Мандала распада

В съёмной комнате пахло плесенью и ладаном. Артём сидел за столом, вертя в руках визитку. На столе – камень с дыркой и фото Максима, сделанное в день рождения. За окном выл ветер, гнувший решётки дацана через дорогу.

Он приложил камень к карточке. Сквозь отверстие проступили видения:

Сам себя в свинцовом халате, прикованного к аппарату с надписью «Северный мост. Протокол 22».

Максим, рисующий спираль на запотевшем стекле больничной палаты.

Елена, швыряющая чётки Доржо в пылающий реактор.

«108 Гц… Сансара… Круги…» – в ушах зазвучал голос учителя: «Частота мантр – 108 Гц. Резонанс, разрывающий время».

Артём зажёг свечу. Воск капнул на визитку, растекаясь в форму крыла Гаруды. Где-то вдали прогрохотал грузовик, и брезент на его кузове захлопал, словно пытаясь взлететь.

Артём сжал билет на поезд № 002Ч «Россия». На перроне, глядя на вагоны, он услышал в памяти голос Доржо:

– Сансара – поезд. Меняешь вагон – не меняешь путь.

Лес за окном сменялся степями, где буддийские ступы стояли как часовые. В Петербурге его встретил дождь, бивший в витрину «Северного моста» – стеклянный куб, внутри которого виднелась сложная, циклическая структура реактора, напоминающая гигантскую металлическую мандалу.

Цена прозрения

Глава 21. Лабиринт

Петербург встретил Артёма свинцовым небом и дождём, мелким, как пыль, въедающимся в одежду и душу. После просторов Бурятии и резкого, сухого климата Читы, этот город давил, обступал высокими стенами домов-колодцев, шептал тысячами чужих голосов с гранитных набережных. Московский вокзал гудел, как растревоженный улей. Артём вышел из вагона, инстинктивно сжимая в кармане куртки гладкий, холодный камень с дыркой – якорь в этом море безразличных лиц. Он чувствовал себя песчинкой, занесённой ветром в гигантский, чужой механизм. Голос Доржо звучал в памяти, накладываясь на слова Ольги: «Ты ищешь спасения там, где его нет… Ты строишь ад из благих намерений».

Елена возникла из серой толпы, как тень, облечённая в идеально скроенное чёрное пальто. Ни тени дорожной усталости, ни лишних эмоций на точёном лице.

– Артём Гринев? – её голос, ровный и холодный, как скальпель, перекрыл вокзальный шум. – Идёмте, машина ждёт. Вопросы потом.

Он молча кивнул, подхватывая свою скромную сумку.

Машина, неприметный седан с тонированными стёклами, бесшумно скользила по мокрым улицам. Петербург проносился за окном лабиринтом каналов, мостов и фасадов, с которых, казалось, вот-вот осыплется штукатурка, обнажив вековую тоску. Елена вела машину уверенно, объезжая пробки по каким-то ей одной известным дворам и переулкам. Артём пытался запомнить маршрут, но город клубился, смешивал перспективы, не давая зацепиться взгляду. На глухой стене одного из дворов-колодцев он мельком увидел огромное граффити – черную спираль, до боли напоминающую шрам на его запястье.

– Мы почти на месте, – нарушила молчание Елена. – То, чем мы занимаемся, не афишируется. Не все готовы принять природу таких, как вы. Или таких, как мой отец.

Они остановились у массивного, обшарпанного здания бывшего научно-исследовательского института где-то на окраине, у самой воды. Вход через неприметную дверь в полуподвале, за которой открылся другой мир. Тусклые коридоры с облупившейся краской сменились стерильно-белыми проходами, гудящими от скрытой аппаратуры. Мерцали экраны, за стеклянными дверьми виднелись силуэты людей в белых халатах – безликие жрецы этого подпольного храма науки. Лабиринт продолжался, только теперь он был освещён холодным светом люминесцентных ламп. В одном из ответвлений Артём заметил на стене большую карту мира, истыканную флажками. Один из них, красный, был воткнут где-то на побережье Турции. Другие флажки отмечали места с известными геологическими разломами или аномальной сейсмической активностью – "местах, где ткань реальности истончена", как позже объяснила бы Елена, цитируя теории отца.

Елена провела его в свой кабинет – просторный, но аскетичный. Ничего лишнего, только большой стол, несколько стульев и стеллажи с технической документацией. На столе, как вызов, лежало пресс-папье – стилизованное изображение распадающегося атомного ядра, в центре которого угадывалась сложная, многолучевая мандала.

– Здесь мы изучаем феномен предвидения, – начала Елена без предисловий, указывая ему на стул. – Таких, как вы, немного, но вы существуете. Мой отец посвятил этому жизнь. Он верил… и был слишком близок к разгадке. Поэтому его 'несчастный случай' на прототипе 'Анатолии' не был случайностью. Он верил, что будущее не монолитно, а пластично. И что определённые… катализаторы могут усилить способность видеть его варианты. Радиация – это не просто катализатор. Отец считал, что кристаллическая решётка монацита, содержащего редкоземельные элементы, такие как торий и церий, способна 'запоминать' и воспроизводить квантовые состояния окружающей среды. Его теория заключалась в том, что эти элементы, при определённом энергетическом возбуждении, входят в прямой резонанс с вакуумными флуктуациями квантовой пены. Реактор «Анатолия» – это, по сути, термоядерный реактор с замкнутым монацитовым топливным циклом, где каждый слой активной зоны генерирует специфическое поле, модулирующее эти квантовые взаимодействия. Его активная зона спроектирована как многослойная мандала. Вот, смотри.

Елена выводит на большой экран сложную трёхмерную схему реактора.

Артём всматривается. «Это… невероятно сложно. Внешний слой – оболочка из обеднённого тория-232, он служит для отражения нейтронов и первичной генерации поля. Затем идёт слой с церием-144, который, по расчётам отца, входит в наиболее сильный резонанс с определёнными частотами вакуумных флуктуаций. Внутренние слои – это уже комбинации других редкоземельных элементов и изотопов, каждый из которых отвечает за модуляцию определённого аспекта хроно-поля. И в самом центре – стержень из высокообогащённого монацита, своего рода 'сердце' машины, точка сингулярности. Если эта система выйдет из равновесия… это будет не просто взрыв, это будет коллапс локального пространства-времени».

– Мы учимся это стабилизировать, – продолжает Елена. – И использовать.

– И вы считаете, что это… безопасно? – Артём вспомнил свои кровотечения, приступы безумия.

– Безопасность – понятие относительное, когда речь идёт о предотвращении глобальных катастроф. Или о спасении тех, кто нам дорог. Вашему сыну, например.

Упоминание Максима резануло по сердцу. Артём вспомнил свои видения, больничную палату, чувство бессилия. Доржо говорил о принятии, Елена – о контроле. Искушение было велико.

– Что вы хотите от меня? – голос его был хриплым.

– Для начала – один эксперимент. Чтобы понять ваш потенциал и границы.

Специальная камера для экспериментов напоминала медицинский бокс, только вместо кушетки здесь стояло массивное кресло, опутанное проводами и датчиками. Артёма попросили сесть, подключили сенсоры к голове, запястьям. За толстым защитным стеклом виднелись Елена и двое её ассистентов у пульта управления.

Артём разглядывает выведенную на экран схему реактора «Анатолия». «Сложная структура… похоже на вложенные друг в друга сферы, как матрёшка. Каждый слой – свой изотоп, своё поле. И в центре – монацитовый стержень, как ось мира. Если эта штука дестабилизируется… это будет не просто взрыв, это будет разрыв самой ткани времени».

– Расслабьтесь, Артём, – голос Елены из динамика был спокоен и бесстрастен. – Просто наблюдайте. Позвольте потоку идти сквозь вас.

Раздался тихий гул, затем едва различимые щелчки. Артём почувствовал лёгкое покалывание в кончиках пальцев, потом волну тепла, прошедшую по телу. В висках застучало. «Шёпот времени» стал громче, настойчивее. Привкус металла во рту. Голова слегка закружилась.

Мир вокруг начал медленно искажаться. Цвета стали неестественно яркими, звуки – оглушающими. Он закрыл глаза, и темнота взорвалась калейдоскопом образов. Пространство сжалось, а потом резко рванулось, увлекая его за собой.

Он стоял на бетонной площадке под палящим солнцем. Впереди, на фоне синего южного моря, громоздилось здание реактора. АЭС «Анатолия» – вспыхнуло в сознании. Он видел трещины на его сером корпусе, расходящиеся лучами, как крылья на брезенте того самого грузовика из детства. Чувствовал идущий от него жар, вибрацию работающих турбин и глухую, затаённую угрозу. Мелькнули цифры – 22.07… Голоса на незнакомом языке, крики, вой сирен…

Внезапно Артём чувствует чужое присутствие в камере, будто кто-то пытается проникнуть в его сознание или саботировать эксперимент. Сигнализация на пульте Елены мигает красным. "Помехи! Взлом системы!" – кричит ассистент. Елена с ледяным спокойствием отдаёт команды. Один из техников, бледный как смерть, пытается что-то сделать с панелью управления. "Держать его!" – кричит Елена. Охрана бросается к технику. Тот успевает выдернуть какой-то кабель, помещение погружается в полумрак, аварийные огни. Начинается короткая, яростная борьба в тенях. Слышны крики, звук разбитого стекла. Техника скручивают. "Шпион Крутова, – цедит Елена, её лицо искажено гневом. – Он пытался уничтожить данные. Или нас".

Эксперимент прервали резко. Образы схлынули, оставив Артёма тяжело дышащим, в холодном поту. Из носа хлынула кровь, густая и тёмная. Он согнулся в кресле, пытаясь остановить её рукавом.

Когда он поднял голову, Елена уже стояла рядом, протягивая ему салфетку. Её глаза блестели холодным, почти хищным огнём.

– Турция… – прохрипел Артём, вытирая кровь. Капли, упавшие на стерильный пол, образовали маленькую, рваную спираль. – Реактор… Он… он опасен. Я видел…

– Это только начало, Артём, – тихо сказала Елена, глядя не на него, а куда-то сквозь него. – Канал открыт. Теперь мы сможем увидеть гораздо больше. А с помехами мы разберёмся. Никто не остановит нас. Особенно не Олег Крутов. Он заплатит за всё.

Внутренний монолог Елены: "Отец, я не повторю твоих ошибок. Я не позволю им снова всё разрушить. Крутов… он не понимает, с какой силой играет. Я использую Артёма, использую его дар, чтобы довести твоё дело до конца. Даже если для этого придётся сжечь весь этот прогнивший мир".

Артём смотрел на её спокойное, почти торжествующее лицо и с ужасом понимал, что лабиринт, в который он вошёл, гораздо глубже и опаснее, чем он мог себе представить. И выход из него, если он вообще существовал, был скрыт во тьме, ещё более пугающей, чем его собственные видения.

Глава 22. Тень учителя

После первого эксперимента в лаборатории Елены Артём чувствовал себя выжатым, как старая тряпка. Головная боль тугим обручем сдавливала виски, отголоски видения турецкого реактора вспыхивали в сознании рваными, пугающими кадрами. Он бродил по промозглым улицам Петербурга, пытаясь заглушить внутренний гул шагами по мокрой брусчатке. Серый, давящий город казался продолжением его собственного смятения. Ему чудилось, что за ним следят, что тени в подворотнях обретают знакомые очертания.

В какой-то момент, проходя мимо антикварной лавки, он увидел в пыльной витрине старые чётки из тёмного дерева. Одна из бусин была расколота – точь-в-точь как та, тридцать седьмая, на его собственных. Сердце ёкнуло. Он вспомнил Доржо, его наставления, его спокойную мудрость, которая сейчас казалась такой далёкой и недостижимой. «Он бы осудил меня», – с горечью подумал Артём, сворачивая в очередной безлюдный переулок.

На следующий день, вернувшись в свою крохотную съёмную комнатушку, он нашёл под дверью сложенный вчетверо листок бумаги. Никаких надписей, только простой рисунок – колесо Дхармы с восемью спицами. Знак, который они с Доржо использовали для тайных встреч ещё в Бурятии. Внизу карандашом был нацарапан адрес: Дацан Гунзэчойнэй, Приморский проспект.

Сердце забилось чаще. Доржо здесь, в Петербурге.

Буддийский храм встретил его яркими красками фасада, контрастирующими с петербургской серостью, и тишиной, нарушаемой лишь шелестом молитвенных флажков на ветру да глухим рокотом молитвенных барабанов. Артём прошёл во внутренний двор, где среди цветущих (несмотря на промозглую погоду) клумб и сидел на низкой скамье его учитель. Доржо выглядел старше, чем Артём его помнил, морщины глубже изрезали его лицо, но глаза цвета вулканического стекла всё так же смотрели остро и пронзительно. На его груди тускло поблёскивал медный диск с выгравированной мандалой Калачакры – новые царапины, словно следы недавних битв, пересекали древний узор.

– Садись, Артём, – голос Доржо был спокоен, но в нём слышалась усталость. – Давно не виделись. Путь твой стал ещё извилистей.

Артём опустился на скамью рядом. Запахи благовоний, смешанные с прелым запахом осенней листвы, на мгновение вернули его в детство, в дацан у Байкала.

– Учитель, я… – начал он, но Доржо поднял руку.

– Я знаю, зачем ты здесь. И знаю, с кем ты связался. Елена Черниговская… Её отец был одержим той же идеей, что и ты – идеей изменить предначертанное. Он тоже искал «трещины во времени». И нашёл свою гибель.

– Но, если есть шанс… спасти… предотвратить… – Артём сбивчиво пытался объяснить свои мотивы, говорил о Максиме, о видениях катастроф.

Доржо медленно покачал головой.

– Ты строишь ад из благих намерений, Артём. Каждое твоё «спасение» – это новый виток сансары, новая трещина в мироздании, которую ты пытаешься залатать собственной душой. Думаешь, радиация Елены – это ключ? Это яд, который усиливает иллюзию контроля, заставляя тебя видеть то, что они хотят, чтобы ты видел. Ты становишься их инструментом, их оружием.

– Но что мне делать? Просто смотреть, как всё рушится?

– Принимать, – твёрдо сказал Доржо. – Искать баланс. Ты видишь волны, Артём, но не видишь океана. Пытаешься остановить цунами голыми руками, вместо того чтобы научиться плавать. Они используют твой дар, твою боль, твою вину. А ты платишь за это рассудком и кровью.

Артём молчал, слова учителя болью отзывались в сердце. Он чувствовал себя преданным и непонятым.

– Елена не та, за кого себя выдаёт, – продолжил Доржо тише. – Её месть слепа и разрушительна. А те, кто стоит за ней… у них свои цели, далёкие от спасения мира. Помнишь Олега Крутова? Он тоже здесь, в этом городе. И его интерес к тебе не случаен. Он и ему подобные всегда ищут инструменты для своих игр. И он связан с прошлым, о котором ты не догадываешься. Он был куратором проекта "Заря-1", где я… где мы пытались обуздать то, что не поддаётся контролю. Чернобыль стал страшным уроком, но не для всех. Крутов хочет власти, Артём, абсолютной власти над временем, над судьбой.

Флешбэк Доржо:

1985 год. Секретный бункер. Молодой, амбициозный Олег Крутов стоит перед огромной картой СССР, истыканной флажками. Рядом – группа учёных, среди них – Доржи Бадмаев, тогда ещё физик-ядерщик. Крутов говорит о "полном контроле над стратегическим временем", о "возможности переписывать историю в интересах государства". Его глаза горят фанатичным огнём. "Проект 'Заря-1' – это ключ к мировому господству, товарищи. И мы его получим, любой ценой".

– Чернобыль стал страшным уроком, но не для всех. Крутов хочет власти, Артём, абсолютной власти над временем, над судьбой. Он знает о моей роли в 'Заре-1', Артём. И он использует это. Шантажирует, угрожает раскрыть правду об той аварии, чтобы я не мешал его планам. Он думает, что я сломлен. Но он ошибается.

Доржо поднялся.

– Не всякий свет ведёт к спасению.

Учитель медленно пошёл к выходу из двора. Артём остался сидеть, раздавленный его словами. Когда он поднял голову, Доржо уже исчез. Но на скамье, там, где он сидел, лежал небольшой, пожелтевший от времени фотоснимок. Артём неуверенно взял его в руки.

На фотографии, сделанной, судя по качеству, лет тридцать-сорок назад, он с трудом узнал молодого Доржо. Тот был ещё с тёмными волосами, без монашеского одеяния, в простой гражданской куртке. Рядом с ним, уверенно улыбаясь в камеру, стоял молодой, энергичный мужчина с пронзительным взглядом голубых глаз – Олег Крутов, только без седины на висках и цинизма во взгляде. На заднем плане виднелись контуры какого-то массивного сооружения с градирнями – исследовательский реактор или первый блок какой-то АЭС. На обороте нечётким штампом стояла дата: «1986 г.» и неразборчивая аббревиатура – «НИИ 'Квант-Энерго', Объект 'Заря-1'». Рядом с датой 1986 была приписка карандашом, сделанная явно позже: "22.07 – день, когда всё изменилось".

Артём смотрел на фото. Доржо и Крутов – вместе, у истоков чего-то… чего-то, что привело его в этот лабиринт. «Объект 'Заря-1'… – прошептал Артём. – Тот самый советский проект, о котором ходили легенды? Где пытались… управлять временем? Доржо был частью этого? И его работа там… как она связана с Чернобылем, который произошёл в том же году? Как это связано с отцом Елены, с 'Анатолией'?» Картина мира треснула ещё сильнее. Тень учителя обрела новые, пугающие черты. Город стал полон скрытых связей и лжи.

Глава 23. Код 22.07

Возвращение в лабораторию после встречи с Доржо было тяжелым. Фотография Доржо и Олега не давала покоя. Кому верить?

Тем же вечером Елена втянула его в анализ старых архивов прототипа «Анатолии», где работал её отец. Зашифрованные лог-файлы, обрывки отчётов, рукописные заметки профессора Черниговского.

– Отец верил, что за сухими цифрами скрывается «подпись времени», – сказала Елена.

Они работали до глубокой ночи. Среди символов в отцовских записях Артём узнавал узоры, которые чертил Доржо.

Ближе к утру Артём наткнулся на повторяющийся блок данных в повреждённом лог-файле. Последовательность цифр.

– Похоже на маркер события, – сказала Елена. – Или… ключ.

Артём долго смотрел на цифры. Внезапное озарение. Его пальцы застучали по клавиатуре. Зашифрованный блок раскрылся: короткий отчёт о критическом инциденте на прототипе «Анатолии». Неконтролируемый скачок энергии, локальный временной сдвиг… и дата: 22.07.199X. Год другой, но число и месяц – те самые, что преследовали Артёма.

Кровь отхлынула от его лица.

– Елена… смотри…

Она быстро пробежала глазами по тексту. На её лице – холодное подтверждение.

– Я знала, что эта дата не случайна. Отец упоминал её. Точка сингулярности.

– Но это… та же дата, что и в моих видениях! Смерть Максима… катастрофа на «Анатолии» …

Елена медленно кивнула.

– Это не случайность, Артём. Это узор. Это мандала. И мы с тобой – её часть.

Она вывела на экран сложную диаграмму. Паутина линий, символов, дат и имён, сходящихся к точке – 22.07.2025. Имя её отца, погибшего 22.07 много лет назад. Аббревиатура «Объект 'Заря-1'», рядом инициалы Д.Б. и О.К. Символ реактора «Анатолия». И в ключевом узле – спираль, как его шрам, и его имя: Артём Гринев.

– Видишь? – голос Елены звучал гипнотически. – Всё это нити, вплетённые в единый узор. Мой отец пытался понять этот узор. Те, кто его убил, пытались его скрыть. А мы… мы должны завершить то, что он начал. Мы должны войти в центр этой мандалы.

Артём смотрел на экран, охваченный ледяным ужасом. Чья это мандала? Судьбы? Или чьего-то зловещего плана? И какова его роль? Он чувствовал, как его затягивает в этот водоворот. Код 22.07 был ключом к сердцу лабиринта, из которого, возможно, уже не было выхода.

Глава 24. Сын

После откровений Елены о "мандале судьбы" и зловещем коде "22.07", Артём чувствовал себя так, словно его заперли в зеркальном лабиринте, где каждый поворот отражал лишь его собственные страхи и неотвратимость предначертанного. Фотография Доржо и Олега у реактора "Заря-1" жгла карман, напоминая о том, что прошлое и настоящее сплелись в тугой, удушающий узел.

В один из таких мрачных дней, когда серый петербургский дождь монотонно барабанил по стеклу лаборатории, на его телефон поступил неожиданный звонок. На экране высветилось имя "Ольга". Сердце Артёма пропустило удар. Он не ожидал этого, не после их последнего, тяжёлого разговора.

– Алло? – его голос был хриплым.

– Артём, это я, – голос Ольги звучал отстранённо, почти официально. – Я в Петербурге. По работе. И… Максим здесь. Он очень скучает. Спрашивает про тебя.

Скучает. Эти простые слова болью отозвались в его груди.

– Я… я могу его увидеть? – спросил он, боясь отказа.

Пауза на том конце провода показалась вечностью.

– Да, – наконец сказала Ольга. – Завтра. В парке на Крестовском. В двенадцать. Но ненадолго, Артём. Пожалуйста, без… без твоих странностей.

На следующий день, по дороге в парк, Артём чувствовал, как нарастает тревога. Встреча с сыном – это одновременно и жгучее желание, и невыносимый страх. Что, если его присутствие, его "дар", уже отравили Максима, как радиация? Он то и дело оглядывался, словно ожидая увидеть грузовик с крылатым брезентом или тень Олега Крутова. На стене одного из домов он увидел небрежно нацарапанную спираль – и отшатнулся, как от удара.

Ольга ждала его у входа в парк. Она была напряжена, её зелёные глаза смотрели холодно, настороженно. Между ними всё ещё стояла стена из обид, непонимания и страха.

– Привет, – сказал Артём, чувствуя себя неловко.

– Привет, – её ответ был едва слышен. – Он там, на площадке.

Она кивнула в сторону детских качелей и горок. Артём увидел его сразу. Маленькая фигурка в яркой курточке. Максим. Его сын.

Мальчик, заметив их, сначала замер, потом неуверенно улыбнулся и побежал навстречу.

– Папа! – этот звонкий крик был для Артёма как разряд тока, как глоток свежего воздуха после душного подземелья лаборатории.

Он опустился на колени, и Максим бросился ему на шею. Артём крепко обнял его, вдыхая запах детских волос, такой родной, такой забытый. На мгновение все страхи, все видения, все "мандалы" отступили. Были только он и его сын.

Ольга стояла в стороне, наблюдая за ними с непроницаемым выражением лица. Она не подходила, словно боясь нарушить это хрупкое мгновение или, наоборот, боясь снова впустить Артёма в их с Максимом мир.

Они гуляли по парку. Максим щебетал без умолку, рассказывая о своих игрушках, о детском саде, о новой собаке у соседей. Артём слушал, и его сердце сжималось от нежности и боли. Каждое слово, каждый смех сына были для него одновременно и благословением, и напоминанием о том, что он мог потерять, о том, что уже было отравлено его "проклятием".

Они подошли к асфальтированной площадке, где дети рисовали цветными мелками. Максим тут же выпросил у Ольги коробочку и, усевшись на корточки, принялся увлечённо выводить что-то на сером асфальте. Мелки были яркими – синий, жёлтый, красный – весёлые пятна на фоне унылого дня.

Артём наблюдал за ним, и на какое-то время ему показалось, что всё может быть хорошо, что он просто отец, гуляющий с сыном.

Максим закончил свой рисунок и с гордостью посмотрел на Артёма. На асфальте красовалась большая, неровная, но узнаваемая спираль, закручивающаяся к центру.

– Папа, смотри! – он показал на рисунок. – Это твоя дорога?

Невинный детский вопрос обрушился на Артёма всей своей неотвратимой тяжестью. Спираль. Его шрам. Его видения. Его судьба.

Внутренний монолог Артёма: "Моя дорога? О, если бы ты знал, сынок, куда ведёт эта спираль. Она закручивается в воронку, в самый центр ада, который я пытаюсь остановить, но который, кажется, сам меня породил. И ты… ты тоже видишь её. Как? Почему? Неужели это проклятие передаётся по крови, как генетический дефект? Или ты просто… слишком чист, слишком открыт этому миру, и поэтому считываешь мои кошмары, мою боль?"

Он смотрел на рисунок, и линии мела начали плыть у него перед глазами. Они изгибались, утолщались, соединялись друг с другом, образуя не просто детскую каляку, а… схему. Упрощённую, интуитивную, но до ужаса узнаваемую схему активной зоны реактора «Анатолия». Те же концентрические круги, те же радиальные линии, ведущие к центру, где, как он знал из чертежей Елены, должен был находиться монацитовый катализатор.

Мел на асфальте в его восприятии засветился тем же тревожным, голубоватым светом, что и трещины на его камне, что и песок в лаборатории Елены. Ему показалось, что из центра спирали сочится невидимая, тёмная энергия, что там, под асфальтом, клубится тот самый чёрный песок, который он видел в своих кошмарах. Внезапно, в центре спирали, в переплетении линий, Артёму на мгновение примерещилось бледное, печальное лицо Лиды. Она смотрела на него с немым укором, её губы шептали что-то, чего он не мог расслышать. Связь… всё было связано.