Мандала распада

В её голосе звучала ледяная ярость, но Артём увидел в её глазах и тень страха. Страха не только перед Крутовым, но и перед тем, что её отец был прав – некоторые эксперименты требуют жертв, и она, возможно, не сможет контролировать цену.

Артём смотрел на кровавую спираль. Она казалась ему зловещим отражением его собственной судьбы, его дара, превратившегося в проклятие. Он почувствовал, как комната плывёт, как линии на стене начинают пульсировать, втягивая его в свой кровавый водоворот.

«Ещё одна жертва… из-за меня? Из-за того, что я здесь? Или это предупреждение Елене? Но спираль… она моя…Моя печать, моё проклятие»

В этот момент, когда хаос и паника в общежитии достигли пика, в дверях комнаты возникла фигура. Олег Крутов.

– Какая неприятность, господа, – его голос был спокоен, почти бархатен, но в нём слышался лязг стали. – Похоже, ваши эксперименты выходят из-под контроля. Или это… внутренние разногласия, вызванные нервным перенапряжением? Некоторые вещества могут вызывать очень… специфические реакции.

Елена выпрямилась, её лицо было искажено ненавистью.

– Убирайся отсюда, Крутов! Это твоих рук дело!

Олег лишь усмехнулся.

– Моих? Елена, дорогая, ты всегда была склонна к драматизации. Я здесь, чтобы предложить помощь. Особенно тебе, Артём Гринев.

Он перевёл взгляд на Артёма, и тот почувствовал, как по спине пробежал ледяной холод. Крутов подошёл ближе, его глаза изучали Артёма, как энтомолог – редкое насекомое.

– Я знаю о твоих способностях, Гринев. И знаю, что ты нужен Елене для её, скажем так, амбициозных планов. Но у меня есть для тебя другое предложение. Более… безопасное. Для всех.

Он сделал паузу, давая словам впитаться.

– Работай на государство. На нас. Помоги нам контролировать «Анатолию» и подобные проекты. Мы тоже заинтересованы в стабильности, как ни странно. А взамен… – он снова усмехнулся, и эта усмешка была страшнее любой угрозы, – мы позаботимся о безопасности твоего сына, Максима. Мы знаем, где он, знаем, как он тебе дорог. Ведь ты же не хочешь, чтобы он стал следующей жертвой в этой игре? Или, может, случайной «ошибкой» в экспериментах Елены, которая, кажется, готова идти по трупам ради мести за отца?

Крутов достал из кармана маленький цифровой диктофон – тот самый, который Артём видел у Виктора накануне.

– Ваш коллега был слишком любопытен. И слишком болтлив. Он успел кое-что рассказать. О ваших планах, о Стамбуле… – Крутов бросил на стол маленький цифровой диктофон. – Жаль парня. Но он сам выбрал свою судьбу, связавшись не с теми людьми и, возможно, не с теми веществами.

Артём смотрел на Крутова, и его охватывало отчаяние.

Внутренний монолог Артёма: "Кровь на стене… Максим… Крутов держит меня за горло. Елена ведёт меня к катастрофе, но Крутов… он предлагает сделку с дьяволом. Что бы я ни выбрал, я предам. И цена – жизнь моего сына".

– Подумай, Гринев, – сказал Олег, направляясь к выходу. – У тебя не так много времени. И помни, я всегда получаю то, что хочу.

Он исчез так же внезапно, как и появился, оставив после себя запах дорогого парфюма, ледяной холод и кровавую спираль на стене, которая теперь казалась Артёму не просто символом, а петлёй, стягивающейся на его шее.

Глава 27. Разлом

Ультиматум Олега Крутова повис над Артёмом дамокловым мечом. Лаборатория Елены, ещё недавно казавшаяся единственным местом, где его дар мог найти применение, теперь превратилась в клетку, где он был зажат между двумя безжалостными силами. Кровавая спираль на стене в комнате Виктора стала для него постоянным, немым напоминанием о цене этой игры. Он метался, перебирая в уме варианты, но каждый из них вёл либо к предательству, либо к неминуемой гибели – его собственной или, что было невыносимее, Максима.

Елена, казалось, не замечала его терзаний, или же её собственная одержимость местью и идеями отца полностью поглотила её. Она с удвоенной энергией готовилась к переезду в Стамбул, обсуждая с командой детали транспортировки оборудования и протоколы безопасности. Для неё смерть Виктора и явление Крутова стали лишь досадными помехами, очередным подтверждением того, что враги не дремлют.

В один из таких дней, когда Артём, опустошённый бессонной ночью, бесцельно просматривал новостные ленты в интернете, пытаясь отвлечься от давящих мыслей, его взгляд зацепился за короткую заметку из Читы. Заголовок был странным: «Загадочное исчезновение на старой промзоне: власти разводят руками». Сердце Артёма тревожно ёкнуло. Он кликнул по ссылке.

В заметке говорилось о том, что на территории бывшей стройплощадки, где несколько лет назад велись работы по возведению каких-то вспомогательных сооружений для ТЭЦ, произошло необъяснимое событие. Небольшое административное здание, та самая бытовка при трансформаторной будке, которую он, Артём, спас от пожара в 2010 году, просто исчезло. Испарилось. На его месте зиял пустырь, покрытый строительным мусором, как будто здания там никогда и не было. Местные рабочие, пришедшие утром на смену, были в шоке. Некоторые говорили о странном мерцании и искажении воздуха накануне вечером, другие просто не могли поверить своим глазам. Власти начали расследование, но пока не могли дать никаких объяснений, списывая всё на возможную ошибку в старых планах или даже на массовую галлюцинацию.

Артём читал, и волосы у него на голове шевелились от ужаса. Он помнил тот день до мельчайших деталей: запах горелой изоляции, крики рабочих, его собственное отчаянное усилие, когда он, рискуя жизнью, предотвратил пожар. Он спас тогда пятерых человек. Но какой ценой?

«Я спас тогда пятерых… но что я сделал с реальностью? – билась в его мозгу леденящая мысль. – Спасённые жизни… а цена – дыра в мироздании? Это не просто изменение ветки будущего, это… это стирание прошлого, изменение самой основы. Я думал, что мой дар – это видеть варианты, выбирать меньшее из зол. Но что, если я сам создаю эти разломы, эти дыры в ткани бытия каждым своим вмешательством?»

Он чувствовал, как его дар, его проклятие, выходит на новый, чудовищный уровень. Это было уже не просто предвидение или локальное изменение – это было активное разрушение самой структуры реальности.

В отчаянии, почти не соображая, что делает, он выбежал из лаборатории. Ему нужен был Доржо. Только учитель мог объяснить, что происходит. Он помчался в дацан, надеясь застать его там. Но храм был пуст и тих, лишь ветер шелестел молитвенными флажками. Артём обошёл все знакомые уголки, но Доржо нигде не было.

Он вернулся в свою съёмную комнату, чувствуя себя окончательно раздавленным. И тут, словно из ниоткуда, в дверях возникла фигура в бордовом хитоне. Доржо. Он выглядел ещё более суровым и печальным, чем при их последней встрече.

– Я чувствовал… возмущение, – тихо сказал учитель, его голос был глух. – Поток времени… он стал прерывистым, как пульс умирающего. Что ты наделал, Артём?

Артём, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, рассказал ему об исчезнувшем здании в Чите, о своих страхах, о том, что он больше не понимает природу своего дара.

Доржо слушал молча, его лицо было непроницаемо, как древняя скала. Когда Артём закончил, учитель долго молчал, глядя куда-то сквозь него.

– Ты думал, что играешь с вероятностями, Артём? – наконец произнёс он, и в его голосе прозвучали нотки глубокой скорби. – Ты ошибался. Каждое твоё вмешательство – это не просто выбор другой ветви. Это удар по основанию Мирового Древа, корни которого уходят в прошлое, а крона – в будущее. Ты вынул кирпич из стены мироздания. И теперь вся стена может рухнуть.

Артём смотрел на учителя, не в силах вымолвить ни слова.

– Такие «разломы», – продолжал Доржо, – это знаки. Предвестники более масштабного распада, который может спровоцировать то, к чему стремится Елена и чего так жаждет Крутов. Подобные эффекты… они наблюдались и раньше. При экспериментах на «Заре-1». Но тогда они были меньше, их удавалось как-то… «залатать», скрыть. Но то, что сделал ты… это гораздо серьёзнее. Ты создал прецедент, показал, что реальность не так уж и прочна.

Внезапно Доржо меняется в лице. "Я должен попытаться… – бормочет он. – Пока не поздно". Он достаёт из складок хитона мешочек с разноцветным песком и начинает быстро, почти лихорадочно, чертить на полу комнаты сложную мандалу, бормоча древние мантры. – Этот разлом… его нужно закрыть, иначе он потянет за собой другие…

Артём наблюдает, затаив дыхание. Песок в руках Доржо светится, мандала начинает пульсировать. Но в какой-то момент Артём чувствует резкий приступ своего дара – волна искажённой реальности, исходящая от него самого, от его вмешательства в Чите, накрывает комнату. Мандала Доржо дрожит, линии рассыпаются, цвета блекнут. Доржо с криком отшатывается, его руки обожжены, песок гаснет.

– Слишком поздно… – шепчет Доржо, глядя на Артёма с болью и отчаянием. – Твоё вмешательство… оно уже создало необратимую цепную реакцию. Я не могу это исправить. Никто не может.

Елена, узнав об инциденте в Чите (Артём не мог долго скрывать от неё своё состояние), отреагировала странно. В её глазах мелькнул не страх, а какой-то хищный интерес.

– Видишь, Артём, на что ты способен? – прошептала она, когда они остались одни в лаборатории. – Мы можем не просто видеть будущее. Мы можем его переписывать. Создавать новую реальность. Нужно только научиться контролировать эту силу. «Анатолия» даст нам этот контроль.

Крутов, который, несомненно, тоже был в курсе через свои каналы, никак не прокомментировал читинское происшествие напрямую. Но давление на Артёма усилилось. Он стал получать анонимные сообщения с фотографиями Максима, играющего во дворе, с намёками на то, что "безопасность некоторых людей очень хрупка".

Осознание того, что он способен не просто видеть или влиять на локальные события, а буквально стирать части реальности, повергло Артёма в ещё более глубокий кризис. Его дар превратился в абсолютное, неконтролируемое проклятие.

«Я не спаситель. Я – разрушитель, – думал он, глядя на свои дрожащие руки. – Каждое моё благое намерение оборачивается катастрофой. Я хотел спасти Лиду – и сломал свою жизнь. Я хотел спасти рабочих – и пробил дыру в реальности. Что будет, если я попытаюсь спасти Максима? Или остановить 'Анатолию'? Я уничтожу весь мир?»

Он снова почувствовал тошнотворный привкус пепла во рту. Ему казалось, что мир вокруг него становится хрупким, иллюзорным, готовым в любой момент рассыпаться на мириады осколков, как разбитое зеркало, отражающее лишь его собственное безумие. И он, Артём Гринев, был тем самым камнем, брошенным в это зеркало.

Глава 28. Чётки

После "разлома" в Чите и провалившейся попытки Доржо "залатать" реальность, Артём ходил по лезвию бритвы. Ультиматум Крутова давил на виски сильнее любой мигрени. Лаборатория Елены, с её обещаниями контроля над временем, казалась теперь преддверием ещё большего хаоса. Его дар стал невыносимым бременем: каждое видение несло лишь боль и предчувствие новых потерь, а цена за эти заглядывания за завесу становилась непомерной – кровь из носа была лишь малым её проявлением, гораздо страшнее было то, что творилось с его рассудком. Он почти не спал, постоянно перебирая в дрожащих руках старые чётки Доржо – единственную нить, связывающую его с иллюзией порядка и смысла.

В один из таких дней, когда отчаяние почти полностью поглотило его, он сидел в своей комнате, машинально пересчитывая бусины. Взгляд упал на место, где должна была быть тридцать седьмая – та самая, треснутая, связанная с Лидой, с роковой датой, с Максимом. Её не было. Нить чёток была цела, но бусина исчезла, словно испарилась.

Иррациональная паника охватила Артёма. Это было не просто потерянной вещью. Это был знак. Знак окончательного распада, потери последней надежды. Он бросился обыскивать комнату, переворачивая всё вверх дном, лихорадочно шаря по карманам, под кроватью. Тщетно. Бусина исчезла.

Эта потеря, такая незначительная на фоне глобальных угроз, стала для него последней каплей. Мысль о Максиме, о том, что эта бусина каким-то мистическим образом была связана с ним, не давала покоя. Он должен был увидеть сына. Убедиться, что с ним всё в порядке. Плевать на Крутова, плевать на Елену, плевать на все предостережения.

Он выскользнул из лаборатории, как тень, воспользовавшись суматохой, связанной с подготовкой к отъезду. Он знал, где Ольга обычно гуляет с Максимом в это время – тот самый парк на Крестовском.

Ольга встретила его у входа с ледяной враждебностью. Её лицо было бледным, под глазами залегли тени.

– Что тебе нужно, Артём? – её голос был тихим, но в нём звенела сталь. – Я же просила тебя…

– Я должен увидеть Максима, – перебил он. – Всего на несколько минут. Пожалуйста, Оля.

Она долго смотрела на него, потом тяжело вздохнула.

– Хорошо. Но если ты хоть чем-то его напугаешь…

Максим играл у песочницы. Увидев отца, он на мгновение замер, а потом с радостным криком бросился к нему. Артём подхватил его на руки, прижимая к себе так сильно, что мальчик засмеялся.

– Папа, ты пришёл! А я… а я нашёл камушек! Смотри!

Максим разжал маленький кулачок. На его ладошке, среди обычных серых камешков, лежала она. Тридцать седьмая бусина. Треснутая, знакомая до боли. Но что-то в ней было не так. Трещина, казалось, стала глубже, а сама бусина… она словно слабо, едва заметно пульсировала тусклым светом, как уголёк в догорающем костре.

Артём замер. Как? Как она могла здесь оказаться? Это было невозможно.

– Где ты её нашёл, сынок? – его голос дрогнул.

– Там, – Максим неопределённо махнул ручкой в сторону кустов. – Она красивая. Я её тебе подарю.

Иррациональный страх сковал Артёма. Эта бусина… она была частью его проклятия. Она не должна быть у Максима. Он чувствовал, что это неправильно, опасно.

– Спасибо, малыш, – он постарался улыбнуться. – Но это моя бусинка. Давай я её заберу, а тебе куплю много других, красивых.

Он протянул руку, чтобы взять бусину. Максим надул губы.

– Неть! Моя!

Ольга, заметив напряжение, подошла ближе.

– Артём, не отнимай у него. Это просто камушек.

Но Артём уже не слышал её. Он видел только бусину в руке сына, и его охватило почти животное желание вернуть её себе, вырвать из этого чистого, невинного мира. Он снова потянулся к руке Максима.

В тот момент, когда его пальцы коснулись бусины, он почувствовал резкий, болезненный разряд, словно его ударило током. Перед глазами на мгновение вспыхнула ослепительная спираль, и он увидел – Лиду, Ольгу, Максима, всех, кого он любил, затянутых в эту кровавую воронку.

А потом… потом Максим обмяк в его руках. Его глаза закатились, личико стало мертвенно-бледным. Он перестал дышать.

– Максим! Сынок! – истошный крик Ольги разорвал тишину парка. Она бросилась к мальчику, пытаясь нащупать пульс, делая ему искусственное дыхание. – Что ты наделал?! Что ты с ним сделал?!

Артём стоял, как громом поражённый, его рука сжимала треклятую бусину. Она была ледяной, как осколок смерти.

Ольга подняла на него безумные, полные слёз и ненависти глаза.

– Ты проклял его! – закричала она, её голос срывался. – Своими видениями, своими играми со временем! Убирайся! Никогда больше не подходи к нему! Ты убийца!

Она рыдала, склонившись над безжизненным тельцем сына, вызывая скорую.

Артём смотрел на эту сцену, и его мир рухнул окончательно. Максим… Нет… Этого не может быть… Я… я убил его? Мой дар… это не дар, это чума, которая пожирает всё, что я люблю. Лида… Ольга… теперь Максим… Доржо был прав. Я строю ад. И теперь я сам в нём.

Он – воплощение горя и вины, стоял с проклятой бусиной в руке, не в силах пошевелиться, не в силах дышать, пока сирена скорой помощи, приближаясь, выла ему смертный приговор.

Глава 29. Свинцовое небо

После трагедии с Максимом, впавшим в кому после того, как Артём коснулся проклятой тридцать седьмой бусины, мир для него окончательно рухнул. Ольга, обезумевшая от горя, добилась запрета на его приближение к сыну. Полицейское расследование, хоть и не нашло прямых улик его вины в случившемся с медицинской точки зрения, оставило на нём клеймо человека, приносящего несчастье. Он был сломлен, раздавлен чувством вины, превратившись в тень самого себя.

Именно в этот момент, когда Артём находился на самом дне отчаяния, снова появился Олег Крутов. Его появление не было неожиданным, скорее, неотвратимым, как приход палача.

– Трагично, Артём Николаевич, очень трагично, – голос Крутова был лишён всякого сочувствия, в нём сквозил лишь холодный расчёт. – Но, возможно, ещё не всё потеряно. Для вашего сына. И для вас.

Крутов намекнул, что его связи и ресурсы могут обеспечить Максиму лучшее лечение, доступ к экспериментальным методикам, которые могли бы вывести мальчика из комы. Цена была озвучена без обиняков: полное и безоговорочное сотрудничество Артёма. Поездка на АЭС «Анатолия» в Турцию, использование его «дара» для нужд государства.

Выбора у Артёма не было. Цепляясь за призрачную соломинку надежды Перелёт в Стамбул прошёл как в бреду. По прибытии Артёма не просто поселили в служебный корпус АЭС «Анатолия»; его немедленно окружили плотной, почти удушающей «опекой». Двое молчаливых, крепко сложенных мужчин в штатском, представившиеся его «ассистентами-кураторами от господина Крутова», не отходили от него ни на шаг. Его комната, аскетичная и безликая, наверняка прослушивалась – об этом говорил едва заметный щелчок в телефонной трубке и то, как внимательно «кураторы» следили за каждым его словом, каждым жестом. Любая попытка выйти за пределы строго очерченной зоны или задать «лишний» вопрос пресекалась вежливо, но непреклонно. Он был пленником в золотой клетке, ценным инструментом, который следовало держать под строгим контролем.

Его «работа» началась почти сразу. Главный инженер проекта, педантичный немец Штайнер, чьи глаза за толстыми линзами очков скрывали смесь научного любопытства и плохо скрываемого страха, объяснил задачу: «неконтактное сканирование энергоблока с использованием ваших… уникальных сенсорных способностей». Каждое «сканирование» проходило под бдительным надзором, после чего следовал детальный допрос о мельчайших деталях его видений.

Приближение к активной зоне реактора, даже через многометровые слои бетона и свинца, вызвало у Артёма мощнейший, почти болезненный резонанс. Мир вокруг исказился, звуки превратились в оглушающий гул, цвета – в слепящие вспышки. И тогда он увидел.

Реактор «Анатолия» открылся ему не как сплетение труб и бетона, а как живое, дышащее сердце исполинского божества, пульсирующая мандала немыслимых энергий. Её слои, сотканные из призрачного света, вибрирующей силы и клубящихся теней, медленно вращались, затягивая в свой гипнотический танец. Он чувствовал, а не видел, как внешний покров излучает глухое, древнее сияние, словно сам металл помнил жар звёзд, из которых родился. А глубже, сквозь эту первозданную мощь, пробивалось иное свечение – трепетное, ярко-синее, словно душа самого времени билась в этой сердцевине, рвалась наружу или, наоборот, засасывала в себя окружающее пространство. И в самом центре – ослепительно белое, невыносимо яркое ядро, похожее на зияющую пустоту, точку сингулярности, где все законы физики теряли смысл. Эта космическая мандала была неразрывно связана с ним, с его кровоточащим шрамом, с невинным рисунком Максима, с алым шарфом Лиды, с мудростью Доржо и одержимостью Елены – все они были лишь мельчайшими песчинками в этом чудовищном узоре распада и, возможно, творения.

Видение оборвалось так же резко, как и началось. Артём пришёл в себя на полу контрольного зала, его била дрожь, из носа снова текла кровь. Штайнер и люди Крутова смотрели на него со смесью опасения и профессионального интереса.

– Что вы видели, Гринев? – голос Крутова, появившегося словно из ниоткуда, был требовательным.

Артём молча покачал головой. Он не мог, не хотел облекать этот ужас в слова.

Через несколько дней на станции начались странности. Приборы стали фиксировать необъяснимые скачки температуры в активной зоне, аномальные показания нейтронных датчиков, появление неизвестных энергетических сигнатур. Инженеры, большинство из которых были людьми Крутова, пытались скрыть это, но слухи уже поползли.

Во время одной из плановых проверок, когда пришлось вскрывать один из вспомогательных отсеков системы охлаждения первого контура, примыкающий непосредственно к активной зоне, рабочие наткнулись на нечто, повергшее всех в шок. Внутри, на металлических конструкциях, толстым слоем лежал чёрный, маслянистый песок.

Штайнер, бледный, но собранный, долго рассматривал странное вещество через защитное стекло взятого образца.

– Поразительно, – пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к окружающим. – Это очень похоже на… экспериментальный композит «Монацит-Гамма-7». Его следовые количества, по настоянию группы профессора Черниговского, закладывались в некоторые термостойкие матрицы ещё на этапе строительства этого блока. Официально – для исследования долговременной нейтронной устойчивости и пассивного поглощения экзотических частиц. Но ходили слухи… – он покосился на людей Крутова, понизив голос, – что Черниговский видел в этом монаците из особого месторождения нечто большее. Он называл его «резонатором нулевых флуктуаций» и верил, что в определённых полях он может проявлять… аномальные свойства. Но он должен был оставаться инертной частью структуры, а не выделяться в таком виде и количестве!

Артём слушал, и ледяной холод сковал его изнутри. Черниговский. Отец Елены. И снова этот проклятый чёрный песок, который, как он теперь понимал, был не случайной грязью, а сознательно внедрённым, тайным компонентом этой адской машины.

Позже, когда ему удалось на несколько минут остаться наедине с Еленой (которая, как оказалось, тоже была негласно переброшена в Турцию и имела свою, отдельную от Крутова, зону исследований на территории АЭС), она подтвердила его догадки, её глаза горели фанатичным огнём.

– Тот чёрный песок… это ключ, Артём! – прошептала она, нервно оглядываясь. Татуировка-мандала на её плече, которую Артём мельком увидел под расстёгнутым воротом её комбинезона, казалась темнее обычного. – Отец верил, что «Анатолия» – это не просто генератор энергии. Её уникальная многослойная конструкция активной зоны, которую он рассчитывал, должна была создавать не просто защитное поле, а… 'хроно-резонансную камеру'. Он предполагал, что можно генерировать поля такой конфигурации и интенсивности, которые способны локально воздействовать на квантовую пену, на саму структуру пространства-времени, вызывая микроскопические, но управляемые флуктуации. А монацитовый песок… он считал его 'катализатором этих флуктуаций' или 'стабилизатором временных петель'. Он называл его 'конденсатором кармы', потому что верил, что он может как накапливать, так и высвобождать 'отпечатки' ключевых событий или сильных волевых импульсов. То, что они его нашли… это значит, процесс уже идёт. И мы должны его возглавить, а не Крутов!

Артём смотрел на неё, потом на свои руки, на которых, как ему казалось, остались невидимые частицы этого песка. Он чувствовал свою глубинную, смертельную связь с этим веществом, с реактором, с надвигающейся катастрофой. И слова Доржо о «чёрном прахе предыдущих кальп» звучали в его голове как похоронный колокол.

Свинцовое небо над АЭС «Анатолия» казалось ему отражением той тьмы, что клубилась внутри реактора и внутри него самого. Мандала распада начала свой последний, самый страшный оборот.

Глава 30. Сожжение

После кошмарного открытия на АЭС «Анатолия» – чёрного песка, который оказался не случайной примесью, а сознательно заложенным компонентом адской машины, песка, который, как он теперь был уверен, нёс в себе частицу его собственного проклятия и был ключом к безумным теориям отца Елены, – Артём почувствовал, что достиг точки невозврата. Видение реактора-мандалы, пульсирующего в унисон с его собственными страхами, слова Елены о «хроно-резонансной камере» и «конденсаторе кармы» не выходили из головы. Он больше не мог обманывать себя: его дар был не просто пассивным отражением грядущего, а активной, разрушительной силой, и он, Артём Гринев, был её невольным проводником, возможно, даже катализатором для этого проклятого песка.

Решение пришло внезапно, холодной, ясной ночью в его служебной комнате на территории АЭС, под свинцовым небом Турции, которое казалось продолжением его собственной души. Он должен был уничтожить прошлое. Сжечь всё, что связывало его с этим даром, с этой болью. Его дневники. Десятки потрёпанных тетрадей, исписанных за долгие годы его неровным, скачущим почерком. В них – первые детские видения, ужас от смерти Лиды, отчаянные попытки понять себя под руководством Доржо, боль от разрыва с Ольгой, кошмарные прозрения о судьбе Максима, анализ схем Елены, догадки о природе монацита и чёрного песка. Всё это было там – его страхи, его надежды, его безумие. Это было не просто прошлое, это был источник его проклятия, опасная информация, которая, попади она не в те руки, могла привести к ещё большим бедам.