Мандала распада

Под покровом ночи, когда комплекс АЭС затих, освещаемый лишь холодным светом прожекторов, Артём выскользнул из своего корпуса. Он нашёл уединённое место на пустынном берегу моря, недалеко от периметра станции. Волны глухо бились о камни, ветер нёс солёные брызги. Здесь, под безразличным взглядом звёзд, он решил совершить свой ритуал.

Он собрал сухие ветки, обломки досок, выброшенные морем, и развёл небольшой костёр. Пламя нерешительно лизнуло дерево, потом разгорелось ярче, отбрасывая пляшущие тени на его измученное лицо.

Артём достал из рюкзака первую тетрадь. Обложка истёрлась, страницы пожелтели. Он раскрыл её наугад. Детские каракули, рисунки спиралей, описание первого видения грузовика… С тяжёлым вздохом он бросил тетрадь в огонь.

Пламя жадно пожирало его прошлое. Артём, находясь в каком-то трансе, почти ритуальном оцепенении, швырял тетрадь за тетрадью в огонь. Его движения были механическими, взгляд – пустым, устремлённым в корчащиеся на огне страницы, где его страхи, надежды и безумие превращались в чёрный пепел. Ветер, налетевший с моря, взметнул тучу искр и едкого дыма, на мгновение ослепив его, заставив отшатнуться и закашляться. Когда он снова смог видеть, костёр уже догорал, оставляя после себя лишь горстку тлеющих углей и горький запах гари.

Он устало опустился на холодный песок, чувствуя, как вместе с дымом улетучиваются и остатки его сил. Пересчитав обугленные остатки обложек, которые он машинально собирал в стопку рядом, он с ужасом понял – одной не хватает. Самой последней, исписанной здесь, на «Анатолии», его самыми свежими, самыми опасными догадками о «Северном мосте». Лихорадочно обшарил карманы, оглядел место вокруг костра. Пусто. Выпала по дороге, когда он, как лунатик, брёл к этому пустынному берегу, слишком поглощённый своим отчаянным решением? Унёс тот самый порыв ветра, пока он, задыхаясь от дыма, отвернулся? Или он просто не заметил, как обронил её в темноте, слишком погружённый в свой мрачный ритуал? Мысль о том, что его самые сокровенные и опасные размышления могли остаться где-то там, нетронутые огнём, холодной змеёй скользнула в его и без того истерзанную душу.

В это же время, в своей секретной лаборатории на территории АЭС, Елена Черниговская внимательно листала толстую, исписанную неровным почерком тетрадь… Она нашла то, что искала – наброски, схемы, анализ Артёмом теорий её отца, его интуитивное понимание принципов работы «хроно-резонансной камеры». И его догадки о «Северном Мосте», которые поразительно совпадали с некоторыми неопубликованными гипотезами её отца.

«Он умнее, чем я думала, – пронеслось у неё в голове. – И его дар… он действительно видит структуру. Он может быть ключом. Или помехой…»

Артём сидел у остывающего костра… И вдруг, среди серой массы, он заметил не до конца сгоревший, сложенный в несколько раз листок. Он осторожно развернул его. Это была не текстовая страница. На ней, его же рукой, была нарисована грубая, но узнаваемая схема. Несколько пересекающихся линий, какие-то условные обозначения, цифры, напоминающие координаты. И в центре – символ, который он видел на чертежах «Северного моста» в лаборатории Елены, и который теперь, после её объяснений, обрёл для него новый, зловещий смысл – возможно, это была схема взаимодействия тех самых «аномальных материалов» или конфигурация поля.

Он смотрел на этот обрывок, и новый ужас охватил его. Он думал, что сжёг прошлое, но оно оставило ему карту. Карту, ведущую в ещё более страшное будущее, к ещё одной машине, способной рвать ткань мироздания. И Елена… если она нашла его дневник, она тоже знает. Или скоро узнает. И её знание, помноженное на её одержимость, было страшнее любого оружия.

«Северный мост… – прошептал он, и ветер, налетевший с моря, подхватил его слова и унёс в свинцовую хмарь. – Я пытался уничтожить следы, но они сами ведут меня дальше».

Артём сжал в руке обрывок с картой. Пепел на его пальцах смешался с утренней росой и грязью, образуя новые, зловещие узоры. Он поднял голову и посмотрел на свинцовое небо. Оно не рухнуло. Оно просто висело над ним, тяжёлое, безразличное, как сама судьба, от которой, казалось, ему уже никогда не убежать. Игра не была окончена. Она только входила в свою самую страшную фазу.

В сердце шторма

Глава 31. Виза в ад

Свинцовое небо над АЭС «Анатолия» давило нещадно, отражаясь в мутных водах Средиземного моря, у берегов которого Артём совершил свой отчаянный ритуал сожжения прошлого. Пепел дневников ещё не остыл в его душе, а пропавшая тетрадь – с его самыми опасными догадками о «Северном мосте», о принципах работы «Анатолии» и о роли чёрного песка – жгла его невидимым клеймом. Он знал, что Елена её нашла. Это было очевидно по тому, как изменился её взгляд, по той новой, хищной уверенности, что сквозила в каждом её жесте. И теперь он ждал её хода.

Она появилась в его унылой служебной комнате на территории станции без стука, словно материализовавшись из теней, отбрасываемых массивными конструкциями реакторного блока. В руках она держала его же пропавшую тетрадь и тонкую папку.

– Я прочла, – начала Елена без предисловий, её голос был ровным, но в нём слышались новые, почти триумфальные нотки. Она положила его тетрадь на стол. – Твои догадки о «Северном мосте» … они поразительны, Артём. Твоё интуитивное понимание принципов, которые отец пытался сформулировать годами… Ты видишь структуру там, где другие видят лишь хаос. Особенно твои мысли о резонансе чёрного песка с определёнными конфигурациями поля – это почти дословно повторяет его неопубликованные гипотезы.

Артём молча смотрел на неё, потом на свою тетрадь. Чувство было двойственным: досада от того, что его самые сокровенные и опасные мысли теперь в её руках, и странное, извращённое удовлетворение от того, что кто-то, пусть даже Елена, понял его.

– Крутов использует тебя, Артём, – продолжила она, подходя ближе. – Использует как слепой инструмент, как расходный материал. Он никогда не поможет твоему сыну по-настоящему, потому что он боится того, что может породить «Анатолия», если её «разбудить» правильно. Его интересует только грубый контроль, подавление. Но я… я предлагаю тебе другой путь.

Она положила рядом с его тетрадью свою тонкую папку.

– Здесь не виза в другую страну, Артём, – её губы тронула слабая, хищная усмешка. – Здесь твой пропуск в самую суть того, что происходит. Предложение о сотрудничестве. Не как с подчинённым Крутова, а как с партнёром. Мы можем вместе использовать «Анатолию». Я – чтобы завершить дело отца, отомстить тем, кто его уничтожил, и получить доступ к его истинному наследию, к «Северному Мосту», который, как ты правильно предположил, не просто проект, а нечто гораздо большее. Ты – чтобы найти способ действительно помочь Максиму. Отец верил, что монацитовый песок, «заряженный» в такой «хроно-резонансной камере», как «Анатолия», и направленный волей «видящего», способен творить то, что официальная наука считает невозможным… влиять на саму матрицу жизни.

Артём смотрел на папку, потом на Елену. Сотрудничество. Партнёрство. Теперь это звучало не просто соблазнительно, а как единственный выход из тупика, в который его загнал Крутов. Но цена…

– И какова цена этого «партнёрства»? – спросил он, голос его был глух. Он уже знал ответ.

– Твой дар. Твои видения. Твоя уникальная связь с этим песком, с потоками времени, – ответила Елена, её глаза сверкнули. – Вместе мы сможем не просто реагировать на аномалии, а… направлять их. Использовать эту станцию как инструмент, как ключ. Ты ведь понимаешь, что без тебя, без твоей способности «чувствовать» и «направлять», все эти теории так и останутся теориями? А чёрный песок – просто опасной пылью?

Мучительные сомнения терзали Артёма. Записка Доржо, его предостережения… Но что ему оставалось? Крутов держал его на коротком поводке. Бездействие убивало его так же медленно, как и болезнь – сына. Елена предлагала действие, риск, но и призрачный шанс.

– Крутов… он не позволит, – произнёс Артём, скорее для себя, чем для неё.

– Крутов не всесилен, – усмехнулась Елена. – Особенно здесь, на «Анатолии», где у меня тоже есть свои… ресурсы. И он не знает всего, что знаю я. И что теперь знаешь ты.

Она кивнула на папку.

– Там некоторые выдержки из работ моего отца. И мои соображения по поводу «Северного моста» и его связи с «Анатолией». Прочти. Подумай. Но времени у нас мало. Крутов ускоряет подготовку к чему-то масштабному. Мы должны действовать первыми.

Елена вышла так же внезапно, как и появилась, оставив Артёма наедине с папкой и его разрывающими душу сомнениями. Он подошёл к столу, взял папку в руки. Она была тонкой, но казалась невероятно тяжёлой. Это был не просто отчёт или предложение. Это была метафорическая «виза» на следующий, ещё более глубокий круг ада, который он должен был принять или отвергнуть.

Он открыл папку, которую принесла Елена. Сложные схемы, которые теперь, после прочтения его собственных мыслей, выглядели более понятными. Формулы, описывающие взаимодействие полей и аномальных материалов. Выдержки из дневников профессора Черниговского, полные безумных, но притягательных идей о природе времени, энергии и сознания. И между строк, в недосказанности, Артём чувствовал колоссальный риск, бездну, в которую ему предлагали сделать шаг.

К утру решение созрело. Тяжёлое, выстраданное, полное дурных предчувствий, но единственно возможное в его положении. Он найдёт Елену. Он примет её предложение. Он шагнёт в эту бездну.

«Виза в ад» была принята. Теперь оставалось лишь заплатить по счетам, которые, он знал, будут непомерно высоки.

Глава 32. Прощание с прошлым

Решение сотрудничать с Еленой, принятое под свинцовым небом «Анатолии», не принесло Артёму облегчения. Наоборот, тяжесть выбора давила на плечи, смешиваясь с постоянной тревогой о Максиме. Он всё глубже погружался в безумные теории отца Елены, в планы использования «хроно-резонансной камеры» и «заряженного» чёрного песка, и понимал, что ступает на территорию, откуда нет возврата. Шёпот Доржо о «реакторах, меняющих карму» звучал в его голове не просто предостережением, а почти приговором. И чем яснее вырисовывались контуры их рискованного плана, тем сильнее становилось почти физическое желание услышать Ольгу. Не для того, чтобы оправдаться – он знал, что это невозможно, особенно сейчас. А чтобы… просто услышать. Узнать о сыне. И, может быть, в последний раз попытаться достучаться, сказать что-то, что не было сказано, даже если это будет лишь криком в пустоту.

Эта потребность зрела в нём несколько дней, глухая и настойчивая, пока не превратилась в одержимость. Он понимал всю глупость и опасность этой затеи. Связь из Турции, с территории секретного объекта, контролируемого людьми Крутова, могла быть легко отслежена. Но мысль о том, что он может больше никогда не услышать её голос, была невыносима.

Елена, заметив его состояние, или же преследуя свои цели – возможно, убедившись в его лояльности или просто желая иметь на него ещё один рычаг – предоставила ему такую возможность. «Есть один старый канал, – бросила она как-то вечером, передавая ему потёртый спутниковый телефон… – Десять минут, не больше. И никаких имён или конкретики. Понял?» Он кивнул…

Он укрылся в одном из заброшенных технических помещений… Дрожащими пальцами набрал знакомый до боли номер. Гудки – длинные, мучительные, как удары сердца. Он уже почти потерял надежду, когда на том конце провода раздался её голос. Усталый, напряжённый, но такой родной.

– Алло?

Сердце Артёма рухнуло куда-то вниз, а потом бешено заколотилось.

– Оля… это я, – выдохнул он.

На том конце провода воцарилась тишина… Потом – резкий, прерывистый вздох.

– Артём? – в её голосе смешались недоумение, раздражение и что-то ещё, похожее на застарелый страх. – Что тебе нужно? Откуда ты…

– Оля, пожалуйста, выслушай, – он торопился, боясь, что она повесит трубку. – Я… я в Турции. Я знаю, ты не поверишь, но я здесь… я пытаюсь… есть шанс помочь Максиму. Это не просто так… это сложная ситуация, но я должен… это моя миссия, если хочешь…

– Опять спасаешь мир, Артём? – её голос стал ледяным, полным горького сарказма, который резал без ножа. – Или это очередная твоя «миссия», которая закончится тем, что кто-то пострадает? А кто спасёт нашего сына от тебя? От твоего проклятого «дара», от твоих безумных идей, которые ты всегда ставил выше семьи? Ты хоть понимаешь, во что ты опять ввязался? Какие «миссии» могут быть у человека, который приносит одни несчастья?

Слова Ольги били наотмашь…

– Я не… я не могу сейчас всё объяснить, – сбивчиво проговорил он, чувствуя, как драгоценные секунды утекают. – Но здесь… есть определённые разработки, очень специфические… И я верю, что это может помочь. Это не просто так. Поверь мне, хоть раз…

– Поверить? – она почти рассмеялась, но смех этот был полон слёз. – После всего, что ты сделал? Ты просишь меня поверить? Ты хоть представляешь, что с Максимом?

Он зажмурился, словно ожидая удара.

– Как он? – прошептал Артём, боясь услышать ответ.

– Без изменений, – её голос стал глухим, механическим. – Врачи ничего не обещают. Он просто… лежит. Иногда мне кажется, что он слышит, но… – она запнулась, и в её голосе на мгновение прорвалась такая бездна материнского отчаяния, что у Артёма перехватило дыхание. Но тут же эта боль снова трансформировалась в ярость, направленную на него. – Это всё из-за тебя, Артём! Из-за твоих игр, твоих видений, твоей вечной погони за чем-то, что никому не нужно! Если бы ты был нормальным…

– Оля, я…

– Не звони больше, Артём, – резко оборвала она, её голос звенел от сдерживаемых рыданий. – Оставь нас в покое. Слышишь? Просто исчезни. Со своей «миссией», со своим «даром». Если с Максимом что-то случится… если он… я тебе этого никогда не прощу. Никогда.

Гудки. Короткие, безжалостные…

Артём медленно опустил телефон…

Этот разговор не принёс ему облегчения. Он лишь с новой силой подчеркнул его одиночество, его вину, и ту пропасть, что теперь лежала между ним и всем, что когда-то было ему дорого. Его «миссия», какой бы туманной и опасной она ни была, теперь казалась ещё более отчаянной и безнадёжной в глазах тех, ради кого он, как ему казалось, её и затеял.

Глава 33. Шёпот Доржо

Бессонница стала для Артёма привычной спутницей на АЭС «Анатолия». В эту ночь, особенно душную и тяжёлую, он снова не мог найти себе места. Мысли, одна тревожнее другой, кружились в голове, не давая покоя. Чтобы хоть как-то отвлечься, он начал механически перебирать немногочисленные личные вещи, привезённые с собой, – жалкие остатки его прошлой жизни. Рука наткнулась на тонкий, потрёпанный сборник буддийских сутр, подарок Доржо много лет назад. Учитель тогда сказал: «Откроешь, когда придёт время по-настоящему слушать, а не просто читать». Артём редко заглядывал в него, слова казались слишком отстранёнными от его нынешних проблем, слишком далёкими от ревущего сердца «Анатолии».

Но в эту бессонную ночь, ища хоть какой-то якорь, он впервые за долгое время открыл его не наугад, а с первой страницы, медленно перелистывая пожелтевшие листы. Он не столько читал, сколько просто смотрел на строки, позволяя им расплываться перед глазами. И вдруг, где-то в середине книги, его пальцы, почти лишённые чувствительности от усталости, нащупали едва заметное уплотнение, словно между страницами было что-то ещё. Раньше он сотни раз держал эту книгу в руках, но именно сейчас, на грани отчаяния, когда его обычное восприятие было притуплено, а внутреннее зрение, возможно, обострено до предела его проклятым даром, он это почувствовал.

Аккуратно раздвинув страницы, он увидел небольшой, сложенный вчетверо и сильно пожелтевший от времени листок бумаги. Он был вклеен между двумя листами так искусно, что заметить его можно было лишь случайно, или если точно знать, где искать. Ощущение, что это не просто забытая бумажка, а некий знак, послание из прошлого, предназначенное именно для этого момента, охватило его с головой. Сердце заколотилось с новой силой.

При тусклом свете настольной лампы он осторожно развернул листок. Характерный, чуть витиеватый почерк Доржо он узнал бы из тысячи.

«Сын мой, – читал Артём, и голос Доржо, казалось, звучал у него в ушах… – Помни, что не только живые существа создают и несут карму. Есть места силы, что веками накапливают её эхо. И есть творения рук человеческих, подобные огненным сердцам машин, что своим жаром способны не просто плавить камень, но и искажать потоки судьбы, вмешиваться в тонкую ткань причин и следствий, завязывая новые, тугие узлы на колесе бытия. Такие 'реакторы', меняющие карму, опасны непредсказуемостью своей…»

Артёма пробрал холод. «Реакторы, меняющие карму» … Это было не просто совпадение. Это было точное описание «Анатолии», той самой «хроно-резонансной камеры», о которой говорила Елена, той машины, которую он сам чувствовал как живое, древнее божество. И Доржо, его учитель, знал или предвидел это задолго до того, как Артём оказался здесь.

Он читал дальше, и сердце сжималось всё сильнее.

«Особую опасность таит в себе 'чёрный прах', – писал Доржо, и Артём затаил дыхание. Он знал, о чём идёт речь. – Прах предыдущих, давно ушедших кальп, конденсат старой, отжившей кармы. Сам по себе он спит, но пробуждённый огнём 'меняющих карму' машин или заряженный сильной, но тёмной волей, он может стать катализатором великих разрушений, ибо память его хранит эхо древних катастроф. Он может впитать новую скверну и многократно усилить её, обратив против создателей… Остерегайся тех, кто стремится пробудить его силу ради своих целей, ибо они не ведают, что открывают врата в бездну, из которой нет возврата».

Чёрный песок! Тот самый, что был сознательно заложен в конструкцию «Анатолии», тот, что реагировал на него, тот, что Елена считала «ключом». Предостережение Доржо било набатом. Это было не просто предупреждение – это было описание того, что уже происходило. Они уже пробудили его. Они уже стояли на краю этой бездны.

В записке не было прямого упоминания «Анатолии» или «Северного моста», но последние строки были полны смутных, тревожных образов, которые теперь, в свете его новых знаний и догадок Елены, приобретали зловещий, почти пророческий смысл: «…и восстанет на севере гигантское колесо, пожирающее само время, построенное на костях и лжи, а на юге, у тёплого моря, расцветёт огненный цветок, чей аромат принесёт не благоухание, а пепел и слёзы… И лишь тот, кто несёт в себе искру истинного сострадания и готов к великой жертве, сможет попытаться замкнуть этот круг разрушения…»

Артём отложил записку. Руки его дрожали. Он всё понял. Доржо не просто предчувствовал – он знал. Возможно, из каких-то древних текстов, из своих медитаций, из своего глубокого понимания законов кармы. И это знание он пытался передать ему, своему непутёвому ученику.

Шёпот Доржо из прошлого достиг его здесь, в этом бетонном склепе, на краю пропасти. Сомнения в правильности союза с Еленой, в её мотивах, в её одержимости «Северным мостом», теперь обрели твёрдую почву. Но одновременно пришло и более глубокое, почти невыносимое понимание масштаба опасности. Дело было не только в амбициях Елены или цинизме Крутова. Дело было в самой природе этих «реакторов, меняющих карму», в этом «чёрном прахе», который они пробудили.

Записка не давала ответа, что делать. Она лишь указывала на глубину бездны и на ту непомерную цену, которую, возможно, придётся заплатить, чтобы попытаться что-то изменить.

Артём сидел, сжимая в руке хрупкий листок, и чувствовал себя бесконечно одиноким. Но вместе с одиночеством пришло и новое, тяжёлое бремя ответственности. Он больше не мог быть просто пешкой, просто инструментом в чужих руках. Он был носителем знания, пусть и страшного, пусть и полученного такой ценой.

Шёпот Доржо стал для него одновременно и проклятием, и благословением. Проклятием – потому что он теперь знал слишком много. Благословением – потому что, возможно, именно это знание, эта связь с мудростью учителя, поможет ему найти единственно верный путь в том хаосе, который неумолимо надвигался. Если такой путь вообще существовал.

Глава 34. Хозяин Игры

После ночи, проведённой с запиской Доржо в руках, мир для Артёма обрёл новые, ещё более зловещие оттенки… Он как раз пытался сосредоточиться во время очередного «сканирования» одного из вспомогательных контуров охлаждения, когда за его спиной возник один из молчаливых «кураторов».

– Артём Николаевич, – произнёс тот бесцветным голосом, – господин Крутов желает вас видеть. Немедленно.

Сердце Артёма пропустило удар… Тяжёлое предчувствие сдавило грудь…

Его провели по лабиринту стерильно-белых коридоров в административное крыло станции… Кабинет Олега Крутова… Сам Крутов сидел в массивном кресле…

 Артём Николаевич, присаживайтесь, – Крутов указал на стул напротив своего массивного стола, его голос был обманчиво мягок. – Чаю? Кофе?

Артём молча сел, отказавшись жестом. Холодный взгляд голубых глаз Крутова внимательно, почти ощупывающе, изучал его.

– Я хотел поговорить с вами… по душам, так сказать, – начал Крутов, сложив пальцы домиком. – Знаете, Артём Николаевич, я высоко ценю ваши… уникальные способности. И вижу в вас не просто исполнителя, а ценного, я бы даже сказал, незаменимого специалиста в том непростом деле, которым мы здесь занимаемся.

Артём слушал, не проронив ни слова, стараясь сохранить непроницаемое выражение лица. После записки Доржо, после всего, что он узнал о чёрном песке и теориях отца Елены, любая «откровенность» Крутова казалась ему изощрённой ложью.

– То, что происходит здесь, на «Анатолии», – Крутов сделал паузу, его голос понизился до доверительного тона, – это не просто запуск очередной атомной электростанции. Это… проект, который призван изменить сами правила игры. Мы говорим о возможности… скажем так, упреждающего реагирования на глобальные вызовы. Ваш дар, Артём Николаевич, ваша уникальная чувствительность к… колебаниям реальности, – он пристально посмотрел на Артёма, – как раз и нужен для тонкой калибровки этой системы. Для того, чтобы мы могли не просто предвидеть, но и… направлять определённые процессы в нужное нам русло. Понимаете, такие сложные комплексы, особенно с учётом некоторых… не до конца изученных компонентов, заложенных в конструкцию, требуют особого контроля. Вы – наш страховочный трос, наш навигатор в неизведанных водах. Без такого «проводника», как вы, мы рискуем столкнуться с… нежелательной волатильностью.

«Экспериментальные компоненты» … «нежелательная волатильность»… Крутов говорил о чёрном песке, Артём не сомневался. Но говорил так, словно это всего лишь техническая деталь, а не «прах предыдущих кальп». Его слова о «навигаторе» теперь звучали особенно цинично. Его хотели использовать для калибровки адской машины.

– Вы понимаете, о чём я? – мягко, но настойчиво спросил Крутов, и в его глазах блеснул холодный расчёт.

Артём медленно кивнул. Он понимал больше, чем Крутов мог предположить.

– Хорошо, – удовлетворённо сказал тот. – А теперь о другом. О Елене Черниговской… – Крутов сменил тему, и в его голосе появились новые, более жёсткие нотки. – Талантливая женщина, несомненно, унаследовавшая многое от отца. Но она… сложный элемент. Одержима прошлым, идеями отца, которые, признаться, были гениальны, но он сам в итоге не справился с их масштабом, потерял контроль. Елена же, боюсь, унаследовала его гениальность, но не его осторожность или, если хотите, государственный подход. Она рвётся вперёд, как локомотив, не замечая, что рельсы могут закончиться обрывом. Её жажда… справедливости, как она это называет, – Крутов едва заметно усмехнулся, – может легко превратиться в слепую одержимость, способную поставить под угрозу не только наш проект, но и всё вокруг. Она может недооценивать риски не потому, что глупа, а потому что для неё цель оправдывает абсолютно любые средства, даже те, которые могут сжечь и её саму, и всех, кто рядом. Поверьте, я видел таких фанатиков. Они способны на многое, пока их не остановишь. И обычно останавливать приходится жёстко, ради общего блага, разумеется. Её действия могут быть непредсказуемы. Её амбиции… могут поставить под угрозу не только наше общее дело, но и… – на большом экране за спиной Крутова на мгновение появилось изображение больничной палаты, где неподвижно лежал Максим, – безопасность вашего сына. Поверьте, я заинтересован в стабильности и контролируемом результате гораздо больше, чем она, со своими почти мистическими представлениями о наследии отца.

Шантаж, завёрнутый в обёртку государственной необходимости и показной заботы. Крутов умело играл на его страхах, выставляя Елену опасной, неконтролируемой фанатичкой, а себя – гарантом порядка и единственной надеждой на спасение Максима.