Точка после нельзя

– Ты с ним была другой, – сказал он наконец. Голос был ровный, но в нём что—то натягивалось. Как тонкая леска. Пока не лопнула.

Мила не поняла сразу, о чём он. О взгляде? О голосе? О том, как она двигалась, когда Саша вошёл?

– Я была вежливой, – попыталась объяснить.

– Не только, – покачал он головой. – Ты ему улыбалась. Меня не замечала.

– Я волновалась, Даня. Не за него. За тебя. За нас. Мне было страшно, что он что—то поймёт.

Он подошёл ближе. Сел напротив. Руки сжал в кулаки на коленях.

– А если бы понял – что? Ты бы ушла?

Мила замерла. Слова собирались внутри с трудом, как вода в глиняной ладони – просачивались сквозь пальцы.

– Я не хочу говорить о "если", – произнесла она. – Я здесь. С тобой. Это не меняется.

Он вскинул взгляд.

– Тогда почему мне кажется, что ты в любой момент можешь уйти?

– Потому что тебе страшно, – прошептала она. – Не потому, что я…

– Мне не просто страшно, – перебил он. – Я внутри всё время держусь, чтобы не сказать. Чтобы не спросить. Я боюсь, что, если открою рот – ты исчезнешь. Что всё это… всё, что у нас, – ты только пока я молчу. А если я скажу, что мне больно – ты отойдёшь. Посмотришь, как сегодня, когда он пришёл. Как будто всё встало на паузу, и я стал лишним.

Его голос стал громче. Не крик – но срывающийся, как шаг на лестнице, когда оступился, но не упал.

– Я не могу, Мила! Я не могу больше не знать. Я не могу жить, будто ты меня терпишь. Что я для тебя – временное. Что я – пока никто не видит!

Он вскочил. Стул отъехал, скрипнув. Он сделал шаг, потом ещё. Пошёл в комнату, но тут же вернулся. Как будто замкнул круг. Остановился. Дышал часто. Грудь ходила вверх—вниз, как у человека, который только что пробежал, хотя он стоял на месте.

– Я чувствую, что теряю тебя. Я всё чувствую, Мила. Всё. Даже когда ты молчишь. Даже когда гладишь – и я знаю, что ты сейчас не со мной. Я чувствую это!

Он заплакал. Сначала тихо. Потом громче. Слёзы не капали – текли. Щёки покраснели, нос заложило, губы дрожали. Он опустился на колени, уткнулся лбом ей в колени.

– Не бросай меня, пожалуйста. Я не смогу. Я не знаю, как жить, если ты уйдёшь. Я не выдержу, Мила. Я не выдержу.

Он обнял её ноги, цепляясь, как ребёнок, которого увозят. Она положила руку ему на затылок, потом на спину. Не гладила. Просто держала. Чтобы он знал, что она – здесь. Но внутри была пустота. Глухая. Она не знала, что чувствует. Жалость. Страх. Гнев. Всё сразу. И усталость. Сильная, липкая усталость, как от воды, которую тянешь ведром, но она снова наливается.

– Я не ухожу, – прошептала она. – Слышишь? Я здесь.

– Скажи громко.

– Я с тобой.

– Ещё.

– Я с тобой, Даня. Я здесь.

Он затих. Не сразу. Его плечи ещё дёргались, дыхание рвалось, как будто тело не верило словам. Но постепенно он уткнулся щекой ей в живот и замер. Тело его обмякло. Только пальцы на её бёдрах ещё сжимались – то сильнее, то слабее, будто он боялся, что отпустит – и она исчезнет.

Мила сидела в кресле, наклонившись к нему. Шея онемела, колени затекли. В груди всё горело. Хотелось сбежать. Хотелось остаться. Хотелось, чтобы это всё кто—то другой вынес. Кто—то, у кого есть силы.

После того как он успокоился, они так и остались в комнате – не разговаривая, не двигаясь, в какой—то особенной тишине, которая не давила, а будто окутывала. Данила лежал, прижавшись к ней, уткнувшись лицом в её живот, как будто там был его центр – место, где ему можно было дышать. Она гладила его волосы, медленно, мягко, и каждый раз, когда пальцы касались затылка, чувствовала, как его дыхание становится ровнее.

Он ничего не говорил. Только держался. Ласково, как умеют дети, когда боятся снова остаться одни. Мила не шевелилась. В теле стояла усталость, но не тяжёлая, а тёплая. Как после бани, когда уже некуда спешить.

– Я не уйду, – повторила она почти шёпотом, не зная, слышит ли он. – Я здесь. С тобой.

Он чуть кивнул, подбородок прижался к её бедру. Мила провела рукой по его плечу, по рукаву футболки, ощутила под пальцами знакомую ткань и что—то щёлкнуло в голове – воспоминание без образа. Просто ощущение, как в детстве, когда мама обнимала под пледом. Без страха. Без слов.

Она наклонилась, дотронулась губами до его виска. Он не вздрогнул. Только чуть повернул голову, будто ждал этого движения. Мила снова поцеловала – мягко, не как женщина мужчину, а как человек, который хочет отдать тепло. Затем ещё. На этот раз ближе к уху.

Он поднял глаза. Лицо было тёплым, расслабленным. Взгляд – почти прозрачным. Она увидела в нём не вопрос, не просьбу – просто доверие. И что—то внутри неё дрогнуло.

Мила сдвинулась ближе, легла рядом. Он осторожно развернулся, подтянулся, обнял её – несмело, но с тем напряжением, которое бывает у человека, боящегося потерять. Она погладила его по спине, медленно, от шеи до поясницы, и почувствовала, как его тело расслабляется. Он не говорил ни слова, но всё, что было между ними, дышало этой тишиной – не тяжёлой, а тёплой, живой.

Он прижался к ней, как будто боялся, что она исчезнет, если отпустит. И она не сопротивлялась. Наоборот – двигалась ему навстречу, мягко, будто вода, которую он медленно раздвигает ладонями.

Его ладонь нашла её руку, провела по ней до плеча, потом скользнула по ключице. Нежно, нерешительно, но без страха. И в этом прикосновении не было ни желания обладать, ни просьбы – только вопрос: «Можно ли быть рядом вот так?»

Она не ответила словами. Только прикоснулась губами к его шее, едва касаясь. Он вздохнул – глухо, будто весь этот день собирался именно в этот выдох. И этот звук пробрал её до самого сердца.

Мила вдруг поняла, что всё, что делает – не для него. То есть, не только для него. Её рука двигалась по его спине, не как утешение, а как внутреннее движение, как зов, которому она не противилась. И в этом было нечто неожиданное. Нечто большее, чем желание. Глубже.

Он лёг ближе. Их бёдра соприкоснулись. Плечо прижалось к груди. Она почувствовала, как тепло переходит от него к ней, и удивилась – не ощущению, а тому, как оно было нужно. Как будто за этот день она всё отдала, а теперь могла вернуть хоть что—то себе. Через него.

Когда его рука легла ей на талию, она не отодвинулась. Только глубже вдохнула, замедленно. И в этом дыхании уже было согласие.

Он дотронулся до её щеки, провёл пальцем по скуле, потом к виску. Ласково, трепетно. И в этом касании было что—то не детское. Он не изучал – он принимал. Прикосновение стало чуть увереннее. Она не отстранялась. Наоборот – её губы сами нашли его губы. Осторожно, медленно. Почти как тогда ночью – но не из страха, а из нужды. Из потребности быть с ним в этом моменте полностью, без остатка.

И в этом поцелуе не было страсти – но было тепло. Не вспышка, а огонь в ладони, который не обжигает, а греет. Он не спешил. Он будто слушал её губами – что позволено, где граница. И когда она не отстранилась, его дыхание стало глубже.

Он шепнул её имя. Неуверенно. С паузой. Как будто боялся, что оно распадётся на слоги. А она закрыла глаза и положила ладонь ему на затылок. Просто чтобы он знал: он может.

Они лежали вместе, плотно, но не сжато. Пространства между телами почти не осталось, но не было ни неловкости, ни давления. Только взаимное движение – не резкое, а как дыхание во сне, когда двое, не сговариваясь, подстраиваются под один ритм.

Она гладила его плечо, чувствовала, как его грудь то напрягается, то расслабляется. Её тело отвечало ему – не как по инструкции, не по памяти. Как будто впервые. Как будто каждый его вдох возвращал ей часть того, что она в себе давно закрыла.

В какой—то момент она прижалась к нему теснее, почувствовала, как его рука легла на её спину – чуть ниже, чем обычно. Но не с намерением. С доверием. И это движение стало точкой, после которой она поняла: всё меняется.

Не в нём. В ней.

Она уже не думала о том, что будет дальше. Не анализировала. Не пыталась держать границы. Сейчас она просто была с ним. Целиком. В этой ночи, в этих простынях, в этом теле, которое впервые перестало быть чужим.

Они лежали рядом, тесно, как будто ночь сама собирала их тела ближе, чем они решились бы сами. Данила дышал часто, но неглубоко, будто боялся испугать этим дыханием её. Рука его лежала у неё на спине, чуть ниже лопатки. Не двигалась. Он ждал.

Мила чувствовала, как напряглось у неё внизу живота. Не резко, не как желание – как мягкая, тяжёлая волна, которая поднимается не спеша, но неумолимо. Она не могла сказать, где именно началось решение – снять с себя одежду. Это было не порывом. Скорее, внутренней честностью. Ответом на то, как он смотрел, как касался, как ждал.

Она медленно приподнялась. Тело отозвалось нехотя – было тепло, немного сонно. Данила поднял глаза, не спросил. Только чуть сильнее прижался бедром. Мила не отстранилась. Просто села на постели, не торопясь. Чуть откинула волосы назад, одной рукой придержала край майки. Он следил за каждым её движением – не как мужчина, желающий женщину, а как человек, для которого каждое её движение – чудо.

Она сняла майку. Без манерности, без театра. Просто перекинула через голову, аккуратно положила рядом. Оказалась в светло—серых хлопковых трусиках и лифчике того же цвета. Нижнее бельё было старым, немного растянутым, но чистым, тёплым, из той повседневной жизни, где всё по—настоящему. Данила не отводил глаз, но не лез, не тянулся. Он только ждал, и в этом ожидании было больше уважения, чем в любом слове.

Мила посмотрела на него. Его лицо было напряжённым, почти испуганным. Не от происходящего, а от ответственности. Она поняла это сразу – он не боялся её. Он боялся, что не справится с собой, что сделает что—то не так. Она медленно потянулась к застёжке лифчика – за спиной. Пальцы на секунду дрогнули, потом расстегнули. Лямки съехали с плеч. Мила сняла его, так же просто положила рядом.

Грудь осталась открытой. Не напряжённой. Не выставленной. Просто была – как часть её. Кожа отреагировала на прохладу, соски чуть сжались. Данила заметил. Его глаза округлились, но он ничего не сказал. Только глубже вдохнул, но так, чтобы она не испугалась.

Мила не смотрела на него в этот момент. Ей нужно было быть в себе. Снять трусики – это был уже следующий шаг. Плавный, честный. Без торопливости. Она легла снова, подтянула колени, аккуратно, одной рукой, стянула ткань вниз. Сначала до бедра. Потом до коленей. Затем – сняла окончательно. Положила их рядом, к другим вещам. Всё происходило без паузы. Как будто так и должно быть.

Она лежала теперь полностью обнажённой. На спине. В полутени. Волосы рассыпались по подушке. Грудь поднималась от дыхания. Ноги слегка согнуты. Всё тело казалось не чужим – наоборот, своим, принятым, настоящим. Не красивым – живым.

Он смотрел. Осторожно. Почти как ребёнок, который впервые видит огонь: тепло тянет, но трогать страшно. Она протянула к нему руку – не требовательно, не приглашая. Просто знак: можно. Он подался ближе.

Мила провела ладонью по его щеке, потом к шее. Почувствовала, как его кожа горит. Сердце стучало не только у него – у неё тоже. Она нащупала край его футболки. Подтянула. Он помог – медленно, неуклюже. Снял, положил рядом. Торс был худым, немного сутулым, с едва заметным рельефом. Под кожей пробивались вены. Рёбра чуть видны. Живой, тонкий, не мальчик, не мужчина – просто он.

Она потянулась к резинке его штанов. Он напрягся, но не отстранился. Мила посмотрела в глаза. Спросила без слов. Он кивнул. Неуверенно. Но с доверием. Она начала стягивать – аккуратно, сантиметр за сантиметром. Он приподнялся, помог. Штаны слетели. Остались только трусы.

Она дотронулась до их края. Он не пошевелился. Его лицо стало бледнее, глаза заблестели. Мила опустила взгляд. Всё было естественно. И трогательно. И не страшно. Она сняла их тоже – медленно, стараясь не делать ни одного неловкого движения. Не потому, что боялась испугать его. Потому что это был момент, который нужно было прожить правильно.

Когда они остались оба нагими, она не посмотрела вниз. Только в глаза. Он – тоже. И в этом взгляде было всё.

Когда всё лишнее исчезло – одежда, страх, внешние границы – Мила ещё какое—то время просто лежала рядом. Она чувствовала, как под её ладонью движется его грудь. Неуверенно, чуть прерывисто. Дыхание шло волнами, и в этих волнах было нечто большее, чем возбуждение. Там жила неуверенность. Ожидание. Доверие, которое можно было легко разрушить.

Она скользнула пальцами по его животу. Медленно, будто проверяя: не дрогнет ли. Он вздохнул чуть громче, глаза остались открытыми, но в них было не напряжение, а готовность. Он не просил. И не торопил. Просто ждал.

Мила приподнялась на локте, посмотрела на него сверху. Его взгляд был спокойным, но в этом спокойствии читалась тревога, с которой человек смотрит на свою первую в жизни свободу – ту, которую не выпросил, а получил. Он не двигался, будто боялся, что любое движение отменит происходящее.

Она села на бёдра, скользнула бедрами выше, одной ладонью опираясь о его грудь, чтобы сохранить опору. Её волосы упали вперёд, коснулись его шеи. Он поднял руку, провёл по её плечу, едва касаясь. В этом движении не было ни мужской силы, ни грубости – только неуверенность и благодарность.

Мила обвела бёдрами его талию, почувствовала, как их тела выстраиваются в общий ритм – без слова, без запроса, но точно. Вдох. Ещё. Она приподнялась и, задержав дыхание, направила его внутрь себя. Всё происходило медленно, будто не по правилам времени. Он вошёл в неё как в тёплую воду, с трепетом, с тихим испугом. Она не дрогнула. Только замерла на секунду, закрыла глаза, откинула голову назад.

Тело приняло его сразу. Без сопротивления. Без боли. Как будто ждало. Как будто знало. Её пальцы нашли его руки, переплелись. Он сжал крепко. Почти рефлекторно. Как будто цеплялся за то, что казалось невозможным.

Она начала двигаться. Медленно. Как будто училась заново управлять своим телом. Дыхание сбивалось. Спина напрягалась. Бёдра отзывались теплом и тянущей тяжестью. Его руки теперь лежали на её талии – не крепко, а так, как держат дорогую, хрупкую вещь. Чтобы не уронить. Чтобы не разрушить.

Каждое движение отзывалось в ней не только физически. Это было не просто ощущение кожи о кожу – это было возвращение. К себе. К тому, что она когда—то умела – быть в моменте, быть телом, быть женщиной. Она двигалась мягко, пластично. Он не пытался ускорить, не мешал. Он смотрел. И в его взгляде было изумление. То самое, которое возникает у человека, впервые прикоснувшегося к чуду.

Она наклонилась к нему. Волосы упали ему на лицо. Он прижал её к себе, но не для того, чтобы направить, а чтобы быть ближе. Чтобы ощутить её дыхание на шее, её губы у уха, её щёку на своей груди. Она двигалась, не торопясь. Ритм стал глубже. Бедра работали будто сами, без приказа.

Он задыхался. Иногда пытался что—то сказать, но язык не слушался. Вместо слов были только звуки – тихие, глухие, почти щенячьи. В них не было вожделения. Там была невыносимая благодарность.

Мила чувствовала, как напряжение внизу живота нарастает. Не быстро. Но плотно. С каждой волной внутри становилось теплее. Шея вспотела. Пальцы онемели. Но она не останавливала себя. Потому что не могла. Потому что хотела, чтобы он почувствовал это – не тело, не тепло. Принадлежность.

Она замедлилась. Потом снова усилила ритм. Потом снова замедлилась. Он подхватывал дыханием. Она слышала его – неровное, захлёбывающееся, почти испуганное. В какой—то момент он закрыл глаза. Лицо его было перекошено от напряжения. И Мила впервые за всё время почувствовала, что плачет. Тихо. Без всхлипов. Просто слёзы шли сами, потому что никто их не запрещал.

Он открыл глаза. Увидел. Провёл ладонью по её щеке, стирая влагу. А потом прошептал:

– Спасибо.

Не как формальность. Как признание. Как заключение. Как молитву.

Она подалась вперёд. Лёгкий толчок – и волна прошла сквозь неё. Мощная. В теле всё задрожало. Он сжал её за талию, вцепился, как будто боялся потерять этот момент. Она прижалась, продолжала двигаться – всё ещё сверху, всё ещё ведя. И когда они оба были уже на пределе, когда напряжение стало невыносимым, она замерла – ровно на ту секунду, которая разделяет звук и тишину.

А потом их стоны совпали.

Не громко. Не театрально. Музыкально. Его – резкий, высокий, на грани слома. Её – низкий, вязкий, срывающийся на шёпот. В этот момент ничто не существовало. Ни комната. Ни ночь. Только их тела. Их кожа. Их обнажённость – не в смысле голой плоти, а открытости до последнего слоя.

Она замерла на нём, дыша часто, не зная, как быть дальше. Он прижал её к себе – уставшую, тяжёлую, выжатую. И в этой позе они остались – не потому, что так надо. А потому что иначе было невозможно.

Они лежали вместе, тесно, но не сжато. Тела ещё были горячими от движения, но не истощёнными – наполненными. Его рука всё ещё обнимала её за талию, но уже не крепко, не цепляясь, а как бы естественно – будто всегда так и было. Она лежала сверху, тяжело дыша, уткнувшись щекой ему в грудь. Волосы спутались, губы сухие. Внутри – будто раскрывшееся что—то. Не боль, не тревога. Простор.

Он гладил её спину – кончиками пальцев, неровно, как будто не знал, как нужно, но знал, что хочет. Его дыхание стало тише. Не ровное ещё, но спокойное. А у неё всё ещё дрожали пальцы ног.

Она чувствовала, как медленно отступает напряжение, которое держалось в теле весь день – не только после Саши, но и вообще. Вся та тревога, которую она не отпускала: будет ли он бережен, не испугается ли, не перегнет, не потеряется – всё это рассыпалось в какой—то миг, без предупреждения. Как будто её тело вдруг решило за неё, что можно. Что нужно.

И в этом было нечто странное. И пугающее.

Мила приподнялась чуть, посмотрела на него. Лицо Данилы было спокойно. Слегка влажное от пота. Щёки розовые. Глаза прикрыты, но не спит. Просто отдыхает. Как человек, который сделал что—то очень важное, и теперь может позволить себе быть.

Она провела пальцами по его груди, потом к плечу, к шее. Он открыл глаза и посмотрел. В этом взгляде не было ничего, кроме счастья. Настоящего, чистого. И тогда в ней, совершенно внезапно, что—то перевернулось.

Словно внутри раздался тихий, но чёткий звук – не зов, не команда. Открытие.

С ним ей хорошо.

Не просто телесно – не просто из-за того что он бережный, тихий, внимательный. А потому что рядом с ним она вдруг исчезала сама для себя – не терялась, не исчезала как личность, а переставала быть объектом оценки.

Ни один мужчина раньше не смотрел на неё так, чтобы она чувствовала себя в безопасности не только в теле, но и в мыслях. Даже с Сашей было иначе. Там было уважение, там была логика, там было тепло – но не растворение. Никогда.

Она прижалась к Даниле сильнее. Закрыла глаза. Его рука сжала её чуть крепче, и она почувствовала, как под кожей пробежал отклик. Не возбуждение. Что—то другое. Тревожное.

Потому что в этом «хорошо» было слишком много. Слишком спокойно. Слишком полно.

Не было страха. Ни в теле, ни в сердце. А это значило, что она перестала сопротивляться. Что где—то в глубине уже не хотела отделять себя от него. Что он стал не просто частью жизни – стал дыханием. И в этом было нечто опасное. Потому что таких вещей не отпускают легко.

Она открыла глаза, уставилась в потолок. Дышала тише, но внутри – дрожь. Незаметная снаружи. Тонкая, но всё заполняющая.

Раньше у неё были границы. Даже с Сашей. Она знала, где начинается он, а где – она. А сейчас… сейчас всё размыто. Он дышит – и она это чувствует как своё. Он касается – и ей кажется, что это её собственное прикосновение. Он молчит – и она знает, о чём. Без слов. Без сигналов. Как будто они давно вместе. Слишком давно. Хотя это – только начало.

И вот здесь стало страшно. Не за него – за себя.

Потому что если раньше она боялась, что всё это выйдет из—под контроля – теперь она боялась, что уже вышло. Что это не временно. Не вспышка на фоне усталости и одиночества. А что—то большее. То, что невозможно вытащить из сердца, если однажды пустишь внутрь.

Он снова обнял её – крепче. Как будто почувствовал. Не спросил. Не заглянул в глаза. Просто сжал её, как делают это те, кто не умеет подбирать слов, но очень боится быть оставленным.

Она не оттолкнула. Не напряглась. Только выдохнула. Потому что в этом объятии не было захвата. Было что—то похожее на «домой».

Глава 6

Свет бил в окна открыто и нагло, как будто знал, что в этой квартире ему не рады. Он не освещал, а лип. Ложился на подоконник, на стол, на руки – вязкий, неподвижный, не дающий тепла. Всё выглядело обыденно: стул, занавеска, стекло со следами пальцев, кружка с остатками вчерашнего кофе. Но воздух был другим – плотным, натянутым, будто в комнате забыли выключить напряжение.

Мила давно уже проснулась, хотя само слово «проснулась» звучало слишком мягко. Она не просыпалась – просто больше не спала. Ещё ночью, сразу после того, как Данила прижался к ней и замер, она открыла глаза и больше их не закрывала. Не потому, что боялась. Потому что знала: всё уже произошло. Это не сон. Не порыв. Это шаг, за которым нет обратной дороги.

Утро началось с движений, в которых не было жизни. Она убрала постель, сложила вещи, вымыла чашки. Переставила книги с одной полки на другую, но не помнила, зачем. Вытряхнула пыль с покрывала, которого не касалась неделями. Всё это делалось машинально, без цели, как будто тело само искало, куда себя деть. Она не могла стоять на месте. Не могла смотреть в одну точку. Даже сидеть было трудно – поднималась тревога, липкая, незаметная, как вода, проникающая в обувь сквозь неощутимую лужу.

Данила проснулся чуть позже и сразу заглянул на кухню. Он был спокоен. Необычно спокоен. Его лицо не выражало ни стыда, ни смущения, только осторожную, будто детскую надежду, что день продолжится, как будто всё, что случилось ночью, естественно и правильно. Он помог ей развесить бельё, принёс из комнаты пару футболок, аккуратно разложил носки. Потом предложил сварить кофе. Мила кивнула, не глядя. Он поставил турку, потом уселся за стол, достал бумагу, начал рисовать. Наклонённый, сосредоточенный, дышащий ровно. Мила чувствовала на себе его взгляды – они были лёгкие, но частые, как касания тёплой воды, от которых не согреешься, но начинаешь нервничать.

Она не знала, что сказать. Не могла даже понять, надо ли что—то говорить. Её мысли не оформлялись в слова, только крутился внутри один и тот же оборот: «что теперь». Что теперь будет? Что теперь делать? Что теперь значит она сама – после всего?

Квартира, где вчера казалось уютно, сегодня напоминала ловушку. Каждый предмет дышал напоминанием. Подушка, на которой он спал. Простыня, смятая по краю. Его футболка на спинке стула. Она старалась не смотреть, но взгляд всё равно цеплялся. Даже воздух – он пах по—другому. Не её духами, не мылом. Он пах событием. Телом. Грешной близостью, которую она сама себе не разрешала, но всё же допустила.

Она ходила кругами, как будто искала лазейку. Не из квартиры – из самого состояния. Искала, куда себя деть, как заткнуть ту пустоту, что начала разрастаться внутри сразу после того, как Данила уснул, прижавшись к её животу.

Он снова посмотрел на неё. Не навязчиво – с надеждой. Как будто ждал, что она улыбнётся, скажет: «Доброе утро», подойдёт, поцелует в макушку. Но Мила не подходила. Не могла. Её тело не слушалось. Оно было тяжёлым, заторможенным, как после удара, когда ещё не больно, но уже ясно, что будет.

Кофе остыл. Она даже не поняла, пила ли. Кружка стояла на краю стола, почти пустая. Данила дорисовывал какую—то линию, медленно, аккуратно. Он старался не мешать ей. Это тоже было новым – раньше он был назойливее, лип к ней, спрашивал по десять раз одно и то же. А сейчас – тихий, внимательный. Словно чувствовал: шаг в сторону – и она уйдёт.

Это осознание – что он ведёт себя иначе, как будто научился чувствовать её границы и подстраиваться – почему—то не приносило облегчения, а только усиливало тревогу, будто с каждым его тихим, понимающим жестом её собственная неуверенность становилась всё явственнее и болезненнее.

Она подошла к окну, но не стала открывать – достаточно было поднести ладонь к стеклу, чтобы почувствовать, как от него тянет сыростью и холодом. За окном – конец февраля, серый и вязкий, с запахом мокрого бетона, оттаявшей земли и уличной гари.

Внизу, во дворе, жизнь шла вяло, по—зимнему: кто—то встряхивал половик, другой стоял, курил у стены, упрятав нос в шарф. Всё казалось таким же, как всегда – будничным, неприметным, как будто ночь не раздвинула границы дозволенного, как будто Мила не переступила ту черту, после которой уже не возвращаются.

Мила оперлась на подоконник. Пальцы холодные, кожа влажная. Данила за её спиной пошевелился. Она не обернулась. Только услышала, как он тихо спросил: