Мандала распада

Он бросил последний взгляд внутрь. На низком алтаре, в косом солнечном луче, стояла пустая глиняная чаша. Трещина на ней казалась тёмной рекой, разделившей надвое маленький, знакомый до последней щербинки мир. Он не стал брать её с собой. Она была символом дома, который он оставляет, и шрамом, который теперь будет носить весь мир. Доржо молча поклонился своей келье, спящему дацану и синеватым вершинам гор на горизонте. Не прощаясь с другими монахами, чтобы не отвечать на вопросы, на которые у него не было простых ответов, он повернулся и пошёл по тропе, ведущей к дороге. Его путь был его личной, неотвратимой ответственностью.

«Мир говорит на новом языке, — думал он, пока его размеренные шаги отмеряли километры до ближайшей станции. – Я должен научиться его понимать, чтобы найти тебя, мальчик».

Спустя несколько часов контраст с тишиной дацана оглушил его. Шум, гам, суета маленького вокзала в Улан-Удэ. Голоса, гудки поездов, крики торговцев. В зале ожидания на подвешенном к потолку телевизоре беззвучно мелькали кадры, которые уже видел весь мир: искорёженные руины «Анатолии», люди в белых защитных костюмах, собирающие в контейнеры чёрный песок, растерянные лица экспертов на пресс-конференции.

Доржо сидел на жёсткой скамейке, невозмутимый в центре этого хаоса. Он смотрел на экран, но не видел в нём ничего, кроме ряби на воде. Истинная суть событий была не в картинках, а в тишине, которая наступила после. Он купил билет на самый первый поезд, идущий на запад. Не в конкретный город. Просто на запад. Он знал, что в новом, «сломанном» мире логика следопыта бесполезна. Он должен был найти не физический след, а кармическое эхо.

Поезд, везущий его через всю страну, стал его временной кельей. Дни и ночи он сидел у окна, глядя на проносящиеся мимо пейзажи – бескрайние степи, тёмные леса, огни равнодушных городов. Мерный, убаюкивающий стук колёс был его мантрой. Для соседей по вагону он был просто старым бурятом в дорожной одежде, который почти всё время дремал. Но он не спал. С закрытыми глазами, перебирая в руках свои старые, отполированные тысячами прикосновений чётки, он медитировал.

Это была не обычная медитация для достижения покоя. Это был активный, напряжённый поиск. Он вслушивался в гул и шум мира, в бесконечный хор сансарических страданий, надежд и страхов, и пытался выделить в нём одну-единственную, чистую ноту. Нить света. Энергетический след мальчика, чья карма была насильственно обнулена. В мире, полном кармических узлов и переплетений, такой «чистый» след должен был ощущаться как пустота, как дыра в ткани реальности, как тишина посреди оглушительной какофонии.

Это было мучительно трудно. Сигнал был не постоянным. Он то появлялся, как тонкий, едва уловимый аромат в воздухе, то снова исчезал на часы, тонучи в хаосе миллионов чужих судеб и эмоций. Доржо приходилось погружаться в глубочайшую концентрацию, отсекая всё, чтобы снова поймать это слабое эхо. Любая посторонняя мысль, любой громкий звук за окном могли сбить его со следа, и приходилось начинать всё заново. Он понимал, что малейшая ошибка – и нить оборвётся навсегда.

Он не видел чётких образов. Он ощущал потоки. Сначала нить слабо тянулась на запад, как тонкий ручей, пробивающийся сквозь камни. Затем, когда поезд пересёк Урал, она сместилась, указывая на юго-запад. Она была тонкой, почти неуловимой, как далёкий свет масляной лампы в густом тумане. Но она была. Она была не точкой, а вектором, указывающим путь из одного круга перерождений в другой. И она вела его в сторону Европы, к месту, где всё началось.

Оглушительный шум и суета московского вокзала вырвали его из созерцания. Холодный, влажный воздух пах металлом и тревогой. Для Доржо это место было узлом, где пересекались тысячи дорог и судеб, концентрацией человеческого хаоса. Он не задержался здесь. Следуя указателям, он добрался на аэроэкспрессе до аэропорта Шереметьево.

Огромное, гудящее стеклом и металлом пространство было полной противоположностью его миру. Но он двигался сквозь толпу с тем же невозмутимым спокойствием, с каким ходил по горным тропам. Он остановился перед гигантским табло вылетов. Десятки названий городов по всему миру: Пекин, Нью-Йорк, Лондон, Дубай. Он не вчитывался в них. Он закрыл глаза, всего на мгновение, отключаясь от шума и объявлений по громкой связи. Он снова потянулся к «нити». Она стала ярче, отчётливее. Она тянулась на юг, к тёплому морю, к городу, который стоял на границе двух континентов. К эпицентру.

Стамбул.

Доржо подошёл к кассе авиакомпании.

– Мне нужен один билет на ближайший рейс. В Стамбул, – сказал он своим спокойным, ровным голосом.

Молодая девушка в форменной блузке удивлённо подняла на него глаза. Старый азиат в простой, почти монашеской одежде, с дорожной сумкой за плечами, покупающий билет на международный рейс за наличные так же просто, как другие покупают чашку кофе. Она что-то проверила в компьютере.

– Есть рейс через три часа, – сказала она. – Ваш паспорт, пожалуйста.

Доржо молча полез во внутренний карман своего дорожного халата и достал потёртый бордовый паспорт гражданина Российской Федерации для выезда за границу. Он получил его почти десять лет назад. Тогда его, как бывшего специалиста, пригласили на закрытую конференцию по безопасности ядерных объектов в Женеву. Поездку в последний момент отменили, но документ остался. Доржо сохранил его, подчиняясь не логике, а интуитивному чувству, что однажды мир за пределами дацана может потребовать его присутствия. Он не любил этот документ, напоминавший ему о прошлой жизни, о человеке по имени Доржи Бадмаев, который играл с атомом. Но сейчас он был необходим.

Он молча протянул ей свой старый, потёртый заграничный паспорт. Он не искал улик. Он не преследовал. Он просто следовал за невидимой нитью света, которая вела его через весь континент к единственной точке, имеющей значение в этом новом, сломанном мире.

Глава 111: Из-под обломков

Прошло почти трое суток с тех пор, как мир для Олега Крутова схлопнулся до размеров тёмного бетонного мешка. Воздух в его командном отсеке стал тяжёлым и спёртым. К счастью, ударная волна, запечатав отсек, не повредила аварийный шкаф. В первые же часы он вскрыл его, найдя два литра дистиллированной воды и упаковку высококалорийных пищевых концентратов – стандартный НАЗ для высшего командного состава. Этого было достаточно, чтобы поддерживать работоспособность организма.

Единственным источником света был умирающий луч аварийного фонаря, который он включал лишь на несколько секунд, чтобы проверить время на уцелевших часах. Тишина была почти абсолютной, нарушаемая лишь методичным, изматывающим скрежетом металла – это выжившие техники по его приказу пытались разобрать завал с той стороны.

Крутов сидел, прислонившись к холодной стене, чтобы экономить силы. Он не участвовал в работе. Его работа была сделана в первые минуты после катастрофы, когда он подавил панику и превратил обезумевшее стадо в рабочий отряд. Сейчас он просто ждал, погружённый в свои расчёты. В его голове уже были готовы три варианта доклада для Москвы и пять сценариев развития проекта «Химера», в центре которого теперь был мальчик. Боль в левом плече из острой превратилась в тупую и привычную. Она была просто помехой, очередной переменной в уравнении выживания.

Внезапно скрежет со стороны завала прекратился. В наступившей тишине Крутов услышал новый звук. Он пришёл не из-за стены, а откуда-то сверху. Глухой, ритмичный стук, а затем – высокий, пронзительный визг мощного бура, вгрызающегося в армированный бетон.

Спасатели. Они их нашли.

С той стороны завала раздались восторженные, истеричные крики. Техники, обессиленные и отчаявшиеся, начали колотить в стену, звать на помощь. Их охватила эйфория спасённых. Крутов оставался невозмутим. Он не кричал. Он знал, что его найдут. Он медленно, опираясь на правую руку, поднялся на ноги и, игнорируя боль в плече, поправил порванный китель. Он молча ждал.

Бур замолк. В наступившей тишине сверху, сквозь толщу бетона, раздался усиленный мегафоном голос:

– Говорит спасательная группа! Есть кто живой внизу? Отзовитесь!

Штайнер и другие выжившие начали наперебой кричать:

– Да! Мы здесь! Живы! Помогите! Слава богу!

Крутов дождался, пока они выкричатся. Затем он подошёл к завалу. Его голос, спокойный и властный, без труда прошёл через щели, мгновенно прекратив радостный гвалт.

– Это полковник Крутов. У нас восемь выживших, трое раненых. Доложите вашу принадлежность и статус операции.

Наверху наступило короткое, ошеломлённое молчание. Они ожидали услышать мольбы о помощи, а получили доклад и требование. Голос из мегафона изменился, стал более официальным и собранным.

– Вас понял, полковник. Работаем. Скоро вы будете на поверхности.

Спустя час спасатели в оранжевых комбинезонах пробили проход. В бункер хлынул ослепляющий дневной свет и свежий, солёный воздух, который после двух суток заточения показался густым и пьянящим. Первыми, кашляя, спотыкаясь и щурясь, на свет выбрались измождённые техники. Их тут же окружили медики, им давали воду, укутывали в блестящие термоодеяла. Они плакали, смеялись, обнимали своих спасителей.

И затем в проёме появился он. Олег Крутов.

Он вышел последним. Не шатаясь, не щурясь от яркого света. Его китель был порван и покрыт толстым слоем серой бетонной пыли, на виске запеклась кровь из глубокой ссадины, левая рука безвольно висела вдоль тела. Но его взгляд… Его ледяные, несломленные глаза смотрели не на спасателей, не на врачей, а поверх их голов, на руины «Анатолии» на горизонте. Он смотрел на своё поражение так, словно оценивал плацдарм для будущего наступления. Он не выглядел спасённым. Он выглядел так, будто сам только что вышел из огня, чтобы вершить суд.

К нему тут же подбежал молодой офицер турецкой армии, руководивший операцией, и врач со спасательной командой.

– Полковник, вам срочно нужна помощь! – взволнованно заговорил врач, пытаясь осмотреть его плечо. – Ваша рука…

Крутов полностью проигнорировал его, остановив своим взглядом турецкого офицера. От этого взгляда тот невольно вытянулся по стойке смирно.

Крутов произнёс свои первые слова на свободе. Они прозвучали не как просьба спасённого, а как приказ, не терпящий возражений.

– Дайте мне защищённый канал связи с Москвой.

Пауза.

– Немедленно.

Офицер на секунду замер, ошеломлённый. Затем резко кивнул и что-то крикнул в свою рацию. Крутов, не дожидаясь ответа, холодно отстранил врача, который пытался наложить ему повязку, и твёрдым, ровным шагом направился к командной палатке, откуда его смогут связать с центром.

Его война не закончилась. Она только что перешла в новую, гораздо более яростную фазу.

Глава 112: Стеклянные глаза

На четвёртый день спасатели, уже почти потеряв надежду найти кого-то ещё живым, добрались до заваленного командного центра Елены. Он находился в стороне от основного бункера Крутова, и ударная волна похоронила его под тоннами бетона и искорёженной стали.

Для Елены время остановилось в тот момент, когда голоса в её голове стихли, сменившись монотонным, вязким шумом, похожим на гул пустой вселенной. Она сидела в углу своей гробницы, свернувшись калачиком, и смотрела в непроглядную тьму. Холод, голод и жажда стали чем-то абстрактным, далёким, как воспоминания о другой жизни. Она уже не боролась. Она просто существовала.

Именно поэтому она не отреагировала, когда привычный стук капель сменился новым звуком – далёким, но отчётливым гулом тяжёлой техники, а затем – скрежетом металла по бетону.

С оглушительным грохотом кусок бетонной плиты над её головой сдвинулся, и в её персональный ад ворвался ослепительный, болезненный луч дневного света, густо замешанный на пыли. Из пролома донеслись возбуждённые крики:

– Есть выживший! Внизу! Женщина! Она жива!

В проём спустился спасатель в оранжевом комбинезоне. Он подбежал к Елене, его фонарь на каске выхватил её неподвижную фигуру из полумрака.

– Мэм? Вы меня слышите? Вы ранены? – спросил он, его голос был полон профессионального сочувствия.

Елена не двигалась. Она смотрела сквозь него, её широко раскрытые глаза были абсолютно пусты. В них не было ни страха, ни облегчения, ни узнавания. Спасатель осторожно коснулся её плеча – никакой реакции. Он посветил ей в глаза маленьким фонариком – зрачки едва заметно, лениво сузились, но взгляд остался таким же стеклянным, не сфокусированным.

– Она в глубоком шоке, – доложил он в рацию. – Не реагирует. Готовьте носилки и бригаду медиков. Физических повреждений не вижу.

Спасатели действовали чётко и слаженно. Они осторожно уложили её хрупкое, обезвоженное тело на носилки, укутали в блестящее термоодеяло, закрепили ремнями и начали подъём наверх. Они спасали её тело, не подозревая, что спасать, по сути, уже было нечего.

Когда её вынесли на поверхность, мир набросился на неё какофонией звуков и образов. Шум вертолётов, суета лагеря спасателей, крики, запах дизельного топлива. Но для Елены всего этого не существовало. Её лицо было спокойным, почти безмятежным, как у древней статуи. Глаза оставались широко открытыми, но они не видели ничего из этого мира. Они всё ещё смотрели во тьму её гробницы, на призраков её отца и Артёма.

Врач, подбежавший к носилкам, попытался поймать её взгляд.

– Пульс ровный, хоть и слабый, давление в норме, – пробормотал он своему помощнику, проверяя её показатели. – Но посмотри на её глаза. Там никого нет. Абсолютная пустота.

Когда носилки проносили мимо командной палатки, из неё вышел Олег Крутов. Его левая рука была на перевязи, но он уже был одет в чистую военную форму и выглядел так, будто не провёл двое суток под завалами, а лишь вернулся с инспекции. Их взгляды на секунду пересеклись. Он посмотрел на неё холодно и оценивающе, как на испорченный, вышедший из строя актив. Она смотрела сквозь него. Никакого узнавания. Никакой реакции. Для него она была провалом. Для неё он был лишь частью внешнего мира, которого больше не существовало.

В стерильной белизне медицинской палатки её осмотрел военный психиатр, специально прилетевший вместе с группой из Москвы. Он был невысоким, сухим человеком с усталыми, умными глазами. Он провёл серию простых тестов. Попытался вложить ей в руку ручку. Задал несколько вопросов. Попросил проследить взглядом за его пальцем. Ноль реакции.

Через полчаса в палатку вошёл Крутов.

– Ну что? – коротко спросил он, глядя не на Елену, а на врача.

Психиатр вздохнул.

– Это не обычный посттравматический шок, полковник. Это то, что мы называем диссоциативной фугой, но в самой тяжёлой, кататонической форме. Её сознание… оно просто отключилось. Отгородилось от реальности, которую не смогло вынести. Она может оставаться в таком состоянии месяцы. Годы. Или навсегда.

Крутов перевёл свой ледяной взгляд на Елену. В нём не было ни тени сочувствия. Только холодный расчёт.

– Она полезна? Может дать показания? Получить доступ к её памяти возможно?

Психиатр покачал головой.

– В данный момент – абсолютно бесполезна. Пытаться проникнуть в её разум сейчас – всё равно что кричать в пустой колодец. Её разум остался там. В темноте.

Крутов сделал шаг ближе к кушетке, на которой сидела Елена. Он не повышал голоса, но в его тоне прозвучал металл.

– Артём Гринев. Она помнит это имя?

Впервые за всё время что-то изменилось. Тело Елены осталось неподвижным, её стеклянные глаза по-прежнему смотрели в пустоту. Но её правая рука, лежавшая на колене, на долю секунды непроизвольно сжалась в кулак так сильно, что побелели костяшки. Это было крошечное, почти незаметное движение – последний, судорожный спазм ненависти, пробившийся из глубин её замурованного сознания. А затем кулак снова разжался, и она опять превратилась в безвольную куклу.

Психиатр, заметивший это, едва заметно нахмурился, но Крутов уже всё понял.

– Ясно, – он молча кивнул. Он получил ответ. Он развернулся и вышел из палатки, мысленно вычёркивая Елену Черниговскую из списка своих активов.

Она осталась одна в тишине, нарушаемой лишь тихим писком медицинских приборов. Она сидела на кушетке, укутанная в одеяло, обняв колени, и смотрела в одну точку на белой стене. Её глаза – два осколка тёмного стекла, в которых отражалась только тьма её личной, вечной гробницы.

Глава 113: Дорога из соли

Ночь в районе Фатих была лабиринтом из тёмных, узких улочек, пахнущих жареными каштанами, сыростью и тревогой. Местом встречи была неприметная чайхана, почти скрытая под сенью старого платана рядом с маленькой, нетуристической мечетью. Ольга сидела за шатким столиком в самом тёмном углу, Максим дремал у неё на коленях.

Её контакт появился бесшумно, словно материализовался из тени. Это был немолодой мужчина с лицом, похожим на старую, потрескавшуюся кожу, и выцветшими, абсолютно безразличными глазами. На его запястье поблёскивал уродливый золотой браслет. Он сел напротив, не здороваясь, и заказал у пробегавшего мимо мальчишки два стаканчика чая.

– Деньги, – коротко бросил он, его голос был хриплым, как будто он им редко пользовался.

Ольга, стараясь не делать резких движений, положила на стол конверт с почти всеми наличными, что у неё были. Затем сняла с ушей золотые серьги – подарок матери, и тонкую цепочку с шеи. Последние нити, связывавшие её с прошлой жизнью. Мужчина подцепил их грязным ногтем, поднёс к глазам, оценивая вес и пробу, и кивнул. Он небрежно сгрёб всё в карман своего пиджака. Затем так же небрежно бросил на стол другой конверт, потёртый и пухлый.

Внутри были два греческих паспорта с их фотографиями, сделанными днём в гудящей фотокабине на вокзале. Снимки были размытыми, имена – чужими. Яннис и Элени Пападопулос. Ещё в конверте лежала небольшая пачка евро и два билета на ночной паром.

– Вы туристы из Салоник, у которых украли багаж, – сказал мужчина, делая глоток обжигающего чая. – Легенда простая, держитесь её. Не привлекайте внимания.

– Этого хватит, чтобы начать? – спросила Ольга, и её голос дрогнул.

Мужчина криво усмехнулся, обнажив два золотых зуба.

– Хватит, чтобы исчезнуть. Остальное – ваши проблемы, Элени.

Он встал, оставив недопитый чай, и так же бесшумно растворился в темноте, из которой появился.

Вечером следующего дня порт Каракёй гудел, как растревоженный улей. Запахи дизельного топлива, рыбы и моря смешивались в тяжёлый, солёный коктейль. Крики чаек тонули в рёве двигателей и голосах толпы. Ольга, низко надвинув на глаза капюшон и крепко держа Максима за руку, старалась быть незаметной тенью в этом хаосе. Её сердце колотилось при виде каждого человека в форме.

Вот и он – пограничный контроль. Она протянула офицеру их новые, фальшивые паспорта. Он лениво пролистал страницы, мельком взглянул на их уставшие лица, затем на фотографии, и молча, с выражением вселенской скуки, поставил два синих штампа. Преграда была пройдена.

Они поднялись по трапу на борт огромного, гудящего парома. Когда он медленно отчалил от причала, Ольга стояла на палубе и смотрела на удаляющиеся огни Стамбула. Город Айя-Софии и Голубой мечети, город, который стал для неё одновременно местом немыслимого чуда и смертельной опасности, медленно таял во тьме. Она не чувствовала грусти. Только огромное, пустое облегчение. Последний якорь был отрублен.

Ночь они провели на палубе. В то время как Ольга, измотанная напряжением, сидела на холодной металлической скамейке, кутаясь в тонкую куртку, Максим стоял у самого борта. Он не смотрел на россыпь далёких звёзд или на огни других кораблей. Он смотрел вниз, на тёмные, маслянистые волны, на то, как они рождаются где-то во тьме, бегут, переливаясь фосфорическим светом, и с глухим рокотом разбиваются о стальной корпус парома. Он был молчалив, но его молчание было не испуганным, а сосредоточенным, полным глубокого внимания.

Он протянул руку и поймал солёные брызги, затем поднёс влажные пальцы к губам, словно пробуя море на вкус. На его лице появилась тень улыбки, спокойной и понимающей.

«Он смотрит на них так, будто знает их язык, – подумала Ольга, наблюдая за ним. – Будто понимает их ритм. В нём больше нет того страха, той внутренней борьбы, которая мучила его всю жизнь. Он спокоен. Словно вернулся домой». Она впервые осознала, насколько сильно он изменился. Не просто исцелился – стал другим.

На рассвете, когда первые лучи солнца окрасили небо в нежно-розовый цвет, на горизонте показались туманные очертания земли. Греция. Ольга подошла и встала рядом с сыном, положив руку ему на плечо. Прохладный ветер трепал его волосы.

– Что ты там видишь, малыш? – тихо спросила она.

Максим не сразу ответил, не отрывая взгляда от воды.

– Они поют.

– Кто поёт? – не поняла Ольга.

Он указал маленькой рукой на волны, которые теперь были не чёрными, а бирюзовыми.

– Они. Говорят, что мы в безопасности.

Ольга посмотрела на сына, на его серьёзное, умиротворённое лицо, потом на приближающийся берег. Она не знала, правда ли это. Её прагматичный ум отказывался верить. Но сейчас, в этот момент, глядя в его ясные, спокойные глаза, она была готова поверить во что угодно.

Слёзы, которые она сдерживала все эти бесконечные дни, наконец хлынули по её щекам. Они были горячими и солёными, как море, которое уносило их в новую жизнь. Их дорога была вымощена солью – солью моря и солью её слёз. И она вела в полную, пугающую, но дарующую надежду неизвестность.

Глава 114: Протокол «Зеркало»

Ночь превратила полевую лабораторию в герметичный бункер. Все окна были заклеены светонепроницаемой плёнкой, вход охранялся биометрическим замком, который установил лично Танака. Внутри царила стерильная тишина, нарушаемая лишь тихим гулом систем вентиляции и запахом крепкого кофе. После своего шокирующего открытия – реакции песка на мысль – Аня Шарма и Кендзи Танака засекретили все данные под предлогом «экстремальной нестабильности и непредсказуемости образцов». Теперь они были одни, добровольные затворники, хранители тайны, способной изменить мир.

На центральном столе, словно смертоносные шахматные фигуры, стояли десятки пронумерованных герметичных контейнеров с чёрным песком.

«Мы сидим на величайшем открытии в истории человечества, которое может стать и его концом, – думала Аня, глядя на россыпь мониторов. – И мы не можем никому об этом рассказать. Кому? Политикам, которые немедленно превратят это в оружие? Военным, которые попытаются его контролировать, не понимая последствий? Мы одни».

Они работали уже третьи сутки почти без сна, пытаясь найти хоть какую-то закономерность в этом безумии. Они разработали собственный секретный протокол испытаний, который Танака с горькой иронией назвал «Зеркало».

Первый тест был на эмоции. Кендзи сел в кресло, подключённый к датчикам стресса и мозговой активности. Он закрыл глаза и заставил себя вспомнить. Не просто вспомнить, а заново пережить тот день на Фукусиме: вой сирен, грохот взрыва, вкус радиоактивной пыли на губах, лица людей, полные ужаса и обречённости. Датчики на мониторе Ани тут же ушли в красную зону. Она посмотрела на изображение с микроскопа. Песок, до этого лежавший инертной массой, пришёл в движение. Его частицы складывались в хаотичные, острые, агрессивные структуры, похожие на осколки битого стекла.

– Хватит, Кендзи, – тихо сказала она. Танака глубоко вздохнул, возвращаясь в настоящее. Структуры под микроскопом тут же распались.

Второй тест был на логику. Теперь была очередь Ани. Она отвернулась от микроскопа и начала решать в уме сложную задачу из квантовой механики, которую помнила ещё с университета. Она полностью погрузилась в мир формул и абстракций.

– Готово, – сказал Танака через несколько минут.

Аня посмотрела на экран. Песок снова изменился. Теперь он сформировал почти идеальные, симметричные, шестигранные кристаллы, похожие на совершенные снежинки. Они были прекрасны, но абсолютно холодны и безжизненны.

Третий тест – на память. Они вывели на один из мониторов фотографию Артёма Гринева, полученную из закрытой базы данных МАГАТЭ. Песок никак не отреагировал на изображение.

– Как я и думала, – сказала Аня. – Это просто информация.

– А теперь попробуй ты, – предложил Танака.

Аня закрыла глаза и сосредоточилась не на фотографии, а на образе Артёма в своей памяти, на своих мыслях о нём, о его жертве.

– Артём Гринев, – тихо произнесла она вслух, вкладывая в имя весь свой научный интерес и толику человеческого сочувствия.

Структура песка под микроскопом дрогнула и на одно короткое мгновение сложилась в узор, отдалённо, но безошибочно напоминающий спираль, после чего снова рассыпалась.