Мандала распада

Лампа под потолком мигала, как сигнал тревоги. Артём сидел за столом. Перед ним лежали три бланка медицинских справок, которые он выпросил у знакомого фельдшера. Он провёл два вечера, изучая сканы чужих справок, анализируя наклон подписи главврача, подбирая оттенок чернил. Его пальцы, привыкшие к безупречной точности чертежей, дрожали, пытаясь воспроизвести чужой, небрежный росчерк. Каждая линия была ложью. Он чувствовал физическую тошноту, словно глотал прогорклое масло.

«Код либо работает, либо нет, – прозвучал в его голове голос отца. – Любая попытка обмануть систему – это просто создание нового, более сложного бага, который обрушит всё». Но он гнал эту мысль. Это был не обман. Это был взлом. Проникновение в систему с целью защиты критически важного модуля – его сына. Он знал, что отец, инженер старой школы, презирал такие "грязные хаки". Но его собственное отчаяние было сильнее принципов. Это была его первая осознанная диверсия против системы, и она была направлена не вовне, а на самого себя, на разрушение собственных правил.

В тот момент, когда он ставил последнюю точку в поддельной подписи, его накрыло. Не видение. Паническая атака, сотканная из будущего. Хаотичный, рваный видеоряд, как повреждённый файл:

Максим, пять лет, смех.

Вкус песка на зубах.

Трос крана, лопающийся с сухим треском.

Запах озона и горячего металла.

Крик сына: «Папа!»

Артём дёрнулся, отшвырнув ручку. Кровь хлынула из носа, капая на фальшивку, размывая ложь.

Ольга нашла его у окна, сжимающего испачканный кровью документ.

– Что это? – её голос был тихим, но в нём звенела сталь. Она взяла из его рук фальшивую справку, увидела подпись, кровавое пятно. Её лицо на мгновение исказилось от боли, но не от жалости к нему, а от шока и отвращения.

– Ты что, совсем спятил? – прошипела она, тыча в него документом. – Подделывать справки? Ты теперь как они, да? Как те, кто из-за такой вот бумажки готов человека под поезд кинуть? Чем ты тогда отличаешься?

Артём попытался выхватить бумагу, но она отстранилась.

– Ты не спасаешь его, – сказала она, глядя на кровавое пятно. – Ты сам превращаешься в ту пыль, что нас всех душит. Ты тащишь эту грязь в наш дом, в наше будущее. В него.

Через неделю Артёма перевели на «Рассвет». Но на въезде на новую стройку его ждал грузовик с потрёпанным брезентом. Ветер колыхал ткань, и тени от складок на мгновение сложились в рисунок, смутно напоминающий крылья. Система просто сменила декорации, но триггер остался прежним.

В кармане завибрировал телефон. SMS от Ольги:

«Ты сменил объект. Но проблема не в объекте, Артём. А в тебе».

Внезапно его прошиб холод. Короткое, мутное видение, не связанное с Максимом: лаборатория, люди в белых халатах, приборы, показывающие спиральные узоры. Он не понял, что это было, но отчаянно захотел узнать.

Глава 16: Рождение и смерть

(Чита, зима 2016 года. T-minus 9 лет до нулевого часа)

Яркий свет неонатального бокса резал глаза. Артём стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, за которым в пластиковом коконе инкубатора лежал его сын. Максим. Крошечное тело, опутанное проводами, как жертва в паутине. Датчики мерцали. Их ровный писк сливался в монотонный, гипнотический гул – звук жизни, которая едва теплилась.

Он прижал ладонь к прозрачному куполу, и мир рассыпался.

Видение нахлынуло, как приступ мигрени. Жизнь Максима разлетелась на семь мерцающих осколков, семь витков колеса.

Первый виток: годовалый сын тянет к нему пухлые ручки.

Третий: ссадина на коленке, похожая на алую спираль.

Пятый: падение с велосипеда, кровь на асфальте.

Седьмой: больничная палата, та же, что и сейчас, и монитор пищит длинно, непрерывно.

Это были не просто картинки. Это были ключевые точки его судьбы, уязвимые, тающие, словно мандала из песка.

Артём отшатнулся от инкубатора. Кровь хлынула из носа – привычная плата за взгляд за грань.

Он нашёл Ольгу в палате. Она сидела на кровати, бледная, и смотрела в окно.

– Ты видел это, да? – её голос был тихим, лишённым всяких эмоций. – Его смерть. Ты… ты даже здесь не со мной! Ты там, в своих кошмарах.

Он подошёл, хотел обнять её, но она дёрнула плечом.

– Оля, это можно изменить…

– Перестань! – она вскрикнула. – Перестань видеть! Хоть раз – просто будь отцом! Обычным!

Через день медсестра принесла документы на свидетельство о рождении.

– Гринев? Нужно подписать.

Артём взял бланк. В графе «Фамилия» стояло аккуратно выведенное: Соколов.

Он замер. Он вошёл в палату. Ольга кормила Максима.

– Что это? – тихо спросил он.

Она даже не посмотрела на бумагу.

– Это его фамилия.

– Он мой сын, Оля. Он Гринев.

В её глазах на секунду блеснула ярость.

– Фамилия Гринев – это проклятие! – прошипела она. – Оно убило твою сестру. Оно сводит с ума тебя. Я не отдам ему это. Он будет Соколов. Это его щит. Щит от тебя, Артём.

Он молча положил бланк на тумбочку. В этот день у него родился сын, и в этот же день он начал его терять. Имя этой трещины было – Соколов.

Ночью он снова стоял у инкубатора. Он поднял камень с дыркой к глазу. Дар не показал ему вариантов. Он показал ему самый прямой, самый вероятный путь, выжженный на ткани времени, как след от лазера. Девять лет смеха, девять лет рисунков спиралей на обоях, девять лет любви, за которую придётся заплатить последним, длинным писком монитора.

«Монах спросил реку: "Почему ты течёшь в пропасть?". Она ответила: "Я учусь огибать скалы"», – снова голос Доржо, как шёпот ветра.

Артём сжал камень в руке. Он не мог отказаться от сына. Он не мог отказаться от себя.

Он выбрал.

Он выбрал девять лет.

Он выбрал путь вдоль пропасти, ещё не зная, можно ли научиться огибать скалы, если дорога уже проложена.

Он выбрал любовь. И смерть.

Это было его рождение как отца. И его приговор.

Глава 17. Кран

(Чита, 2017 год. T-minus 8 лет до нулевого часа)

Кран ККС-10, ржавый динозавр, скрипел под порывами ветра. Его стрела вздымала бетонную плиту, как гигантская рука, держащая гроб. Артём стоял внизу, и его дар кричал, как сирена воздушной тревоги.

Он уже видел это. И это было не просто видение. Это было погружение. Он видел не картинку, а чувствовал весь процесс, как холодный, безразличный алгоритм: усталость металла в тросе, математику падения, физику разрушения человеческих тел. И вместе с этим – ледяное, иррациональное ощущение, будто он случайно увидел исходный код мира – холодный, работающий по своим жестоким законам. Он почувствовал холод его шестерёнок.

Трос лопнул. Плита рухнула на бытовку, где пятеро рабочих пили чай. Крик, взрыв бетонной пыли, алые брызги на стенах.

– Петрович! – закричал Артём, прорываясь к прорабу. – Шов номер четыре на креплении лебёдки, даёт трещину! Немедленно стоп!

В висках застучало. Первая волна мигрени сжала череп, как тиски.

Петрович, помня историю с трансформатором, не раздумывал. Он схватил рацию и заорал команду.

Трос лопнул в тот момент, когда плита замерла над землёй. Она рухнула в кучу песка, в метре от бытовки.

Рабочие хлопали его по плечам. «Спас, чёрт!» Но их голоса звучали как под водой. Артём рухнул на колени. Кровь хлестала из носа, окрашивая песок в тёмно-алый цвет. Это было хуже, чем всегда – словно какой-то клапан в его голове сорвало окончательно. Петрович подошёл, присел рядом.

– Как ты это делаешь, Гринев? – тихо спросил он, протягивая Артёму грязный платок. – Не отвечай. Просто делай дальше.

Боль была другой – острой, колющей. Видение падающей плиты на мгновение расслоилось, словно плохой приём сигнала. Сквозь основной, ясный кадр катастрофы, прорвался другой, повреждённый и чуждый: тот же рабочий, но не раздавленный, а лежащий лицом вниз у лужи машинного масла, его нога неестественно вывернута. Это была не альтернативная реальность, а сбой, первый предвестник того, что его 'приёмник' начинает давать сбой под нагрузкой. Видение тут же схлопнулось, оставив после себя лишь тошноту и гул в ушах. Это была первая системная ошибка в работе самого дара. Весь оставшийся день мир казался ему подёрнутым рябью. В отражении витрины ему на секунду померещился грузовик. Голоса коллег временами искажались, словно помехи на радио. В его восприятии, в его "приёмнике", остался фоновый шум, статическая грязь.

Перед его глазами, в пыльном облаке, плыли образы:

Чёрный песок, высыпавшийся из разлома плиты, ползёт по земле, складываясь в цифры 2025.

Тень крана за окном бытовки превращается в грузовик с крыльями. В кузове – Максим строит замок из песка. «Папа!»

– Давление зашкаливает, – фельдшер из медпункта накладывал ему жгут. – Стресс?

Артём вытер кровь рукавом, оставляя на белой ткани спираль.

– Сансара, – пробормотал он. – Она всегда перегружена.

На каталке, под вой сирены, он сжал салфетку. Кровь и пыль смешались. Он вывел на ней мандалу: в центре – трещина, по краям – цифры 22.07.2025.

– Вам к психиатру, – врач забрал салфетку, смяв её. – Это ненормально.

Позже, в больничной палате, тот же врач щёлкнул ручкой по результатам анализов.

– Очень странная картина, Гринев. Не укладывается ни в один известный протокол. Если говорить просто, ваши анализы показывают состояние, схожее с последствиями хронического радиационного облучения. Ваши сосуды хрупкие, как паутина, а уровень гормонов стресса зашкаливает так, будто вы постоянно бежите марафон. Ваш организм разрушает сам себя на клеточном уровне. Я не могу поставить вам диагноз. Могу лишь констатировать, что ваша физиология… аномальна. И посоветовать вам избегать любых потрясений. Судя по состоянию сосудов, каждый сильный всплеск адреналина для вас – это игра с огнём.

Артём смотрел в окно. Он понял, что обычной медицине его не "отладить". Врач описывал симптомы. А Артём видел исходный код болезни – свой дар. На парковке завёлся грузовик с брезентом. Ветер колыхал ткань, рисуя на ней тень крыльев. Точь-в-точь как в день смерти Лиды. Он не спас рабочих. Он просто отсрочил приговор. И теперь система выставила счёт ему самому.

Глава 18. Развод

(Чита, 2018 год. T-minus 7 лет до нулевого часа)

Свет лампы дрожал. На столе лежал брачный договор, испещрённый пометками, как карта боевых действий. Максим спал в соседней комнате, прижимая к груди игрушечный кран.

Ольга перебирала чётки Артёма, которые тот оставил на столе.

– Ты раздавил нас своими видениями, – её голос звучал плоско, без эмоций. – Даже здесь нет 108-й бусины. Только дыра. Доржо говорил, что она замыкает круг. Твои чётки разорваны, Артём. Как и наша жизнь.

Он смотрел на трещину в окне, сквозь которую пробивался ветер. Она напоминала спираль, нарисованную Максимом.

– Я пытался вытащить нас из этой пасти!

– Пытался быть Богом, – перебила она. – Но мы – не переменные в твоих формулах. Ты не можешь нас перезагрузить.

Она швырнула в стену его медный кулон-колесо.

– Ты даже сына видишь сквозь эти свои расчёты!

Ольга упаковывала чемодан. Швыряла вещи, будто хоронила прошлое. Максим проснулся и плакал, цепляясь за её ногу.

– Мы больше не играем в его кошмары, – сказала Ольга, поднимая сына на руки.

Артём стоял на пороге. Он не пытался её остановить. Он просто смотрел на спираль из мокрых следов, которые их ботинки оставляли на линолеуме.

«Каждый узел кармы развязывается болью, – подумал он. – Но этот… он рвёт кожу».

Пустая квартира. Ночь.

Артём бросил в старую печку их свадебный фотоальбом. Пламя лизало снимки: Ольга, смеющаяся на берегу Байкала; Максим в коляске; их первая квартира, стены ещё без трещин.

Вместе с альбомом он бросил в огонь и алый шарф Лиды, который хранил все эти годы. Он смотрел, как шёлк чернеет и рассыпается в прах. Он отпускал не только Ольгу. Он отпускал прошлое. Всё прошлое.

Внезапно из огня, будто выплюнутое, выскользнуло одно фото. Горящий картон ударился о его ногу и упал на пол. Пламя уже успело слизать с него лицо Ольги, оставив лишь тёмный силуэт. На обороте – детский рисунок. Спираль, выведенная восковым мелком.

Артём поднял фото. Линии повторяли трещины на его камне.

«Спираль – не ловушка, – прозвучал в памяти голос Доржо. – Это лестница. Но ты всё время спотыкаешься».

В пепле что-то блеснуло. Зёрна монацитового песка, которые мать дала ему перед отъездом. Артём с ужасом понял, что песок, который он считал защитой, и пепел предзнаменований – это одно и то же вещество, одна и та же аномалия. Он собрал их в мешочек, ещё не зная, что они станут частью реактора в Турции.

Он приколол обгоревшее фото к стене. В тёмном окне отразился проезжающий грузовик. Тень крыльев на брезенте наложилась на рисунок спирали, превратив его в мандалу распада.

«Сансара забрала Ольгу, – подумал он, сжимая в кармане камень с дыркой. – Но спираль сына… она всё ещё в моих руках».

На улице грузовик дал гудок. Ветер сорвал с кузова брезент. И на миг показалось, что крылья взмахнули, унося последние осколки его семьи в чёрное небо.

Глава 19. Песочные часы

Развод оставил после себя выжженную пустоту. Месяцы слились в серую, тягучую массу. Артём двигался как автомат, работая до изнеможения, чтобы не оставаться наедине с тишиной в пустой квартире. Тишина, похожая на гул мёртвого холодильника в три часа ночи. Он похудел, осунулся, его взгляд стал пустым. Редкие телефонные разговоры с Ольгой превратились в обмен короткими, функциональными фразами о здоровье Максима. Эта пустота была страшнее любой боли. Она была вакуумом, в котором не было ни прошлого, ни будущего.

Однажды вечером, в этой гулкой тишине, зазвонил телефон. Голос Ольги был чужим, как у диспетчера, зачитывающего сводку о чрезвычайной ситуации. «У него снова были анализы… Врачи говорят, аутоиммунное. Редкая форма. Прогрессирует». Она не обвиняла. Она констатировала. И эта констатация была страшнее любого крика.

Этот звонок стал детонатором. Счёт за спасённые им жизни был предъявлен. Отчаяние сменилось холодной, инженерной яростью. Он должен был найти причину сбоя. Разобрать механизм. Найти исходный код проклятия.

И тогда, на самом дне этого отчаяния, он впервые за годы перестал бежать. Он повернулся и посмотрел в лицо своему проклятию. Он решил не просто терпеть, а понять. Разобрать механизм, даже если для этого придётся сунуть пальцы в шестерёнки.

Накопившаяся за годы боль, страх и десятки "исправленных" судеб создали критическую массу. Его мозг, этот перегруженный процессор, наконец, сорвал все предохранители. Система, перегруженная его вмешательствами, дала сбой.

Однажды вечером, после тяжёлой смены в проектном бюро, он чинил старый, искрящий сварочный аппарат. Холодный металл корпуса обжёг пальцы. И реальность раскололась.

Это было не похоже на прежние «замедления». Это было не замедление, не линейный прогноз. Система, которую он перегружал годами, наконец, сняла фильтры, обрушив на него raw-данные из параллельных веток. Его мозг не растянул время. Его взорвало болью, острой, как удар льдинкой в висок. Мир не замедлился – он схлопнулся в точку и взорвался изнутри. Температура тела резко упала, будто его окунули в ледяную воду. В ушах зародился низкочастотный гул, а на языке появился отчётливый металлический привкус, как будто он лизнул контакты батарейки. Он понял, что это не просто видение. Это был полноценный квантовый скачок, сбой на уровне операционной системы его сознания.

Он видел не чёткие картинки, а хаотичный, повреждённый поток данных – крики, треск лопающегося металла, запах озона, холод больничной палаты, знакомый гудок поезда… Его сознание, как перегруженный процессор, отчаянно пыталось обработать этот пакет corrupted файлов, собрать его в понятные файлы.

Из хаоса образов начали выкристаллизовываться три основные, самые "тяжёлые" ветки реальности, каждая со своим запахом, своим привкусом, своей болью:

(Яркая): Авария на стройке завтра. Бетонный блок давит бытовку. Запах озона и мокрого бетона. Вкус крови и пыли во рту. Фантомное ощущение сокрушительного давления в груди.

(Тусклая): Он предупреждает. Работы останавливают. Через неделю один из спасённых рабочих падает с высоты. Резкий, холодный запах зимнего воздуха. Глухой, влажный звук удара о промёрзшую землю. Острая, пронзающая боль в собственном позвоночнике.

(Едва заметная): Он ничего не делает. Крепление выдерживает. Но он знает, что этот сохранённый "кармический вес" будет перенесён на Максима. Стерильный запах больницы. Привкус дешёвого кофе из автомата. Тупая, ноющая боль в сердце, которая не проходит.

Головная боль отступила, оставив после себя гул в ушах и металлический привкус во рту. Кровь хлынула из носа уже не тонкой струйкой, как раньше, а густым, продолжительным потоком, оставляя на бетоне алые спирали. Артём ухватился за стол, чтобы не упасть. Он не почувствовал себя сильнее. Он почувствовал себя сломанным на новом, более глубоком уровне. Его дар не эволюционировал. Он мутировал в раковую опухоль, которая теперь показывала ему не одну смерть, а целый каталог смертей на выбор.

Он стоял, шатаясь, перед чудовищной дилеммой. Спасти всех сейчас – и кто-то умрёт через неделю. Не делать ничего – и рискнуть самым дорогим в отдалённом, почти нереальном будущем. Его инженерный мозг лихорадочно искал оптимальное решение в системе, где его не существовало. Он действовал не как святой, а как сломленный логик.

Тогда он выбрал не логикой. Он выбрал инстинктом. Он выбрал наименьшее зло, которое можно было контролировать здесь и сейчас. Он не стал поднимать панику. Ночью, когда на объекте никого не было, он пришёл туда со сварочным аппаратом. Он не был профессиональным сварщиком, но знаний инженера хватило, чтобы найти дефектный шов. Несколько часов он, матерясь и обжигая руки, накладывал поверх него грубый, уродливый, но прочный усиливающий слой. Он не "исправил" ошибку системы. Он поставил на неё грубую, кустарную заплатку, надеясь, что она выдержит. Он понял, что его выбор – это не выбор одной из существующих веток, а грубое вмешательство в код, создание нового, непредсказуемого патча. Система обязательно ответит на этот взлом, но иного пути не было.

На следующий день он следил за подъёмом блока, сжимая кулаки до боли. Трос натянулся, крепление скрипнуло, но выдержало. Блок встал на место. Никто ничего не заметил. Артём почувствовал не облегчение, а лишь тяжесть новой тайны и нового долга. Он не знал, какую ветвь будущего он в итоге активировал. Он просто отсрочил приговор, снова взяв на себя ответственность за чужие жизни.

Этот приступ оставил его разбитым. Он понял, что больше не может просто бежать. Ему нужны были ответы. Ему нужен был исходный код его проклятия.

Пустая квартира. Ночь.

Охваченный отчаянием, он засел за старый, гудящий компьютер. Это был не поиск. Это было погружение в цифровой мусорный бак. Часы бесплодных поисков слились в гудящую, серую массу. Сотни страниц эзотерического бреда и конспирологических теорий. Но его сознание, как будто зацепилось за одну случайную комбинацию слов. Он вбил в поисковик «монацитовый песок Бурятия», «карма цепная реакция», «Доржи Бадмаев». 99% ссылок были мусором. Но его дар, как счётчик Гейгера, молчал, пока он не наткнулся на скрытую, кэшированную страницу закрытого форума старых советских физиков-диссидентов. При взгляде на неё в висках возник знакомый зуд – та же реакция, что и на чёрный песок. В ветке под названием "Границы познания", он увидел сообщение от пользователя с ником "Bodhisattva_108": "Для тех, кто ищет код за пределами уравнений". К нему был прикреплён файл.

Открыв его, он почувствовал тот же холод, что и от чёрного песка. Это был архив.

Первый скан – титульный лист редкой книги «Калачатра-тантра: апокалипсис и циклы времени». На полях, поверх древних тибетских символов, он узнал знакомый, угловатый почерк Доржо: «Распад атома – малый пралайя. Человек, меняющий будущее, ускоряет большой пралайя».

Второй скан был другим. Размытая фотография из старой газеты. Заметка: «Дочь погибшего профессора Черниговского возглавила амбициозный энергетический проект «Северный мост»». Рядом – фото Елены. А в тексте статьи, почти неразборчиво, мелькала дата – 22.07.2025, указанная как предполагаемая дата запуска проекта.

Цепочка была слабой, почти призрачной. Но она была. Доржо. Черниговский. Елена. Дата. Все нити, казалось, вели в одну сторону.

«Она знает, – подумал он. – Она тоже знает, что карма – это цепная реакция».

РАЗДЕЛ 3. ЛАБИРИНТ ИЗ СТАЛИ И СТРАХА

Глава 20. Встреча

(Чита, 2018 год. T-minus 7 лет до нулевого часа)

Кафе «Орбита». Диагноз: терминальная стадия энтропии. Липкие столики – симптом. Гудящий холодильник – агония. Муха, бьющаяся о грязное стекло. Записка, подсунутая под дверь, лежала в кармане, как кусок льда: «Кафе 'Орбита'. 14:00. Мы поговорим о трещинах». Целый день Артём провёл в тумане паранойи. Он проверял, нет ли за ним хвоста, вздрагивал от каждого звонка, подозревал в каждом встречном наблюдателя. Это была ловушка. Или бред. Или и то, и другое. Он почти решил не идти. Но пустота в квартире была страшнее любой ловушки. Он пошёл не в поисках надежды. Он пошёл, потому что это было единственное, что отличалось от медленного гниения в его комнате.

Дверь скрипнула.

Вошла она. Елена. Вся в чёрном – дорогой, строгий кашемир, который был в этом месте таким же чужеродным, как космический корабль на свалке. Она села напротив, положив на стол телефон. Никаких приветствий.

– Вы инженер со стройки, – сказала она. Это был не вопрос. Это была идентификация цели. – Тот, кто останавливает аварии за мгновение до того, как они случаются.

Артём молчал.

– У моего отца это называлось «квантовый тиннитус», – продолжила Елена, её голос был ровным, без эмоций. – Фоновый шум из будущего, которое уже произошло. Он тоже пытался его заглушить. Расчётами, водкой, работой. Не помогло.

Она смотрела не на него, а на его руки, на то, как он сжимает чётки.

– Монацитовый песок, – констатировала она. – Он верил, что его структура способна запоминать квантовые состояния. Что это не камень, а жёсткий диск с плохими секторами. Он искал способ их отформатировать.

– Ваш отец… – начал Артём.

– Мой отец сгорел, проверяя теорию, – отрезала она. – Некоторые эксперименты требуют жертв. Он это знал. И его убили за это знание.

Её взгляд на мгновение стал отстранённым. Артём увидел не её, а флешбэк, загрузившийся в его сознание через её боль.

Повреждённый файл: Лаборатория. Рёв. Вспышка. Воздух пахнет озоном и горелым металлом. Двенадцатилетняя Елена кричит. Её отец, профессор Черниговский, пытается закрыть её своим телом. Последнее, что она видит, – его искажённое ужасом лицо и фигуру Олега Крутова в дверях.

– Вы выглядите так, будто вас раздирают на части, – сказала она, возвращаясь в реальность. В её глазах мелькнуло не любопытство, а узнавание. – Я видела такой взгляд только у своего отца. За месяц до того, как его эксперимент «случайно» взорвался.

Ветер ударил в окно, и пыль за стеклом закружилась в спираль. Артём почувствовал знакомый зуд в висках – начало мигрени.

Елена положила на стол тонкий кусок чёрного пластика. Не визитку. Ключ-карту.

На ней не было ни имён, ни названий. Только выгравированный символ – змея, кусающая свой хвост, стилизованная под схему реактора. И под ней – набор координат.

– В Питере есть место, где изучают таких, как мы, – сказала она. – Тех, кто слышит шум времени. Мы не лечим. Мы калибруем.

Она вышла, и пыль за окном закружилась, словно повинуясь невидимой силе. Артём взял пластиковую карту. Она была тёплой. Он приложил к ней камень с дыркой. Сквозь отверстие проступил короткий, повреждённый видеофайл:

Он сам, в свинцовом халате, у макета реактора.

Елена, склонившаяся над чертежами.

Надпись на стене: «Северный мост. Проект 'Феникс'».

Он сжал карту в кулаке. Он знал, что это ловушка. Что это ещё один виток спирали. Но впервые за десять лет кто-то говорил с ним на его языке. И это было соблазнительнее любого обещания спасения.

Глава 21. Намёк

Ржавые балки заброшенного цеха вздымались к небу, как остов древнего зверя. Артём стоял у бетономешалки, сжимая в руке чертежи. Воздух был пропитан запахом монацита – песок для стройки привезли с тех самых бурятских карьеров.

– Ищете трещины в реальности, инженер?

Голос прозвучал за спиной. Артём обернулся. Елена. В чёрном комбинезоне, стерильном, как скафандр. В её руках – прибор, похожий на дозиметр, но на экране вместо цифр мерцали буддийские символы.