Мандала распада

– Пойдём. Есть кое-что, что ты должен увидеть. Возможно, это поможет тебе… настроиться. Или хотя бы понять, с чем мы имеем дело. Отец оставил кое-какие материалы, которые Крутов считает бесполезным хламом. Но я думаю, там есть ключ.

Она повела его по запутанным коридорам, всё дальше от гудящих жизнью блоков, в старое, почти заброшенное крыло административного корпуса – туда, где редко ступала нога службы безопасности Крутова, считавшей эти архивы и лаборатории давно выведенными из эксплуатации.

– Отец ещё на этапе проектирования предусмотрел несколько… неафишируемых зон, – тихо пояснила Елена, умело ориентируясь в полумраке. – К тому же, мой официальный допуск как специалиста по архивным материалам редких изотопов всё ещё действует. Крутов считает, что я копаюсь в безобидном научном наследии, не представляющем угрозы. Он недооценивает то, что здесь скрыто.

Наконец, они остановились перед массивной дверью с потускневшей табличкой: «Проф. Черниговский В.А. Кабинет исследований особых материалов». Елена огляделась, убедившись, что коридор пуст, затем достала из кармана не только старый, потёртый ключ, но и небольшое электронное устройство, которое она на мгновение приложила к едва заметной панели рядом с замком. Раздался тихий щелчок.

– Старая механика и немного современных хитростей, – усмехнулась она, с некоторым усилием проворачивая ключ в замке. – Не всё здесь так просто, как кажется Крутову.

Кабинет выглядел так, словно его покинули много лет назад в спешке. Стопки книг и папок на полках, схемы, приколотые к пробковой доске, старый кульман с незаконченным чертежом. В воздухе витал слабый, едва уловимый запах озона и чего-то ещё, неуловимо знакомого Артёму – возможно, это был тот самый чёрный песок, или его компоненты.

– Здесь отец проводил большую часть времени, – тихо сказала Елена, обводя комнату взглядом, в котором Артём на мгновение увидел не только одержимость, но и глубокую, почти детскую тоску. – Он верил, что монацит – не просто минерал. Он называл его «эхом первозданного творения», способным резонировать с… тонкими полями. Крутов и его люди считают это мистикой. Они забрали официальные отчёты, но самое интересное, его личные гипотезы, черновые расчёты… они здесь.

Елена подошла к большому металлическому шкафу, начала перебирать папки, что-то ища. Она говорила о резонансных частотах, о возможности «сворачивать» локальное пространство-время, о «Северном мосте» как о гигантском усилителе этих эффектов, но Артём слушал её вполуха. Его внимание, подстёгиваемое даром, который сейчас зудел под кожей нестерпимым предчувствием, было приковано к нижнему, запертому ящику массивного дубового стола профессора. Что-то там отчаянно «фонило» тревогой и старой болью.

Пока Елена, увлекшись, раскладывала на столе какие-то схемы, Артём незаметно подошёл к столу. Он потянул за ручку запертого ящика – закрыто. Но его пальцы, словно сами по себе, нащупали крошечную, почти невидимую кнопку сбоку. Щелчок – и ящик подался вперёд. Внутри, среди старых фотографий её отца – молодого, улыбающегося, полного энергии – и каких-то личных мелочей, он увидел толстую, потрёпанную тетрадь в твёрдом кожаном переплёте. Это был, очевидно, личный дневник профессора Черниговского.

Руки Артёма слегка дрожали, когда он взял его и осторожно открыл. Большинство страниц были исписаны убористым, но чётким почерком профессора – формулы, наброски схем реактора, сложные технические расчёты, размышления о природе времени и энергии. Но на нескольких страницах, ближе к концу, Артём заметил строки, написанные совершенно иначе – это был сложный, витиеватый шифр, состоящий из математических символов, астрономических знаков и каких-то одному ему известных сокращений. Он бы ничего не понял, если бы не аккуратные пометки карандашом на полях, сделанные явно женской рукой – рукой Елены. Она, очевидно, потратила немало времени, пытаясь расшифровать эти послания из прошлого.

Дрожащим пальцем Артём провёл по её пометкам. Отдельные слова и фразы, вырванные из контекста шифра, складывались в пугающую картину: «…давление со стороны кураторов проекта… настойчивые требования ‘упростить’ и ‘ускорить’… отказ от ‘корректировки’ исследований в угоду безопасности… прямые угрозы… ‘Северный Мост’ как главная цель… опасения за семью… ‘несчастный случай’ как вероятный исход… подстроен… фамилия начинается на ‘Кру…’ или близкая к этому…»

Сердце Артёма пропустило удар, а затем заколотилось с бешеной силой. Он понял, что наткнулся на страшную, выстраданную тайну, которую Елена, возможно, пыталась разгадать годами, собирая по крупицам правду о гибели своего отца. Это было не просто предположение – это было почти прямое обвинение.

Он поднял глаза. Елена стояла у шкафа спиной к нему, но, словно почувствовав его взгляд или изменившуюся атмосферу в комнате, медленно обернулась. Она увидела дневник в его руках, его побелевшее лицо. На мгновение её собственное лицо превратилось в непроницаемую маску.

– Что это? – её голос был тихим, но в нём звенела сталь. Она сделала шаг к нему.

Артём просто протянул ей дневник.

Елена взяла её, бросила быстрый взгляд на документы, которые, очевидно, видела не впервые. Её губы сжались в тонкую, бескровную линию. На мгновение её лицо, всегда такое собранное и решительное, словно подёрнулось тенью невыносимой боли.

– Мой отец не просто погиб, Артём, – сказала она наконец, и её голос, обычно такой контролируемый, отчётливо дрогнул от подавляемой ярости и застарелого горя. Она отвернулась, подошла к окну, за которым виднелись массивные купола реакторных блоков «Анатолии». Её плечи чуть подрагивали. Артём заметил, как её рука, лежащая на пыльном подоконнике, непроизвольно сжалась в кулак так, что побелели костяшки, а потом бессильно разжалась. Когда она снова заговорила, её голос, хоть и обрёл прежнюю стальную твёрдость, на мгновение предательски дрогнул на слове «отец», словно произнося его, она вновь переживала всю глубину утраты.

– Его убрали. Те, кто испугался его открытий. Те, кто хотел использовать их в своих грязных играх. Те, кто сейчас сидит в кресле вроде Крутова.

Елена резко обернулась. В её глазах больше не было слёз – только холодная, тёмная решимость, но Артём успел заметить эту мимолётную, болезненную уязвимость, прежде чем она снова спрятала её за привычной маской воительницы. Татуировка-мандала на её плече, мелькнувшая из-под ворота комбинезона, казалась ему теперь не просто узором, а символом её клятвы, начертанной на крови и незаживающей ране.

– Теперь ты знаешь, – сказала она тихо, её голос обрёл ледяное спокойствие. – И теперь ты должен выбрать, на чьей ты стороне, Артём. Потому что пути назад уже нет. Ни для меня. Ни для тебя.

Он ничего не ответил. Слова застряли в горле. В густом, пыльном воздухе старого кабинета, среди призраков прошлого и теней будущего, повис тяжёлый, невысказанный вопрос, ответ на который мог стоить им обоим жизни. И где-то рядом, за стенами этого убежища, продолжал свой неумолимый шёпот чёрный песок, предвещая новые, ещё более страшные откровения.

Глава 39. Двойная Игра

Признание Елены о судьбе её отца повисло между ними тяжёлой, незримой завесой. Сочувствие, которое Артём испытал к ней в тот момент, смешивалось теперь с новым, более острым ощущением опасности. Если раньше её одержимость казалась ему порождением научного фанатизма и дочерней преданности, то теперь, зная о насильственной смерти профессора Черниговского, он видел в ней глубину и ярость мстительницы, готовой на всё. Их хрупкий союз, и без того балансировавший на грани взаимного использования, стал ещё более напряжённым.

Артём начал наблюдать за Еленой с удвоенным вниманием, пытаясь разгадать истинные мотивы за её словами и поступками. После их разговора в кабинете отца она, казалось, стала ещё более закрытой, её обычная сдержанность приобрела оттенок ледяной отстранённости. Лишь иногда, когда речь заходила о «Северном мосте» или о конкретных аспектах работы «Анатолии», в её глазах вспыхивал прежний лихорадочный огонь, но теперь Артёму чудилось в нём что-то ещё – не только жажда знаний, но и холодный расчёт. Он ловил себя на мысли, что её горе, каким бы искренним оно ни было, могло стать для неё не только источником боли, но и мощным, всеоправдывающим стимулом, позволяющим переступать любые грани.

Подозрения Артёма получили первую, тревожную пищу несколько дней спустя. Он направлялся в свой блок после очередного изматывающего «сканирования» для Штайнера, когда, проходя мимо одного из технических узлов связи, обычно пустовавшего в это время, услышал приглушённый голос Елены. Дверь была чуть приоткрыта. Он остановился, инстинктивно прислушиваясь.

Елена говорила тихо, быстро, явно по какому-то защищённому каналу. Артём не мог разобрать всех слов, но отдельные фразы, донёсшиеся до него, заставили его кровь похолодеть:

«…главное, чтобы Протокол Омега для ‘Северного Моста’ был активирован синхронно с основным импульсом ‘Анатолии’… Крутов не должен знать о нашем резервном канале управления ‘Мостом’, это наш единственный шанс обойти его блокировки на финальном этапе… Сенсор-Прим, – её голос на мгновение стал ещё тише, почти неразборчивым, но Артём был почти уверен, что речь идёт о нём, – показывает нестабильность, но его сенсорный потенциал критически важен для точной калибровки ‘Омеги’… Да, риски высоки, но цель оправдывает эти… временные издержки. Мы должны получить полный контроль над ‘Мостом’ в точке бифуркации, иначе всё наследие отца будет использовано ими как грубое оружие…»

Что за «протокол Омега»? Какой «резервный канал»? И почему его «нестабильность» является «временной издержкой»? Артём почувствовал, как по спине пробежал неприятный холодок. Артём осторожно отступил, прежде чем Елена могла его заметить. «Протокол Омега» … «Северный Мост»… «Калибровка с помощью меня»… Эти слова впились ему в мозг, как раскалённые иглы. Это не было похоже на план отчаявшейся дочери, стремящейся лишь завершить дело отца и отомстить. Это звучало как часть хорошо продуманной, многоходовой операции, о которой ему не сказали ни слова, и где он сам играл роль не партнёра, а ключевого, но, возможно, расходного элемента. Он попытается позже найти упоминания этого "Протокола Омега" в тех бумагах отца, к которым у него был доступ, или даже осторожно расспросить Елену, хотя предчувствовал, что прямого ответа не получит.

После подслушанного разговора Артём стал анализировать каждое слово, каждый жест Елены с новой, почти параноидальной тщательностью. И нестыковки не заставили себя ждать.

Когда они обсуждали возможные способы противодействия Крутову, Елена всегда говорила о необходимости «нейтрализовать» его влияние, «выиграть время», чтобы «правильно» запустить систему по разработкам её отца. Но теперь Артём замечал, что её практические действия, те эксперименты, которые она просила его помочь провести в её скрытой лаборатории, или данные, которые она запрашивала через свои каналы, были направлены не столько на понимание или безопасный запуск, сколько на получение точечного, абсолютного контроля над ключевыми узлами «Анатолии». Её интерес к его дару, к его способности «чувствовать» и «влиять» на чёрный песок, становился всё более настойчивым, почти требовательным. Она подталкивала его к экспериментам, которые казались Артёму не просто рискованными, а откровенно опасными, словно она намеренно хотела довести его способности до предела, не заботясь о последствиях для него самого.

«Нам нужно понять, как далеко ты можешь зайти, Артём, – говорила она, её глаза сверкали холодным огнём. – Предел твоих возможностей – это предел наших возможностей».

Его возражения или опасения она отметала с лёгким нетерпением, ссылаясь на нехватку времени и на то, что «великие цели требуют великих жертв». «Чьих жертв?» —всё чаще спрашивал себя Артём.

Развязка наступила неожиданно. Артём, мучимый бессонницей и дурными предчувствиями, бродил по ночным, гулким коридорам станции, пытаясь привести мысли в порядок. Его путь случайно завёл его к одному из дальних, редко используемых выходов на техническую парковку. И там, в слабом свете одинокого фонаря, он увидел её.

Елена стояла рядом с неприметной тёмной машиной, в которой сидел человек. Артём не сразу узнал его, но, когда тот на мгновение повернул голову, сердце Артёма пропустило удар. Это был один из самых доверенных «кураторов» Крутова, молчаливая тень, всегда сопровождавшая шефа на важных совещаниях. Тот, кто олицетворял для Артёма безжалостную систему, против которой, как он думал, они с Еленой боролись.

О чём они могли говорить? Встреча была короткой, напряжённой. Артём не слышал слов, но видел, как Елена передала человеку Крутова какой-то небольшой плоский предмет – возможно, карту памяти или тонкий планшет – и получила взамен что-то похожее. Затем «куратор» коротко кивнул, и машина бесшумно уехала. Елена ещё несколько мгновений постояла одна, глядя ей вслед, прежде чем быстро скрыться в здании.

Артём был ошеломлён. Елена, мстительница, дочь убитого гения, тайно встречается с одним из подручных её врага? Это не укладывалось ни в какие рамки.

На следующий день Артём не выдержал. Он нашёл Елену в её лаборатории, когда она одна работала над какими-то расчётами.

– Я видел тебя вчера ночью, – сказал он без предисловий, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. – На парковке. С человеком Крутова.

Елена на мгновение замерла, её пальцы застыли над клавиатурой. Затем она медленно подняла на него глаза. В них не было ни удивления, ни смущения – лишь холодная оценка.

– И что с того, Артём? – спросила она спокойно.

– Что с того? – он почувствовал, как в нём закипает гнев. – Ты говоришь, что Крутов – наш враг, что он причастен к смерти твоего отца. И ты тайно встречаешься с его псом? Передаёшь ему что-то?

– Иногда, чтобы победить врага, нужно заставить его думать, что ты играешь по его правилам, – её голос был лишён эмоций. – Это была… необходимая дезинформация. Способ получить доступ к определённым ресурсам, которые иначе нам недоступны. Ты же не думаешь, что я стала бы сотрудничать с убийцами моего отца?

Её объяснение звучало гладко, почти слишком гладко. Но Артём ей не поверил. Что-то в её взгляде, в её ледяном спокойствии говорило о том, что это лишь часть правды, или искусно сочинённая ложь.

– А тот разговор по защищённой связи? «Протокол Омега»? Сенсор-Прим? Это тоже дезинформация? – настойчиво спросил он.

На лице Елены не дрогнул ни один мускул.

– Ты становишься параноиком, Артём. Слишком много слушаешь. Я делаю то, что необходимо для достижения нашей цели. И тебе лучше сосредоточиться на своей части работы, а не на подозрениях. Нам нужно твоё доверие, а не твои домыслы.

Её слова, вместо того чтобы успокоить, лишь усилили его тревогу. Он вышел из её лаборатории с тяжёлым сердцем. Стена недоверия между ними стала почти осязаемой.

Вернувшись в свою пустую, гулкую комнату, Артём сел на край койки, обхватив голову руками. Он был один. Абсолютно один в этой дьявольской игре, где ставки были слишком высоки. Крутов видел в нём лишь инструмент. Елена… теперь он не знал, кем она его видит. Возможно, таким же инструментом, но для своих, ещё более запутанных и, возможно, более страшных целей. Она могла играть с Крутовым, используя его, Артёма, как приманку или разменную монету. Она могла играть и с ним, скармливая ему лишь ту часть правды, которая была ей выгодна.

Предчувствие предательства, холодное и липкое, охватило его. Он ввязался в это ради Максима, но с каждым днём всё глубже увязал в паутине лжи, манипуляций и смертельной опасности. И не было никого, кому он мог бы доверять. Только шёпот времени в его голове, который становился всё громче, всё безумнее, и призрак сестры, чей алый шарф нет-нет да и мелькал на периферии его измученного зрения, как немой укор или отчаянный зов. Мандала распада закручивалась всё быстрее, и он был в самом её центре, не зная, станет ли он её творцом или первой жертвой.

Глава 40. Обугленное Зерно

Сон снова обходил Артёма стороной, оставляя его наедине с гулом «Анатолии», который, казалось, проникал сквозь бетонные стены, въедался под кожу, резонировал с его собственным учащённым пульсом. Подозрения в отношении Елены, тяжёлые, как свинцовые плиты, давили на сознание. Крутов со своими недвусмысленными намёками и угрозами маячил где-то на периферии, как хищник, выжидающий момент для броска. А видения Лиды, её печальные глаза и указующий на трещину-спираль жест, не давали покоя, смешиваясь с тягучим, липким страхом перед чёрным песком, этим прахом древних кальп, пробудившимся в сердце атомного монстра.

В отчаянной попытке зацепиться хоть за что-то реальное, твёрдое, Артём начал перебирать свои немногочисленные личные вещи, сваленные в старом рюкзаке в углу его аскетичной служебной комнаты. Пара сменной одежды, книга, которую он так и не начал читать, старые фотографии, от которых теперь веяло не теплом, а острой болью утраты. Его рука наткнулась на маленький, потёртый мешочек из грубой, небелёной ткани. Он почти забыл о нём. Подарок Доржо, ещё из тех далёких, почти мифических времён в Бурятии, когда мир казался проще, а его дар – лишь странной особенностью, а не проклятием.

Дрожащими от усталости и внутреннего напряжения пальцами Артём развязал завязки мешочка. Внутри, среди нескольких гладких байкальских камешков и обломка сандаловых чёток, он нащупал что-то маленькое, твёрдое. Он высыпал содержимое на ладонь. Среди прочего там лежал его старый «камень с дырой», который он то носил с собой, то снова прятал, не в силах расстаться с этим немым свидетелем его первой трагедии. А рядом с ним – одно-единственное обугленное зёрнышко риса.

Воспоминание вспыхнуло в памяти ярко, почти болезненно: большой ритуальный костёр на берегу Онона, треск сухих веток, лица монахов, освещённые пляшущим пламенем, и Доржо, его голос, спокойный и глубокий, как воды Байкала. Лама бросал горсти риса в огонь, и зёрна шипели, сгорая, а он говорил о карме, о неотвратимости последствий, о великой жертве: «Каждое деяние, сын мой, оставляет след, как это зерно в огне. Спасти всех – значит сжечь себя дотла, оставив лишь пепел для новой жизни… или для вечного забвения».

Одно из тех зёрен, видимо, отскочило от огня и закатилось ему под ноги, или он сам, не отдавая себе отчёта, подобрал его тогда, как некий смутный символ. Теперь оно лежало на его ладони – маленькое, почти чёрное, твёрдое, как уголёк, но упрямо сохранившее свою продолговатую форму. Артём осторожно повертел его в пальцах. От него исходил слабый, едва уловимый запах дыма и чего-то ещё – древнего, как сама земля. Волна тоски и воспоминаний о Бурятии, о беззаботном смехе Лиды, о мудрости Доржо, о той жизни, которая казалась теперь украденной, нахлынула на него с новой силой.

Всё ещё держа обугленное зёрнышко в зажатой ладони, Артём поднялся и подошёл к узкому окну, выходившему на внутренний двор станции, залитый холодным светом прожекторов. Гул «Анатолии» здесь ощущался особенно сильно, он вибрировал в самом воздухе, в стенах, в его костях. И вдруг он почувствовал это – едва уловимое, но отчётливое покалывание в той части ладони, где лежало зерно. Словно крошечные иголочки вонзились в кожу. Он удивлённо раскрыл ладонь, посмотрел на зерно. Ничего необычного. Чёрное, неподвижное.

Он снова сжал кулак. Покалывание повторилось, на этот раз чуть сильнее, и к нему добавилось ощущение лёгкого, пульсирующего тепла. Он сделал несколько шагов по комнате, и заметил, что ощущение то пропадает, то появляется вновь. Оно становилось отчётливее, когда он приближался к стене, смежной с основным техническим коридором, по которому, как он знал из схем, проходили мощные кабели, питающие системы управления реактором. Там же, как он чувствовал своим даром, концентрировались и наиболее сильные, аномальные энергетические поля.

Заинтригованный и одновременно встревоженный этим открытием, Артём решил провести небольшой, импровизированный эксперимент. Он снова положил зёрнышко на раскрытую ладонь и начал медленно перемещаться по комнате, как если бы он сам был чувствительным прибором.

Результат был поразительным. Ощущение тепла и вибрации от зерна явно усиливалось в определённых точках комнаты – именно там, где, по его внутренним ощущениям во время «сканирований», энергетическое поле реактора было наиболее интенсивным, или где он подсознательно ощущал близость тех самых скоплений «чёрного песка», о которых теперь знал. Когда он подошёл почти вплотную к той самой «фонящей» стене, зерно на его ладони не просто потеплело – оно начало едва заметно, но отчётливо вибрировать, словно крошечное, пойманное в ловушку насекомое. Артём даже показалось, что он видит, как оно на мгновение тускло засветилось изнутри, словно догорающий уголёк, вспыхнувший от притока кислорода.

У Артёма перехватило дыхание. Это не было его воображением. Древнее обугленное зерно, принесённое им из далёкой Бурятии, реагировало на адскую машину, созданную человеком. Он вспомнил о частицах чёрного песка, которые Штайнер собрал для анализа. Одна крошечная, почти невидимая крупинка тогда случайно упала на его комбинезон, и он, не придав значения, стряхнул её в карман, где она и затерялась. Теперь он лихорадочно пошарил в кармане и, о чудо, нащупал её.

Дрожащей рукой он высыпал едва заметную пылинку чёрного песка на стол и осторожно поднёс к ней ладонь с обугленным зерном.

В тот момент, когда зерно оказалось в непосредственной близости от частицы «монацита-гамма-7», реакция стала ошеломляющей. Зерно на его ладони внезапно вспыхнуло, как спичка, ослепительно-ярким, почти белым светом, который тут же погас. Одновременно Артёма пронзила острая, жгучая боль в ладони, словно его коснулись раскалённым металлом. Он вскрикнул и отдёрнул руку. На коже, в том месте, где лежало зерно, остался маленький, но отчётливый красный ожог, повторяющий его форму. Само зерно, однако, выглядело по-прежнему – чёрное, обугленное, лишь, может быть, чуть более блестящее, словно отполированное этим внезапным выбросом энергии.

А вместе с болью в его сознание ворвалось короткое, но невероятно яркое и детализированное видение: он стоит на краю гигантского, вращающегося котла, наполненного бурлящим чёрным песком, и этот песок затягивает в себя всё – свет, время, его самого. А над котлом, в клубах ядовитого пара, висит искажённое, страдающее лицо Лиды, шепчущее его имя.

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось, оставив Артёма тяжело дышащим, с бешено колотящимся сердцем. Он смотрел на свою обожжённую ладонь, на маленькое чёрное зёрнышко, лежащее рядом.

Это не было простым сувениром из прошлого. Это было нечто иное. Обугленное зерно кармы, символ жертвы и перерождения, принесённый им с берегов Онона, оказалось связано невидимой нитью с чудовищной энергией «Анатолии», с этим проклятым чёрным песком, который, как он теперь был уверен, был не просто материей, а концентрированной, древней скверной.

Что это значило? Было ли это зерно оберегом, способным дать ему хоть какую-то защиту в этом аду? Или, наоборот, оно – своего рода резонатор, ещё сильнее втягивающий его в воронку безумия и разрушения, усиливающий его и без того опасную связь с этими тёмными силами? Слова Доржо о «зёрнах кармы» и о том, что «спасти всех – значит сжечь себя», теперь звучали не как отвлечённая философия, а как прямое, жуткое пророчество.

Артём осторожно взял зерно двумя пальцами. Оно было холодным. Он сжал его в кулаке, чувствуя, как лёгкая боль от ожога отзывается в его руке. Теперь у него был ещё один артефакт, ещё одна пугающая загадка, и ещё одно отчётливое предчувствие, что эта маленькая, обугленная частица его прошлого сыграет свою, возможно, решающую роль в надвигающейся драме. Он не знал, благословение это или ещё одно проклятие, упавшее на его голову, но он решил сохранить его, чувствуя его необъяснимую, почти мистическую важность. Он засунул его обратно в старый мешочек Доржо, рядом с камнем с дырой. Два осколка его расколотой судьбы, два немых свидетеля его пути в самое сердце мандалы распада.

Глава 41. Голос из Разлома

После той ночи, когда обугленное зерно Доржо вспыхнуло в его руке от близости к чёрному праху «Анатолии», Артём потерял последние остатки покоя. Сон больше не приходил, а если и случались короткие провалы в забытьё, то они были наполнены неистовым гулом реактора и безмолвным укором в глазах Лиды, указывающей на невидимую для других рану в бетоне. Трещина-спираль. Она стала его наваждением, центром его воспалённого мира. Подозрения в отношении Елены, её возможная двойная игра, холодная угроза, исходящая от Крутова, – всё это отошло на второй план перед этой зияющей в его сознании пропастью. Он был убеждён, что именно там, в этом изломе реальности, кроется ключ ко всему – к природе «Анатолии», к истинным планам Елены и Крутова, и, возможно, даже к судьбе Максима.