила. Он продолжил:

– Не внешне. Внутри. Раньше ты… сдержаннее была. Или чище. Я не знаю, как сказать. Сейчас ты как будто… постоянно под водой.

Он смотрел, не моргая.

– Устала?

– Да.

– Не высыпаешься?

– Бывает.

– Он тяжёлый?

Она поставила чашку. Тихо.

– Это не то слово.

И тут из комнаты вышел Данила.

Он был в той самой тёмной футболке, в которой спал. Волосы небрежно расчёсаны, взгляд прямой, но в нём что—то дрожало. Он остановился у дверного проёма, не входя в кухню. Саша обернулся.

– Привет, – сказал он.

– Здравствуй, – отозвался Данила.

Саша кивнул, не улыбаясь. Несколько секунд он смотрел, как будто пытаясь сопоставить что—то внутри себя. Потом отвернулся, сделал ещё глоток чая.

Данила подошёл ближе. Осторожно, как будто проходил по тонкому льду. Сел рядом с Милой. Не трогал её. Только смотрел.

Саша не говорил ничего. Но взгляд его скользил между ними, как луч фонарика, изучающего закрытые поверхности. Он не спрашивал, не намекал, но каждый его взгляд звучал громче, чем любой вопрос.

– Раньше он, кажется, спал отдельно, – сказал Саша, прищурившись. – Сейчас вместе?

Мила замерла.

– Мы живём в одной комнате, Саша. Квартира однокомнатная. Что ты имеешь ввиду задавая этот вопрос?

Он кивнул, будто принял информацию, но по глазам было видно: он собирал слова, сдерживал раздражение, боролся с вопросами, которые не мог сформулировать. Он отставил чашку, сцепил пальцы на коленях.

– Ты уверена, что справляешься?

Она знала, что за этим стоит. Не забота – сомнение. Не участие – попытка вытащить её наружу, туда, где всё понятно и можно дышать только одним способом.

Данила потянулся, взял её за руку. Движение было неуверенным, как у ребёнка, который не уверен, можно ли держаться, когда начинается буря. Саша это заметил. Зрачки сузились. Он смотрел, как хирург перед разрезом.

– Мы всё делаем вместе, – сказал Данила. Его голос был не громким, но звучал как заявление. – Я ей помогаю.

Саша повернулся к нему.

– Ты понимаешь, что ты говоришь?

– Да, – твёрдо ответил Данила.

– И ты считаешь, что тебе этого достаточно?

Данила хотел что—то ответить, но замер. Тогда Мила заговорила:

– Он говорит правду, Саша. Он помогает. Он рядом. Он делает, что может. Иногда – больше, чем мог бы кто—то другой.

Саша долго смотрел на неё. Потом на их руки. Потом снова на неё.

– Ты ему веришь?

– Я с ним живу. Конечно, верю.

Он встал. Быстро. Почти с раздражением, будто слова оказались не теми, что он ждал. Или – слишком точными.

– Мне пора. У меня дела.

Мила проводила его до двери. Не спрашивала, зачем пришёл. Он сам не знал. Только перед выходом, уже в коридоре, сказал:

– Я просто хотел увидеть ТЕБЯ. Но, кажется, ТЫ теперь – не ты.

– А ты всё тот же? – спросила она спокойно.

Он пожал плечами:

– Нет. Просто я не делаю вид, будто всё осталось, как было.

И уже собирался уходить. Он встал, отступил от стола, поправил рукав куртки, но не пошёл к двери. Постоял секунду, потом снова посмотрел на Данилу – прямо, открыто, так, как взрослые смотрят на подростков, когда решают, стоит ли вступать с ними в разговор, или оставить при своих фантазиях.

– Слушай, Данила, – произнёс он, и голос его был тише, чем раньше, но в нём не было мягкости. – А тебе вообще… нравится здесь? У Милы?

Данила поднял глаза. Он не испугался, но в лице появилось то же напряжение, с которым он в первый раз пришёл к ней домой, когда ещё всё казалось временным и хрупким.

– Да, – сказал он после короткой паузы. – Мне тут хорошо. Я с Милой.

– А что значит «с Милой»? – уточнил Саша. – Ты понимаешь, о чём я спрашиваю?

Мила хотела вмешаться, но замерла. Саша не смотрел на неё, обращался только к нему.

– Ну… – начал Данила и запнулся. Видимо, не ожидал, что о таком можно говорить прямо. Он покосился на Милу, как будто искал у неё разрешения. Но она молчала. – Ну, она меня не прогоняет. Мы вместе спим. Она мне всё разрешает. И ещё она делает кофе утром, а я его пью и… и знаю, что она никуда не уйдёт.

Саша приподнял брови. Ничего не сказал. Данила вдруг выпрямился, вдохнул и добавил:

– Она теперь моя. Моя Мила. Моя жена.

Тишина, которая наступила, была не просто тяжёлой – она раздавила всё, что осталось от воздуха. Саша даже не изменился в лице. Он просто перестал дышать – на долю секунды – и посмотрел на Милу, как будто медленно разрывал между ними занавес, который они пытались держать натянутым.

Мила почувствовала, как у неё сжалось внутри всё. Сердце ушло куда—то в живот, и там стало холодно.

– Даня, – сказала она, стараясь говорить спокойно, но голос уже дрогнул. – Это… это не совсем так. Ты не понимаешь, что значит слово «жена».

Данила заморгал, словно услышав что—то странное. Посмотрел на неё. Долго.

– Я всё понимаю, – тихо произнёс он. – Мы вместе. Ты со мной. Мы спим вместе. Ты моя.

– Это другое, – перебила она, резко, почти слишком. – То, что ты говоришь, – не так называется. Это просто… ну, мы живём вместе. У нас однокомнатная квартира. Мы просто вдвоём. Это не брак. Не семья. Понимаешь?

Он отодвинулся чуть назад, как будто от её слов потянуло сквозняком. Смотрел, не мигая. Его губы дрожали, но он молчал. Мила вдруг поняла, что сказала всё слишком быстро, без фильтра, как будто пыталась затушить пожар, не глядя, где горит.

Саша стоял молча. Ни слова. Только наблюдал, как если бы перед ним разворачивался эксперимент, результат которого он уже предугадал. Взгляд его был тяжёлым, непроницаемым. Не гнев, не насмешка – просто холодное понимание.

– Он не шутит, Мила, – сказал Саша после паузы, наконец переводя взгляд на неё. – Он действительно думает, что вы муж и жена. И я не уверен, что виноват в этом он.

Мила почувствовала, как в ней что—то дрогнуло. Хотелось сказать: «Я не делала ничего», но это было бы неправдой. Хотелось сказать: «Я просто хотела, чтобы он не чувствовал себя брошенным», но и это звучало как оправдание. Хотелось закрыть глаза и оказаться где—то, где этот разговор невозможен в принципе.

– Даня, – сказала она уже мягче, медленнее, – ты хороший. Ты самый добрый человек. Но ты должен понимать – мы не женаты. Никто не знает. Никто не может знать. Мы просто живём вместе, как друзья, как…

– Мы не друзья, – перебил он, и в голосе его была не злость, а обида. – Мы любим друг друга. Я точно люблю. А ты… ты раньше не говорила, что я ошибаюсь.

Снова тишина. Он встал. Не рывком – медленно, как будто внутри у него всё отмерло. Посмотрел на неё с тем выражением, от которого у неё всегда ломалась защита – взгляд не упрекающий, а непонимающий. Как будто ему только что отменили обещание.

– Ты же говорила, что я твой. Когда у тебя болела спина. Ты тогда лежала, и я гладил тебя, а ты сказала, что я твой.

Мила закрыла глаза. Хотелось, чтобы этот момент исчез. Чтобы он никогда не начинался.

– Даня… – снова попыталась она.

Но он уже отошёл. Сделал несколько шагов, сел обратно на стул. Не к ней – к стене. Глаза потухли. Плечи опустились. Он молчал. Как будто сам себе запретил говорить ещё хоть слово.

Он стоял у двери, не двигаясь. Пакет был в руке, взгляд – где—то между ею и Данилой, будто он не знал, куда смотреть, чтобы не задеть. Воздух в квартире был плотным, как будто стены сжались, и оставалось только одно – уйти. Но он медлил.

Мила почувствовала, как напряглось всё тело – от шеи до стоп. Слова ещё звенели в ушах, а взгляд Данилы, потухший, обиженный, всё ещё висел в пространстве, как расплавленный след от прикосновения.

Саша кашлянул. Не из—за горла. Просто потому, что надо было как—то обозначить звук, присутствие, хоть что—то, чтобы разрезать тишину.

– Ну, – произнёс он, – пожалуй, мне пора.

Интонация у него была странная – неуверенная, скомканная. Такой она не слышала её никогда. Он будто не знал, как правильно уйти из того, чего не ожидал увидеть.

Мила сделала шаг к нему, как бы провожая. Попыталась улыбнуться. Щёки дрожали. Это была не улыбка, а реакция тела, которое больше не контролировалось головой. Она кивнула – слишком быстро.

– Спасибо, что пришёл, – сказала она, и голос прозвучал слишком ровно, будто она репетировала.

– Да, – отозвался он, – я… просто хотел заглянуть. Посмотреть, как ты.

Она протянула руку к ручке двери. Он не торопился. Поставил пакет на пол, как будто хотел освободить ладонь, но не взялся за куртку. Просто смотрел. В упор.

– Мила, – произнёс он чуть тише. – Я всё понимаю. Ты взрослая. Ты решаешь, как жить. Но я должен спросить.

Она застыла. Не смотрела на него. Только ждала, а он выдохнул, тихо, почти беззвучно, и произнёс:

– Что здесь вообще происходит?

Он замолчал, но тишина не была нейтральной – она словно давила на Милу, требуя от неё чего—то определённого. Потом он добавил:

– Ты уверена, что справляешься?

Она резко повернулась к нему. В глазах не было злости – только истощение.

– Конечно справляюсь.

Голос её был чуть выше, чем нужно. Слишком короткий. Слишком чёткий. Слова прозвучали не как ответ, а как отрезанный конец каната, который с силой упал на пол.

Он кивнул. Медленно. Как будто получил не ответ, а подтверждение. Потом поднял с пола пакет, повернулся к двери, не сказав больше ни слова. Она открыла. Он вышел. Она закрыла. Резко.

Дверь хлопнула не громко, но в этой тишине это был удар. Как финал разговора, которого не должно было быть.

Мила стояла несколько секунд. Прислонилась к двери спиной. Пальцы всё ещё сжимали ручку, как будто боялись, что она снова откроется. Потом – медленно – она осела вниз. Позвоночник не сопротивлялся, ноги сами подогнулись, и вот она уже сидела на полу, уставившись в ковёр с пятном от кофе, которое она так и не оттерла неделю назад.

В голове было пусто. Ни слов, ни мыслей. Только ощущение, что всё вокруг уходит – не рушится, не взрывается, а именно уходит. Как вода в песок. Без звука. Без следа.

Из кухни слышалось, как Данила что—то переставляет. Осторожно. Как будто и он теперь понимал: наступила другая тишина. Не та, где можно обняться и всё пройдёт. А та, где уже никто не знает, как быть дальше.

Мила медленно опустила голову на колени. Хотелось уснуть. Не на долго. Просто на столько, чтобы не слышать больше вопросов. Ни чужих. Ни своих.

День незаметно перетек в вечер, не предложив ни одного ясного часа. В квартире стало душно, как бывает в феврале, когда отопление перегревает стены, а окна закрыты слишком долго. Мила накинула пальто, взяла сумку, сказала Даниле, что выйдет ненадолго – магазин, хлеб, молоко, ничего особенного. Он кивнул, улыбнулся, попросил купить что—нибудь сладкое. Она кивнула в ответ и вышла.

Подъезд встретил её влажной тишиной. Пахло линолеумом, старыми трубами и чем—то ещё – неуловимым, тревожным. Она спустилась по лестнице, чувствуя, как под подошвами скрипит песок, и уже на втором пролёте услышала голоса. Женские, негромкие, затихающие при её приближении.

Две соседки – Мария Петровна и Зинаида Семёновна – стояли у почтовых ящиков, как обычно. Но в этот раз их разговор оборвался сразу, как только Мила приблизилась. Обе замолчали, переглянулись, потом Зинаида отвернулась, а Мария сделала вид, что изучает квитанцию. Но обе смотрели. Не прямо. В спину. В шею. В затылок.

Она не поздоровалась. Прошла мимо, будто не заметила женщин. Хотя всё в ней заметило их.

У входа в магазин стояла Нина – ещё одна соседка, на этот раз из второго подъезда, молодая мама, с которой Мила не раз болтала о распродажах, молоке и детских садах. Обычно она улыбалась первой, махала рукой, могла подойти с вопросом или просто о чём—то поболтать.

Сейчас лицо её было закрытым, взгляд – настороженным и скользким. Она посмотрела на Милу мельком, тут же отвернулась и пошла дальше, не остановившись, не поздоровавшись, будто всё, что их раньше связывало, было частью чужого, теперь недопустимого прошлого.

Внутри было тепло. Кассирша, с которой они иногда обсуждали погоду или ценники – тоже не посмотрела в глаза. Поздоровалась автоматически, голос сухой, словно говорила в сторону. Пока Мила складывала в сумку продукты, взгляд женщины скользнул по ней и тут же отпрянул, как от горячего утюга.