Мандала распада

– Максим Артёмович, – продолжил он, когда изображение исчезло, – его состояние стабильно тяжёлое, как вы знаете. Мои люди делают всё возможное, и я лично прослежу, чтобы он получал всё необходимое. Его будущее, Артём Николаевич, во многом зависит от вашего… правильного выбора. Вы будете работать на тех, кто действительно может что-то изменить к лучшему, на тех, кто держит руку на пульсе, или… позволите увлечь себя эмоциями и сомнительными союзами с людьми, чьи мотивы не до конца ясны?

Он откинулся в кресле, его уверенность в собственном контроле над ситуацией была почти осязаема.

– Я обещаю вам особое положение, Артём Николаевич. Защиту, ресурсы, всё, что потребуется. Нам предстоит большая работа. И я рассчитываю на ваше полное доверие и самоотдачу. Подумайте над моими словами. Времени у нас не так много, как хотелось бы.

Артём поднялся. Пустота внутри него отзывалась глухим эхом на слова Крутова.

– Я подумаю, Олег Владимирович, – сказал он ровным голосом, скрывая бурю, бушевавшую в душе.

– Вот и хорошо, – кивнул Крутов, и в его глазах Артём снова увидел холодный блеск хищника, уверенного в своей добыче. – Я жду вашего решения.

Когда Артём вышел из кабинета «хозяина игры», он чувствовал себя так, словно его пропустили через мясорубку. Записка Доржо, его предостережения о «реакторах, меняющих карму» и тех, кто стремится пробудить силу «чёрного праха», теперь обрели конкретные лица – Крутова и Елены. Оба они, каждый по-своему, вели его к краю бездны. И оба использовали Максима как разменную монету.

Он был пойман в паутину, и каждая попытка вырваться лишь запутывала его сильнее. Но теперь, после слов Доржо, он хотя бы начал различать узоры этой паутины. И понимал, что доверия здесь не заслуживает никто.

Глава 35. Погружение в Бездну

Решение сотрудничать с Еленой, выстраданное под свинцовым небом «Анатолии», теперь казалось Артёму не просто шагом в неизвестность, а отчаянной попыткой ухватиться за соломинку в бушующем шторме. Разговор с Крутовым лишь укрепил его в мысли, что он – разменная фигура в чужой, смертельно опасной игре. А записка Доржо, с её предостережениями о «реакторах, меняющих карму» и «чёрном прахе», звенела в ушах погребальным колоколом. Он не доверял Елене, её одержимость «Северным мостом» и местью пугала его, но сидеть сложа руки, пока Крутов калибрует своё «оружие судьбы» с его же помощью, было невыносимо. Возможно, союз с Еленой, каким бы рискованным он ни был, даст ему больше информации, больше пространства для манёвра.

Через день после «откровенного» разговора с Крутовым Елена нашла его. Не в его унылой комнате, а в одном из технических коридоров…

– Готов? – коротко спросила она… В руках она держала небольшой металлический кейс.

Артём кивнул, стараясь скрыть бурю эмоций, бушевавшую внутри. Он шёл на это не из веры в её «чистые» научные изыскания, а из желания понять, насколько глубоко они уже зашли, и есть ли хоть малейший шанс повлиять на исход.

Она провела его по запутанным переходам… к неприметной служебной двери, запертой на старый кодовый замок. Она быстро набрала комбинацию.

– Отец позаботился о некоторых «чёрных ходах» ещё на этапе проектирования, – пояснила она… – К тому же, мой статус здесь, как дочери профессора Черниговского и специалиста по редким изотопам, всё ещё даёт мне определённую свободу доступа, особенно к старым лабораторным блокам… Люди Крутова следят за активными зонами, их мало интересуют эти пыльные архивы, которые они считают неперспективными.

Они оказались в небольшом, скрытом от посторонних глаз помещении… Здесь гул реактора ощущался почти физически…

– Здесь нас не должны побеспокоить, – сказала Елена, открывая кейс… – «Анатолия», – начала она, пока прикрепляла датчики Артёму, – это не просто усовершенствованный реактор. Отец проектировал её как… многослойный резонатор. Каждый слой активной зоны, каждый использованный изотоп, включая тот самый монацитовый композит, генерирует уникальное поле. Он считал, что их суммарное воздействие, при правильной калибровке и в присутствии такого «сенситива», как ты, может создавать локальные возмущения в том, что он называл «квантовым субстратом реальности» или, если использовать терминологию твоего учителя, «вмешиваться в потоки кармы». Не магия, Артём, а физика на грани возможного. Он искал способ влиять на вероятностные флуктуации, возможно, даже создавать кратковременные, стабильные «карманы» изменённого времени. А тот кристалл, что я тебе дала, и сам чёрный песок… он рассматривал их как пассивные модуляторы и одновременно 'якоря' для этих полей. Они должны были помочь сфокусировать и стабилизировать эффект, сделать его управляемым. Крутов хочет использовать это грубо, как дубину. Мы же можем попытаться понять и… направить.

Артём слушал, и слова Елены, смешанные с предостережениями Доржо, создавали в его голове пугающую картину. «Направить» … Куда? И какой ценой?

Елена тем временем заканчивала приготовления. Она прикрепила к вискам Артёма тонкие, почти невесомые платиновые электроды, соединённые проводами с небольшим, тускло мерцающим прибором, который она держала в руках.

– Это модифицированный энцефалограф с функцией обратной связи по альфа- и тета-ритмам, – пояснила она, заметив его вопросительный взгляд. – Он не будет ничего «излучать» в тебя, не бойся. Наоборот, он поможет мне отслеживать твою нейронную активность и, при необходимости, подавать слабые синхронизирующие импульсы, чтобы стабилизировать твоё состояние и сфокусировать сенсорное восприятие на энергоструктуре реактора. Отец верил, что такие «сенситивы», как ты, входят в особый резонанс с полями «Анатолии», но этот резонанс нужно… откалибровать. Не сопротивляйся, постарайся расслабиться и просто… слушай. Слушай гул реактора, слушай свои ощущения.

Артём закрыл глаза. Гул реактора, всегда присутствовавший здесь, теперь, казалось, обрёл новую глубину, новые обертоны. Прибор в руках Елены издавал едва слышный, пульсирующий инфразвук, который, как ни странно, действительно помогал отсечь посторонние мысли. И тогда его накрыло.

Это был шквал образов, ощущений, звуков… Переплетающиеся линии времени… Яркие вспышки, словно мириады микроскопических молний, пронизывающих невидимую ткань пространства… Он видел кристаллические решёtki монацита, пульсирующие неземным светом, чувствовал их древнюю, первозданную мощь…

– Говори, Артём, говори всё, что видишь, – донёсся до него приглушённый голос Елены. Он заметил, что она внимательно следит не только за ним, но и за показаниями своего прибора, где какие-то графики резко поползли вверх, а также за индикаторами на панели рядом, которые, как он понял, фиксировали аномальные всплески экзотических частиц в непосредственной близости от него. Его слова, его видения, очевидно, коррелировали с чем-то, что могли уловить и бесстрастные машины.

Боль пронзила виски…

Елена стояла рядом, её лицо было напряжено, глаза прикованы к показаниям приборов и к нему…

Когда волна отхлынула… Артём с трудом открыл глаза… Он попытался рассказать Елене, что видел…

Елена слушала внимательно, не перебивая. В её глазах горел лихорадочный блеск.

– Да… да, это оно! – прошептала она, когда он замолчал, обессиленный. – Ты чувствуешь его, Артём. Ты можешь стать нашим проводником. Ты видишь то, что скрыто от приборов. Этот песок… он действительно 'помнит'. И он реагирует на тебя.

Внезапно Артём почувствовал, как по лицу течёт что-то тёплое. Кровь…

– Твоя плата, – констатировала Елена почти безразлично, протягивая ему платок…

В тот вечер, вернувшись в свою комнату под бдительным надзором «кураторов» … Артём долго не мог прийти в себя…

Первое «глубинное» погружение в бездну «Анатолии» не принесло ему ясных ответов, но породило ещё больше вопросов и тревожных предчувствий. Он понимал, что реактор, усиленный этим древним «заряженным прахом» – это не просто машина, а врата. Врата в неизведанное, в хаос, который они с Еленой пытались не то обуздать, не то выпустить на волю. И его роль в этой игре становилась всё более активной и рискованной. Шёпот Доржо о «реакторах, меняющих карму» и опасности пробуждённого песка, звучал в его голове с новой, леденящей душу силой.

Глава 36. Эхо Древней Кармы

Последствия «глубинного» теста, проведённого с Еленой, ещё долго отзывались в теле и сознании Артёма… Он чувствовал себя выжатым, опустошённым, словно каждое такое «погружение» в энергоинформационное поле реактора, усиленное этим проклятым чёрным песком, отнимало у него не только физические силы, но и частицу рассудка…

На следующий день его ждало очередное плановое «сканирование» для людей Крутова. Его провели в один из технических отсеков, примыкающих к системе охлаждения второго контура – по иронии судьбы, это был тот самый сектор, где, по его ощущениям во время тайного теста с Еленой, «поле» чёрного песка было особенно сильным. Атмосфера была обычной… Штайнер у переносного пульта… двое «кураторов» …

Он закрыл глаза, погружаясь в привычное состояние обострённого восприятия… Но сегодня, помимо обычных вибраций и силовых линий, он сразу уловил то самое, уже знакомое ему, плотное, вязкое «поле». Оно было сильнее, чем он ожидал, почти осязаемым. И оно тянулось к нему, словно узнавая.

– Здесь… что-то есть, – проговорил Артём, открывая глаза. – Не просто излучение. Другое. Оно… откликается.

Штайнер нахмурился, всматриваясь в показания своих приборов, которые он развернул рядом с местом, указанным Артёмом.

– Странно… очень странно, – пробормотал он, постукивая пальцем по экрану одного из датчиков. – Уровень фонового излучения в норме, структурная целостность по данным ультразвука не вызывает опасений, но… вот здесь, – он указал на график, – мы снова фиксируем эти аномальные всплески. То, что мы пока можем классифицировать лишь как тахионные эманации и локальные гравитационные флуктуации… Звучит как бред теоретика, я знаю, Гринев, но показания есть показания. Словно сама ткань пространства здесь… вибрирует иначе. Мы на грани чего-то, что пока не укладывается в наши стандартные модели, и это происходит именно там, где вы чувствуете… аномалию.

Артём указал на определённый участок бетонной стены, обшитой металлическими панелями. Он знал, что за ней.

По настоянию Артёма, подкреплённому настойчивыми показаниями приборов Штайнера, которые на этот раз зашкаливали, было решено вскрыть часть обшивки. Рабочие с трудом демонтировали тяжёлые панели. За ними, в небольшой нише, куда, казалось, не заглядывал человеческий глаз с момента постройки станции, обнаружился толстый слой чёрного, маслянистого на вид вещества. Оно слабо мерцало в свете переносных ламп, словно в нём таились мириады крошечных, почти невидимых искр.

Штайнер и «кураторы» с профессиональным любопытством склонились над находкой. Но Артём замер. Он не просто узнал его. Он почувствовал его почти как часть себя – больную, извращённую, но неотделимую.

– Поразительно, – пробормотал Штайнер, осторожно беря пинцетом пробу и помещая её в герметичный контейнер. Его лицо выражало смесь научного восторга и плохо скрываемой тревоги. – Это определённо тот самый экспериментальный композит «Монацит-Гамма-7» … Но в таком количестве… и в таком… активном состоянии! Это выходит за рамки всех расчётов и известных моделей поведения подобных материалов. Мы брали пробы из этого сектора месяц назад – здесь было чисто, согласно протоколам. А теперь… это. И посмотрите на эти градиенты концентрации, – он указал на данные, выведенные на экран портативного анализатора, – они не соответствуют простому осаждению или пассивному переносу из-за какой-то гипотетической утечки. Структура скопления, его плотность… это больше похоже на… рост колонии, если бы мы говорили о биологии. Наши датчики, отслеживающие изотопный состав, показывают, что количество ключевых элементов в этом «монаците-гамма-7» в данном секторе увеличилось экспоненциально за последние недели. Либо у нас где-то огромная, неизвестная утечка из какого-то скрытого резервуара, что маловероятно при таком локальном и… структурированном скоплении, либо… либо этот материал действительно способен к некой форме репликации или аномальной аккумуляции в условиях этих полей. Возможно, он использует энергию реактора и… – он бросил быстрый, изучающий взгляд на Артёма, чьё лицо было бледнее обычного, – ваше присутствие, Гринев, вашу уникальную энергетику, как катализатор для своего… существования и распространения. Это пока лишь гипотеза, но она пугает меня больше, чем любая известная нам радиационная или техническая авария. Мы имеем дело с чем-то, что не описывается стандартными протоколами безопасности… с чем-то, что кажется почти… разумным в своём стремлении к росту.

Артём подошёл ближе, игнорируя предупреждающий жест одного из «кураторов». Он чувствовал этот песок. Он был идентичен бурятскому по своей первозданной сути, но его «энергетика» … она была чудовищной. Если тот, байкальский, был «спящим», то этот – этот был пробуждённым демоном, яростно пульсирующим концентрированной, агрессивной, почти звериной силой.

И этот песок реагировал на него. Когда Артём приблизился, чёрная пыль, казалось, зашевелилась, отдельные частицы слабо, призрачно замерцали голубоватым светом – не просто эффект Черенкова, а что-то иное, живое, почти разумное. Его снова накрыла волна видений – на этот раз не хаотичных, как с Еленой, а более чётких, более целенаправленных. Он увидел себя, стоящего в центре гигантской мандалы из этого песка, и эта мандала вращалась, затягивая в себя реальность, искажая время…

– Этот песок… он… он меняет всё, – прохрипел он, отступая.

Штайнер бросил на него быстрый, изучающий взгляд, в котором теперь не было и тени снисхождения – только серьёзная озабоченность.

– Возможно, Гринев. Возможно. Профессор Черниговский также писал, что взаимодействие «сенситива», подобного вам, с «заряженным» монацитовым концентратом может привести к непредсказуемым, но потенциально управляемым резонансным эффектам. Именно поэтому Крутов так заинтересован в ваших способностях. Он хочет это контролировать. А Елена… – Штайнер понизил голос, – боюсь, она хочет это использовать.

Слова Штайнера о «разумном стремлении к росту» этого проклятого песка отозвались в памяти Артёма тревожным эхом. Он вспомнил, как Доржо, говоря о местах силы и осквернённых землях, упоминал, что некоторые субстанции могут становиться «конденсаторами кармы», притягивая и концентрируя определённые энергии, почти как живые организмы. И отец Елены, профессор Черниговский, в тех немногих фрагментах его дневников, что Артёму удалось увидеть, тоже писал о «полевых эффектах самоорганизации материи» при взаимодействии монацита с экстремальными энергиями и «сенсорным резонансом» – почти точное описание того, что происходило здесь, с ним. Мистика Доржо и безумная наука Черниговского сходились в этой точке, в этом чёрном, пульсирующем прахе, и это пугало Артёма до глубины души.

Артём теперь окончательно понял. Чёрный песок «Анатолии» был не просто аномалией. Он был сердцем эксперимента. Ключом к управлению реальностью. Или к её полному уничтожению. И его, Артёма, связь с этим «прахом предыдущих кальп» была не случайной, а фатальной. Он был тем самым «сенситивом», тем «детонатором», от которого зависело, в какую сторону качнётся маятник.

Когда они покинули отсек, оставив инженеров собирать образцы и составлять протоколы под строгим надзором «кураторов», Артём чувствовал, как холодный липкий страх ползёт по его спине. Эхо древней кармы, заключённое в этом чёрном, светящемся прахе, было готово прозвучать вновь. И он, Артём Гринев, стоял на пороге того, чтобы либо стать его дирижёром, либо быть поглощённым его всепожирающей мелодией разрушения.

Глава 37. Алый Шарф во Тьме

После того, как Артём воочию убедился в зловещей природе «заряженного» чёрного песка, дремавшего в самом сердце «Анатолии», атмосфера на станции неуловимо изменилась. Или изменился он сам. Гул реактора казался ему теперь не просто монотонным шумом, а низким, угрожающим рычанием пробудившегося зверя. Крутов, получив доклады Штайнера об аномальной активности песка и его странной реакции на Артёма, кажется, уверился в особой ценности своего «инструмента». «Сканирования» стали чаще, жёстче, контроль «кураторов» – плотнее. Елена же, с которой ему удавалось перекинуться лишь парой зашифрованных фраз в редкие моменты без надзора, настаивала на необходимости продолжать их тайные «глубинные» тесты, утверждая, что только так они смогут понять истинный потенциал реактора и опередить Крутова.

Артём чувствовал себя натянутой до предела струной, готовой вот-вот лопнуть. Сон почти не приносил облегчения, прерываясь кошмарами, в которых чёрный песок смешивался с алым цветом крови и саваном байкальского снега.

В один из таких напряжённых дней его снова повели к реакторному блоку. Официально – для детального «картирования» энергетических полей в секторе, где была обнаружена последняя крупная концентрация монацитового композита. Неофициально, как он понял из едва заметного знака, поданного ему одним из инженеров, тайно симпатизировавших Елене, этот тест был инициирован ею через Штайнера, чтобы проверить одну из её гипотез о влиянии песка на структурную целостность защитных барьеров.

Он стоял перед массивной бетонной стеной, отделявшей его от ревущего сердца «Анатолии». Датчики были подключены, Штайнер и двое «кураторов» замерли у выносного пульта. Артём закрыл глаза, погружаясь в мучительный транс. Энергия реактора, усиленная вибрациями «заряженного» песка, хлынула в его сознание раскалённой лавой, выжигая остатки сопротивления. Он чувствовал, как его дар работает на пределе, как истончается грань между реальностью, которую он знал, и той иной, пугающей изнанкой мира, что открывалась ему здесь.

И в этот момент, когда казалось, что его разум вот-вот разорвётся от невыносимого напряжения, он увидел её.

В вихре энергетических потоков, среди слепящих вспышек призрачного света и клубящихся теней, она стояла так ясно, так отчётливо, словно была частью этого мира. Лида. Его маленькая сестрёнка. Не смутный образ из прошлого, не расплывчатое воспоминание, а почти осязаемый, чуть светящийся изнутри призрак. Восьмилетняя девочка в простом ситцевом платьице, с туго заплетёнными белокурыми косичками. И на шее её – тот самый алый шарф, подарок матери, который он помнил так отчётливо, шарф, который сейчас, на фоне серых, безжизненных стен реакторного зала, казался нереально, почти вызывающе ярким. Она смотрела на него своими большими, серьёзными, не по-детски печальными глазами.

Артём замер, забыв о боли, о гуле, о присутствии других людей. Дыхание перехватило. Этого не могло быть. Галлюцинация. Игра измученного воображения, подстёгнутого радиацией и чудовищной энергией этого места. Но она была так реальна…

Лида не произнесла ни слова. Она лишь медленно, почти торжественно, подняла свою маленькую, тонкую ручку и указала на определённый участок массивной бетонной стены – часть защитной оболочки реактора. Артём, оцепеневший, проследил за её жестом. Сначала он ничего не увидел – лишь грубый, монолитный бетон. Но Лида не опускала руки, её взгляд был прикован к этой точке, и в нём читалась немая настойчивость.

И тогда Артём «увидел». Или его обострившийся до предела дар позволил ему прозреть сквозь толщу материала, сквозь завесу обыденного восприятия. Там, куда указывал её прозрачный пальчик, по поверхности бетона змеилась тончайшая, почти невидимая глазу волосяная трещина. Она была едва заметна, как царапина от иглы, но от неё исходило слабое, болезненное «излучение», которое он теперь мог чувствовать. И эта трещина была не прямой. Она изгибалась, закручивалась, образуя зловещую спираль – узор, до боли знакомый ему, узор, выжженный на его собственном запястье шрамом от того самого колеса, узор, который он видел на брезенте грузовика, унесшего её жизнь.

Ужас и ледяное прозрение одновременно пронзили Артёма. Связь. Чудовищная, фатальная связь между смертью его сестры, его собственным проклятием и этой едва заметной трещиной в сердце атомного монстра. Это не было случайностью. Это была часть какого-то немыслимого, дьявольского узора, в который он был вплетён с самого детства.

– Лида… – прошептал он, не в силах оторвать взгляда от трещины, от её призрачной фигуры. Он хотел спросить, хотел закричать, хотел понять…

Но как только имя сестры сорвалось с его губ, как только он попытался сделать шаг к ней, её светящийся силуэт начал таять, расплываться, словно утренний туман под лучами солнца. Алый шарф – последняя яркая вспышка в этом сером, гудящем аду – на мгновение завис в воздухе, а затем исчез вместе с ней.

Артём остался один, тяжело дыша, с бешено колотящимся сердцем. Перед глазами всё ещё стоял её образ, её печальные глаза, её указующий жест.

– Гринев! Что с вами? – резкий голос Штайнера вырвал его из оцепенения. Инженер и «кураторы» смотрели на него с тревогой и подозрением. Он, должно быть, что-то бормотал, его лицо было белым как полотно.

Артём с трудом сглотнул. Сказать им правду? Рассказать о призраке сестры, об алом шарфе, о трещине-спирали, которую не видит никто, кроме него? Они примут его за сумасшедшего, немедленно изолируют, и тогда всё будет кончено.

– Там… аномалия, – выдавил он, стараясь, чтобы голос не дрожал. – В структуре… стены. Я почувствовал… нарушение целостности. Очень слабое, но… оно есть. В том месте.

Он неопределённо махнул рукой в сторону, где только что стояла Лида. Штайнер нахмурился, но приказал техникам немедленно провести дополнительное ультразвуковое сканирование указанного участка.

Пока техники возились с оборудованием, Артём отошёл в сторону, пытаясь унять дрожь. Он знал, что они, скорее всего, ничего не найдут обычными приборами. Эта трещина была не просто физическим дефектом. Это была трещина во времени, в реальности, в его собственной душе.

Видение Лиды, каким бы реальным оно не казалось, оставило на его сердце новый, кровоточащий шрам, такой же алый, как её неугасимый шарф. Он теперь не просто боролся с планами Крутова и Елены, с собственным даром и надвигающейся катастрофой. Он боролся с призраками своего прошлого, которые, как оказалось, не покинули его даже здесь, на краю света, в эпицентре ядерного безумия.

Трещина в защитной оболочке реактора. Трещина, повторяющая спираль его шрама, спираль судьбы, начавшуюся в тот роковой день на пыльной бурятской дороге. Теперь она была здесь, в самом сердце «Анатолии», как тикающая бомба, как немой укор, как предзнаменование неизбежного.

Артём получил страшное знание, и теперь он должен был решить, как им распорядиться. И каждый его следующий шаг, он это чувствовал, мог стать последним – для него, для Максима, для этого мира, висящего на волоске над бездной. Алый шарф его сестры навсегда вплёлся в чёрную мандалу его судьбы.

Шепот бездны

Глава 38. Секреты Елены

Видение Лиды у реактора, её прозрачный пальчик, указывающий на зловещую спираль трещины в бетоне, не отпускало Артёма. Оно вгрызлось в его сознание, пульсировало там тупой, ноющей болью, смешиваясь с гулом «Анатолии» и шёпотом чёрного песка. Сон стал роскошью, короткие провалы в забытьё лишь подбрасывали новые кошмары: Лида, смеющаяся и убегающая в сердце реактора, или Доржо, качающий головой с невыразимой скорбью. Артём ходил как заведённый, каждое «сканирование» для Крутова превращалось в пытку – он видел не только энергетические потоки, но и эту проклятую трещину, которая, казалось, росла, дышала, жила своей жизнью, невидимая для приборов Штайнера.

Он был уверен, Елена знает больше. Больше о трещине, больше о «Северном мосте», больше о том, что на самом деле задумал её отец. Но она делилась информацией скупо, словно взвешивая каждое слово, каждый взгляд. Её одержимость делом отца была почти фанатичной, и Артём чувствовал – эта одержимость скрывает глубокую, незаживающую рану, источник которой ему пока неясен. Он должен был понять, что движет ею, потому что их шаткий союз был единственной альтернативой полному подчинению Крутову, а значит, и Максиму, оставшемуся заложником этой дьявольской игры.

Елена нашла его в маленькой, редко используемой технической библиотеке станции, где он тщетно пытался найти хоть какие-то упоминания об аномальных свойствах монацита в старых научных журналах. Она выглядела собранной, как всегда, но в глубине её тёмных глаз Артём уловил какое-то новое, напряжённое ожидание.

– Ты выглядишь так, будто увидел призрака, – сказала она вместо приветствия, её голос был ровным, почти безразличным, но Артём знал эту манеру – за ней всегда скрывалось что-то важное.

– Может, и видел, – глухо ответил он.

Елена внимательно посмотрела на него.