Мандала распада

Он шёл по бесконечным, стерильно-белым коридорам «Анатолии», и каждый шаг отдавался пульсирующей болью в раскалывающейся голове. Его обострённый, искажённый дар превращал этот путь в подобие схождения в ад. Стены, казалось, давили на него, источая холод и скрытую угрозу. Лица редких встречных сотрудников расплывались, искажались, на мгновение обнажая их потаённые страхи, мелкие пороки, застарелую усталость. Он видел их «энергетические тени» – тусклые, рваные ауры, вибрирующие тревогой. Он пытался сосредоточиться на дыхании, как когда-то учил Доржо, найти точку опоры в этом хаосе, но его сознание, взбудораженное недавним контактом с бездной и отравленное страхом за сына, отказывалось подчиняться. Всё его существо кричало о неотвратимости удара.

Дверь кабинета Крутова открылась беззвучно, впуская его в царство холодной, расчётливой власти. Сам хозяин кабинета сидел за своим массивным столом, безупречный в своём тёмном костюме, и его голубые глаза, как два осколка льда, впились в Артёма. Крутов не мог не заметить его состояние: мертвенную бледность, круги под глазами, которые не смог скрыть даже ледяной душ, едва заметную дрожь в руках, которую Артём тщетно пытался унять, сцепив пальцы.

– Гринев, – голос Крутова был лишён каких-либо эмоций, ровный и режущий, как скальпель. – Вы выглядите так, словно провели ночь не в служебной комнате, а в объятиях какой-нибудь валькирии из ваших… видений. Или ваша пресловутая чувствительность снова даёт сбои?

В углу кабинета, у окна, стояла Елена. Она обернулась на его появление, и во взгляде, которым она окинула Артёма, он уловил сложную смесь – профессиональный интерес патологоанатома, плохо скрытое беспокойство и что-то ещё, похожее на… ожидание. Она тоже была частью этого спектакля, этого приговора.

Артём молчал, собирая остатки воли, чтобы не рухнуть прямо здесь, на безупречно чистый пол. Он ждал.

Крутов сделал театральную паузу, позволив напряжению в комнате достигнуть пика. Затем, так же бесстрастно, он произнёс слова, которые обрушили на Артёма последний, самый страшный удар.

– Ваш сын… его состояние резко ухудшилось прошлой ночью, Гринев. Очень резкое. Врачи в Стамбуле делают всё возможное, но… – он развёл руками, изображая сожаление, которое выглядело верхом цинизма, – прогнозы, скажем так, крайне неутешительные. Кризис. Очень серьёзный кризис.

Мир для Артёма сузился до одной этой фразы. Кризис. Максим. Его мальчик. Он почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, как ледяные тиски сдавливают грудь, не давая дышать. Нет… Нет, этого не может быть…

Артём стоял перед Крутовым, и холодный пот стекал по его спине. Слова о Максиме были как удар под дых, но где-то в глубине его измученного сознания шевелилось и другое, более давнее подозрение. Он не был наивен. Та колоссальная энергия, которую они собирались высвободить с помощью «Омеги», те пугающие термины, которые он мельком видел в их расчётах – «стабилизация макро-событийных линий», «нейтрализация нежелательных темпоральных флуктуаций», «формирование корректирующего хроно-импульса» – всё это явно выходило за рамки спасения одного, пусть и очень важного для него, мальчика. «Анатолия» и «Северный Мост» были проектами государственного, если не планетарного масштаба. Они не стали бы строить такую махину, такую машину Судного дня, ради одного ребёнка. Его личная трагедия была лишь удобным поводом, рычагом, которым Крутов беззастенчиво пользовался. И теперь этот человек, с его ледяным спокойствием и глазами хирурга, готового вскрыть ему душу без анестезии, готовился озвучить истинную цену этого «сотрудничества». И Артём боялся, что эта цена будет неизмеримо выше, чем он мог себе представить.

– Что… что вы сделали? – прохрипел Артём, его голос был едва слышен. Он сделал шаг вперёд, не отдавая себе отчёта в своих действиях. Ярость, отчаяние, бессильная злоба захлестнули его. – Это вы… это всё из-за вас!

Крутов даже не шелохнулся. Лишь уголки его губ чуть заметно тронула усмешка.

– Эмоции, Гринев? Неконструктивно. Видите ли, – он облокотился на стол, его взгляд стал ещё жёстче, – к чему приводит ваша… нерешительность. Ваше нежелание полностью сосредоточиться на работе. А может, – он испытующе посмотрел на Артёма, словно что-то зная, – ваши ночные «самостоятельные изыскания» вблизи реактора так повлияли на его… хм… энергетический фон? Такие чувствительные натуры, как ваш сын, особенно дети, могут реагировать на подобные возмущения.

Елена, стоявшая у окна, едва заметно качнула головой, то ли в знак согласия с Крутовым, то ли предостерегая Артёма от дальнейших вспышек.

– Только полное и безоговорочное сотрудничество, Гринев, – продолжил Крутов, его голос обрёл металлическую твёрдость, – только работа на результат могут дать вашему сыну шанс. У нас здесь, на «Анатолии», есть технологии, способные творить чудеса… или уничтожать. Всё зависит от того, как их использовать. И от вас. От вашей готовности сделать то, что должно быть сделано.

Крутов откинулся в кресле, его ледяные глаза не отрывались от Артёма.

– Существует протокол… «Протокол Омега», как мы его называем. Его основная, и позвольте мне быть предельно ясным, Гринев, единственная гарантированная цель – это обеспечение полной и контролируемой синхронизации «Анатолии» с комплексом «Северный Мост». «Мост» – это проект, от которого зависит не просто энергетическая безопасность государства, а его… скажем так, стратегическое доминирование на десятилетия вперёд. Это абсолютное оружие. Абсолютный контроль. И вы, с вашим уникальным даром «чувствовать» эти потоки, – незаменимый элемент для его точной калибровки. Без вас «Мост» останется лишь грудой дорогого металла.

Он сделал паузу, давая словам вонзиться в сознание Артёма.

– Что же касается вашего сына… – Крутов слегка поморщился, словно упоминание Максима было досадной, но необходимой формальностью. – Госпожа Черниговская и доктор Штайнер, основываясь на некоторых крайне спекулятивных теориях покойного профессора, полагают, что существует… исчезающе малая вероятность… что идеально отлаженный «Протокол Омега» может создать некий «резонансный отклик», который, теоретически, мог бы оказать положительное влияние на клеточные структуры вашего сына. Это, так сказать, крайне рискованный и совершенно непредсказуемый «побочный эффект», на который я бы на вашем месте не слишком рассчитывал. Но, – его губы тронула холодная усмешка, – если это придаст вам дополнительную мотивацию для безупречного выполнения вашей основной задачи, то почему бы и нет? Однако, не обманывайтесь, Гринев. Ваша главная цель – «Мост». И ваша полная, безоговорочная концентрация на этой задаче. Если же система будет работать нестабильно из-за вашей… рефлексии… или попыток саботировать процесс, то, боюсь, любые призрачные надежды на медицинское чудо для вашего сына не просто обратятся в прах, а станут вашей личной, персональной ответственностью. Выбор, как всегда, за вами. Хотя, какой у вас, по сути, выбор?

Информация о «Протоколе Омега», поданная так дозированно и зловеще, смешанная с угрозой жизни Максима, окончательно парализовала волю Артёма. Он понял, что это ультиматум.

– Что… что я должен делать? – прошептал он, чувствуя, как последние остатки сопротивления покидают его.

– Вы должны работать, Гринев, – отрезал Крутов. – Немедленно. Несмотря на ваше… недомогание. Нам нужен ваш дар, ваша способность чувствовать реактор, песок, эти проклятые поля. Вы будете подключены к системе более… глубоко, чем раньше. Это необходимо для точной настройки «Омеги». Никаких самостоятельных действий. Никаких вопросов. Только полное подчинение и концентрация на задаче. От этого зависит не только успех нашего проекта государственной важности, но и, повторяю, жизнь вашего сына. Выбор за вами. Хотя, – он снова криво усмехнулся, – боюсь, выбора у вас уже нет.

Артём стоял, опустив голову. Слова Крутова, как раскалённые гвозди, вбивались в его мозг. Максим… Его маленький, беззащитный Максим умирал, и этот человек, этот монстр в дорогом костюме, держал в руках его жизнь, предлагая сделку с дьяволом. Все предостережения Доржо, весь ужас от «Голоса из Разлома», все собственные страхи и сомнения – всё это обратилось в прах перед лицом этой чудовищной, неотвратимой реальности.

Он медленно поднял глаза. В них больше не было ни гнева, ни ярости – только бездонная, выжженная пустыня отчаяния.

– Я… согласен, – выдохнул он, и это слово прозвучало для него как отречение от собственной души, как подпись под смертным приговором.

Крутов удовлетворённо кивнул. Елена, стоявшая у окна, отвернулась, глядя на ревущее сердце «Анатолии». Артём не видел её лица, но ему показалось, что даже её железная выдержка на мгновение дрогнула.

– Вот и отлично, Гринев, – сказал Крутов почти буднично. – Я рад, что мы пришли к пониманию. Мои люди проводят вас в специальный блок. Подготовка займёт некоторое время. И помните – от вас зависит очень многое.

Рука Артема сама потянулась к карману, где лежал старый мешочек Доржо. Чётки… Он почти физически ощутил отсутствие тридцать седьмой бусины. Той самой, треснутой, которую он нашёл у Максима перед тем, как сын впал в кому. Тридцать семь… Максиму сейчас семь. А дата той аварии, которую он видел в своих кошмарах, связанную с сыном – 2025 год. Два плюс ноль плюс два плюс пять… девять. Три плюс семь… десять. Девятое октября… девятый день десятого месяца… день рождения Лиды. Всё сплеталось в один тугой, кровавый узел, в чудовищную мандалу его вины и предопределения. Эта бусина была не просто числом – она была печатью его проклятия, символом той цены, которую он платил снова и снова. Он был сломлен.

Артём молча повернулся и, как во сне, побрёл к двери. Он чувствовал на себе взгляды Крутова и Елены, но ему было всё равно. Он шёл на свою Голгофу, и единственной его молитвой, единственной его надеждой было то, что эта жертва не окажется напрасной. Хотя где-то в глубине души он уже знал – он погружается в бездну, из которой нет возврата, и его личная мандала распада неумолимо приближалась к своему последнему, самому страшному витку.

Когда дверь за Артёмом закрылась, Елена медленно отвернулась от окна. В кабинете повисла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь тихим гулом систем кондиционирования.

– Жестоко, Олег Владимирович, – наконец произнесла она, её голос был лишён обычных металлических ноток, в нём слышалась затаённая усталость. – Использовать ребёнка… даже для таких целей.

Крутов пожал плечами, его лицо оставалось непроницаемым.

– Цель оправдывает средства, Елена Викторовна. Особенно когда на кону интересы такого масштаба. И, если наш «Протокол Омега» действительно сработает так, как мы рассчитываем, мальчик, возможно, даже получит свой шанс. Так что, в некотором смысле, мы все здесь работаем на его благо. Разве не так?

Елена ничего не ответила, лишь плотнее сжала губы. Она подошла к столу, взяла какую-то папку. «Отец бы этого не одобрил, – пронеслось у неё в голове. – Он искал знания, а не власть, основанную на чужом горе». Но она тут же отогнала эту мысль. Другого пути нет. Крутов не оставит ей выбора. И если «Омега» – это её единственный шанс завершить дело отца, отомстить и, возможно, действительно изменить что-то… она должна идти до конца. Даже если придётся переступить через себя. Она должна верить, что это не напрасно.

Глава 44. Подготовка к Прыжку в Бездну

После того, как за ним захлопнулась дверь кабинета Крутова, Артём перестал ощущать себя человеком. Он был функцией, деталью, расходным материалом, чья единственная ценность заключалась в его проклятом даре. Два молчаливых «куратора» провели его не в его обычную комнату, а в стерильный, безликий бокс в медицинском крыле станции, больше похожий на камеру предварительного заключения. Жёсткая койка, стол, стул – вот и вся обстановка. Окно было затянуто матовым стеклом, не пропускавшим ни солнечного света, ни вида на внешний мир. Он был в изоляции, в преддверии чего-то ужасного.

Время тянулось мучительно медленно, каждая секунда отстукивала в его мозгу приближение неотвратимого. Апатия, тяжёлая, как свинцовый саван, окутала его, но под ней, как тлеющие угли, ворочался ледяной страх. Максим… его мальчик, его смеющийся, любознательный Максим сейчас боролся за жизнь где-то там, в стамбульской больнице, и его судьба была в руках этих бездушных людей, в руках этой дьявольской машины. Лида… её печальный призрак снова стоял перед его внутренним взором, и её немой укор был тяжелее любых обвинений. Доржо… что бы сказал сейчас учитель, видя, как его непутёвый ученик добровольно шагает в пасть дракона?

Он достал из кармана старый мешочек. Камень с дырой, холодный и гладкий, лёг в ладонь привычным грузом. Обугленное зерно, всё ещё хранившее на себе фантомный ожог его кожи, казалось, слабо пульсировало в полумраке комнаты. Он сжимал их, эти два осколка своего прошлого, пытаясь уцепиться за них, как утопающий за соломинку, но они не давали ни утешения, ни надежды – лишь напоминали о том, как далеко он зашёл по пути саморазрушения. Если ему и удавалось задремать на несколько минут, то сны были короткими, обрывочными, полными кошмаров: Максим, зовущий его из чёрной, вязкой пустоты; Лида, убегающая от него по бесконечным коридорам реактора; Доржо, молча качающий головой с выражением безграничной скорби.

Утро (или то, что он счёл утром в этой вневременной камере) началось с прихода Штайнера и Елены. Штайнер, обычно такой педантичный и собранный, выглядел уставшим и нервным, его руки слегка подрагивали, когда он раскладывал на столе какие-то распечатки. Елена, напротив, была сосредоточена и холодна, как никогда. В её глазах горел тот самый лихорадочный, почти нечеловеческий огонь, который Артём видел у неё в моменты наивысшего научного азарта или одержимости.

– Господин Гринев, – начал Штайнер, избегая его взгляда и откашливаясь, – нам предстоит… сложная процедура. «Протокол Омега», к которому мы приступаем, это… кульминация многолетних исследований профессора Черниговского и последующих разработок нашей группы. Его суть, если попытаться объяснить это на вашем, инженерном, языке, заключается в создании высокостабильного когерентного хроно-резонансного туннеля между энергоинформационным полем «Анатолии», усиленным свойствами монацитового композита, и… аналогичным полем комплекса «Северный Мост». Этот туннель, своего рода квантовый волновод, должен позволить нам, теоретически, осуществить точечное, сверхточное воздействие на… вероятностную структуру удалённых объектов. В вашем случае… – он запнулся, искоса взглянув на Елену, которая подтверждающе кивнула, – речь идёт о попытке не просто стабилизировать, а… «перезаписать» информацию на клеточном уровне организма вашего сына. Представьте, что каждая его клетка – это микроскопический резонатор. Мы попытаемся через «Омегу» настроить их на «здоровую» частоту, фактически, инициировать локальный откат повреждённых структур к их первоначальному, неповреждённому состоянию. Это… это балансирование на лезвии бритвы на уровне фундаментальных констант, Гринев. Малейшее отклонение, и мы можем вызвать не исцеление, а каскадную дезинтеграцию. Или… нечто ещё худшее, что мы даже не можем предсказать».

Штайнер говорил, и его голос, обычно уверенный и чёткий, сейчас звучал напряжённо, почти извиняюще. Артём слушал его вполуха, сознание, затуманенное препаратами и предчувствием новой боли, выхватывало лишь отдельные, пугающие слова: «…высокостабильный когерентный хроно-резонансный туннель…», «…квантовый волновод…», «…перезаписать информацию на клеточном уровне вашего сына…», «…локальный откат повреждённых структур…».

Хроно-резонансный туннель… Артём мысленно усмехнулся. Звучало как название аттракциона в парке ужасов. Только вместо весёлых визгов – его собственный, беззвучный крик агонии. Они собирались пробить дыру. Дыру во времени, в пространстве, в самой ткани мироздания. И использовать его, Артёма Гринева, как бурав. Как живой провод, по которому пустят ток такой чудовищной силы, что от него самого, скорее всего, останется лишь горстка пепла и обугленные воспоминания.

«…Это… это балансирование на лезвии бритвы на уровне фундаментальных констант, Гринев, – голос Штайнера дрогнул, и он поправил очки. – Малейшее отклонение, и мы можем вызвать не исцеление, а каскадную дезинтеграцию. Или… нечто ещё худшее, что мы даже не можем предсказать».

Лезвие бритвы… Да, именно так. Только лезвие это было приставлено к его горлу. И к хрупкой жизни Максима. Всё остальное – эти наукообразные термины, эти сложные схемы на мониторах, эта стерильная белизна лаборатории – лишь декорации, призванные скрыть простую, ужасающую правду: они снова собирались использовать его, как инструмент, не заботясь о том, что от этого инструмента останется. И он снова позволит им это сделать. Потому что другого выбора у него не было.

Елена, стоявшая чуть поодаль, вмешалась своим ровным, холодным голосом, словно почувствовав его внутреннее сопротивление:

– Мой отец рассчитал эти параметры с предельной точностью, Артём. Да, риски существуют. Но потенциал… он безграничен.

Потенциал… Артём стиснул зубы. Потенциал для чего? Для её научного триумфа? Для безумных амбиций Крутова? Или для того, чтобы окончательно стереть его с лица земли?

– Да, риски существуют. Но потенциал… он безграничен. Ваша роль, Гринев, – продолжил Штайнер, стараясь придать голосу уверенность, – служить не только биологическим резонатором, но и своего рода «квантовым корректором». Ваша сознательная фокусировка, ваш дар, должны предотвратить преждевременную декогеренцию этого запутанного состояния и удержать канал от коллапса в неконтролируемую сингулярность.

Артём слушал, и за этой словесной эквилибристикой он, инженер, привыкший к чётким схемам и расчётам, видел другое. Они собирались пробить дыру. Дыру во времени, в пространстве, в самой ткани мироздания. И использовать его, Артёма, как бурав. Как живой провод, по которому пустят ток такой чудовищной силы, что от него самого, скорее всего, останется лишь пепел. «Воздействие на вероятностную структуру…». Красиво сказано. А по сути – игра в Бога с неизвестными правилами и заведомо проигрышным для него финалом. И всё это – якобы ради Максима. Эта мысль жгла его изнутри сильнее любого предполагаемого «квантового волновода».

– Канал… куда? Или… зачем? – хрипло спросил Артём, его голос был чужим, безжизненным.

– Теоретически, – Штайнер сглотнул, поправляя очки, – это канал, способный модулировать локальные вероятностные линии. Господин Крутов… он верит, что через этот канал можно будет осуществить точечное воздействие… скажем так, «коррекцию» определённых нежелательных событий. В вашем случае… – он снова запнулся, и Артём понял, что ему тяжело произносить эти слова, – речь идёт о попытке стабилизировать и, возможно, обратить вспять патологические процессы, происходящие в организме вашего сына. Путём… путём создания локализованного «временного эха» или «отката» на клеточном уровне. Это крайне рискованная гипотеза, но…

«Коррекция событий… Перезапись реальности… Временной откат…» Эти слова, произнесённые сухим, научным тоном Штайнера, звучали как чистое безумие, как выдержка из фантастического романа, а не как план реального медицинского или научного вмешательства.

– Ваша роль, Гринев, – продолжил Штайнер, стараясь придать голосу уверенность, – служить не только биологическим резонатором, но и своего рода «квантовым корректором». Ваша сознательная фокусировка, ваш дар, должны предотвратить преждевременную декогеренцию этого запутанного состояния и удержать канал от коллапса в неконтролируемую сингулярность. Малейшая ошибка в этой калибровке, малейший сбой в синхронизации или вашей… психоэмоциональной концентрации, – он сделал особое ударение на последних словах, – и этот канал может превратиться в неконтролируемый разрыв, временную сингулярность с абсолютно непредсказуемыми последствиями. Поэтому, – он, наконец, посмотрел Артёму прямо в глаза, и в его взгляде читался не только научный интерес, но и плохо скрываемый, почти животный страх, – от вас требуется полное содействие и максимальная отдача. Ставки… они не просто высоки, они абсолютны.

Елена всё это время молча наблюдала, её лицо оставалось непроницаемым. Лишь когда Штайнер закончил, она добавила своим ровным, холодным голосом:

– Ты должен будешь не просто «чувствовать», Артём. Ты должен будешь «направлять». Твоё сознание, твой дар – это камертон, по которому мы будем настраивать всю систему. Любое отклонение, любой сбой в твоём восприятии – и всё полетит к чертям. Помни об этом.

После инструктажа началась сама подготовка, превратившая Артёма из человека в объект. Его отвели в соседнее помещение, ярко освещённое, наполненное сложным, пугающим оборудованием. Двое техников в стерильных халатах, чьи лица были скрыты масками, действовали быстро и деловито. Ему велели раздеться до пояса. Затем на его кожу начали наносить какой-то липкий, холодящий гель, и к нему один за другим стали прикреплять датчики. Десятки тонких проводов, как ядовитые змеи, тянулись от его тела к панелям сложного оборудования, мигающего разноцветными огнями. Датчики были везде: на голове, на висках, на груди, на запястьях – особенно тщательно один из техников закрепил сенсор прямо на его старом шраме-спирали, словно это место имело особое значение. Артём чувствовал себя насекомым, попавшим в паутину, или жертвой на алтаре неведомого, жестокого божества. Каждый холодный прикосновение металла к коже отзывалось в нём волной отвращения и бессилия.

Ему ввели что-то в вену – он не успел спросить, что это, лишь почувствовал короткий укол и почти сразу же – странное, искусственное спокойствие, смешанное с лёгким головокружением. Мысли стали вязкими, страх притупился, но не исчез, а лишь ушёл куда-то вглубь, затаился, как хищник перед прыжком.

Наконец, его подвели к центральному объекту этой пыточной лаборатории – к креслу. Это было не просто кресло, а скорее сложный гибрид медицинского ложа и пилотского кокпита, сделанный из тёмного, неизвестного ему материала, испещрённый разъёмами и индикаторами. Его усадили, или, вернее, почти уложили в него, зафиксировав руки и ноги мягкими, но прочными ремнями. Над головой нависал полусферический шлем, который с тихим шипением опустился, закрыв ему обзор и погрузив в полумрак, нарушаемый лишь слабым свечением каких-то внутренних дисплеев перед глазами. Он был полностью обездвижен, лишён контроля над собственным телом, отдан во власть машин и людей, чьи цели были ему чужды и враждебны.

Елена вошла в зал, когда последние приготовления были почти завершены. Она теперь тоже была в белом стерильном халате, и это придавало ей ещё большую отстранённость, почти нечеловеческую сосредоточенность. Она подошла к креслу, проверила крепления, взглянула на показатели приборов, подключённых к Артёму. Её прикосновения были деловыми, лишёнными какой-либо теплоты или сочувствия.

– Как ты себя чувствуешь, Артём? – спросила она, её голос, усиленный акустикой шлема, звучал глухо и отстранённо.

– Как лабораторная крыса, – хрипло ответил он.

На её губах мелькнула тень усмешки, но тут же исчезла.

– Это необходимо. Твоя безопасность – наш приоритет, – солгала она без малейшего изменения в голосе. – Тебе нужно быть максимально расслабленным и одновременно предельно сконцентрированным. Любое эмоциональное колебание может исказить… – она запнулась, подбирая слова, – …резонансную картину. Мы должны получить чистый сигнал.

Артём молчал. Его искажённый дар, усиленный препаратами и предчувствием, кричал ему о её лжи, о её скрытых мотивах, о той бездне амбиций, что скрывалась за этим холодным, профессиональным фасадом. Но что он мог сделать? Он был в ловушке.

Елена наклонилась ближе, так, что её лицо оказалось почти вплотную к прозрачному забралу его шлема. Её глаза, тёмные и глубокие, изучали его.

– Держись, Артём, – прошептала она так тихо, что это мог услышать только он. В её голосе на мгновение проскользнула какая-то странная, почти человеческая нотка – то ли отчаяние, то ли предупреждение. – Ради Максима. И ради… всего остального, что ещё можно спасти. Не подведи меня. Слишком многое поставлено на карту.

Затем она так же быстро отстранилась, её лицо снова стало непроницаемой маской. Она кивнула Штайнеру, который стоял у главного пульта управления, и отошла в сторону, заняв позицию наблюдателя.

В зале воцарилась напряжённая, почти звенящая тишина, нарушаемая лишь мерным писком медицинских мониторов, отслеживающих его состояние, да приглушёнными, отрывистыми командами техников, проверяющих последние параметры. Артём чувствовал, как его сердце бешено колотится в груди, несмотря на введённые препараты. Чувство неотвратимости, смешанное с глухим, первобытным страхом перед неизвестностью, нарастало с каждой секундой.