Мандала распада

Через толстое защитное стекло он выглядел обманчиво просто. Чёрный, мелкодисперсный, со странным, маслянистым блеском. Но даже здесь, в полной изоляции, он излучал ауру чего-то чужеродного. Все приборы, подключённые к боксу, вели себя стабильно. Радиационный фон внутри был нулевым. Температура равнялась температуре окружающей среды. Никакой аномалии. Пока.

Танака с помощью тонких манипуляторов осторожно взял одну-единственную песчинку и поместил её под электронный микроскоп. Изображение, увеличенное в сотни тысяч раз, появилось на большом экране на стене. И оба учёных замерли.

Это не была аморфная частица пепла. Это не был кристалл с чёткими гранями. Это было нечто, что нарушало все известные законы геометрии. Структура песчинки напоминала сложный, асимметричный фрактал. И она постоянно, едва заметно, менялась, словно «дышала». Её грани то сглаживались, то становились острыми, как лезвие бритвы, то складывались в невозможные углы.

– Это… это невозможно, – прошептал Танака, его голос был полон благоговейного ужаса. – Материя не может быть нестабильной на таком уровне без внешнего энергетического воздействия. Она должна иметь чёткую, постоянную структуру.

– Похоже, она и есть – внешнее воздействие, – тихо ответила Аня, не отрывая взгляда от гипнотического танца на экране. – Как будто каждая песчинка – это крошечный, застывший двигатель, работающий на неизвестном топливе. Это не просто пепел. Это конечный продукт распада чего-то, что мы даже не можем себе представить. Не распада урана, а распада самой реальности. Взрыв на "Анатолии" был не просто тепловым или ядерным. Он был… информационным. И этот песок – его материальное эхо.

Аня решила провести спектральный анализ. Лазерный луч, тонкий, как игла, ударил в образец внутри бокса. Компьютер начал обрабатывать данные. На экране появились столбцы цифр, и они были ещё более абсурдны, чем изображение под микроскопом.

– Углерод… 98%, – медленно прочитала Аня. – Но это не графит и не алмаз. Спектральные линии смещены в такой диапазон, которого не существует в нашей таблице. Остальные 2%… компьютер не может их идентифицировать. Он выдаёт системную ошибку. Неизвестные элементы. Или известные, но в таком квантовом состоянии, в котором они не могут существовать в нашей реальности.

Танака провёл пальцем по экрану.

– Смотри. Компьютер пытается сопоставить эту аномальную сигнатуру с базой данных. И единственное, что он находит с отдалённо похожими характеристиками… это сигнатура гравитационной линзы у чёрной дыры. Как будто эти два процента – это не материя в привычном смысле, а микроскопическая область с экстремально искажённым пространством-временем, заключённая в углеродную оболочку. Словно каждая песчинка – это крошечная сингулярность.

Аня, глубоко задумавшись, отошла от экрана и посмотрела прямо на контейнер с песком. Она думала об Артёме Гриневе, об этом загадочном русском инженере, о котором ей в общих, скупых чертах рассказал генерал Айдын. Она пыталась представить, что творилось в его голове в последние минуты. О чём он думал, на что надеялся, что чувствовал, когда совершал свой безумный поступок.

Её мысль была не просто абстрактным размышлением. Это был мощный, сфокусированный акт эмпатии, попытка заглянуть в сознание другого человека. И песок ответил.

И в этот момент Танака потрясённо вскрикнул:

– Аня, смотри!

Она резко обернулась. На экране микроскопа хаотично дышащая структура песчинки внезапно преобразилась. Она перестала меняться. Она застыла, сложившись в почти идеальную, симметричную, шестиконечную снежинку.

– Что произошло? – спросила Аня, подбегая к экрану.

– Я не знаю! Я ничего не трогал! – Танака был в полной растерянности. – Оно просто… изменилось. В тот самый момент, когда ты… задумалась.

Аня посмотрела на Танаку, и в её глазах мелькнула догадка – дикая, невозможная, антинаучная, но единственно возможная.

«Возможно, он не просто реагирует на мысль, – пронеслось в её голове. – Возможно, он помнит. Этот песок – не просто материя. Это отпечаток, эхо сознания того, кто был в эпицентре. И он резонирует на мысли о нём».

– Кендзи, – сказала она медленно, её голос дрогнул. – Подумай о чём-нибудь. О чём-то простом и очень конкретном. О цветке сакуры.

Танака, хоть и считал это бредом сумасшедшего, подчинился. Он был учёным до мозга костей, и эксперимент есть эксперимент. Он закрыл глаза и представил себе ветку цветущей сакуры, которую он видел в саду своего дома в Киото.

На экране шестиконечная снежинка распалась. Частицы на мгновение сложились в новый узор, смутно, но безошибочно напоминающий пятилепестковый цветок, а затем снова рассыпались в хаотичную, дышащую структуру.

Они стояли в полной тишине, оглушённые своим открытием. Это был не просто новый материал. Это была не просто аномалия. Это было нечто, находящееся на самой границе между материей и сознанием. Материал, который реагировал на мысль.

– Этот песок… – прошептала Аня, и в её голосе звучал почти религиозный трепет. – Это не продукт горения реактора. Это… его наследие. Наследие того, что там произошло. Наследие… его.

Она посмотрела на чёрный песок в контейнере. Теперь он не казался ей просто материей. Он казался ей живым. Мыслящим. И бесконечно, пугающе чуждым.

– Мы должны немедленно отправить отчёт, – сказал Танака, приходя в себя. – Мир должен знать.

– Что мы напишем в отчёте, Кендзи? – горько усмехнулась Аня. – Что мы нашли песок, который читает мысли? Нас отправят в психиатрическую клинику. Нет. Мы напишем, что его структура нестабильна и не похожа ни на один известный материал. А остальное… остальное мы пока оставим здесь. Между нами.

Она выключила оборудование. Яркий свет в модуле погас, сменившись тусклым дежурным освещением. В полумраке горстка чёрного песка в контейнере казалась бездной, в которую они только что заглянули. И поняли, что бездна смотрит в ответ.

Глава 106: Рисунок солнца

Комната была маленькой, душной и насквозь пропиталась запахом табачного дыма и пыли. Единственное окно выходило на шумную, гудящую улицу, где никогда не смолкал рёв клаксонов. Для Ольги это была не комната, а убежище. Крепость. Они скрывались здесь уже два дня, выходя только за кебабом и водой, и каждый раз Ольга чувствовала себя беглой преступницей. Она почти не спала. Она сидела в потёртом кресле и смотрела на Максима, боясь, что чудо может оказаться временным, что болезнь вернётся, как злой прилив.

Но Максим был спокоен. Он ел с аппетитом, спал глубоко и почти не говорил. Он просто был. Здоровый. Тихий. Словно из него вынули какую-то сложную, постоянно сбоящую, гудящую деталь, и теперь он работал так, как и должен был. В его глазах больше не было той пугающей, недетской глубины. Было лишь спокойное, чистое любопытство.

Чтобы хоть как-то занять сына и отвлечься самой, Ольга купила в ближайшей лавке дешёвый блокнот в клетку и набор цветных карандашей. Она положила их на шаткий столик, не ожидая ничего. За всю свою жизнь Максим рисовал только одно. Спирали. Бесконечные, навязчивые спирали, которые были визуальным эхом проклятия его отца. Они появлялись на салфетках, на запотевших стёклах, на асфальте. Чёрные, серые, синие воронки, засасывающие в безумие.

Максим подошёл к столу. Он долго, очень сосредоточенно смотрел на карандаши, разложенные веером, словно видел их впервые. Затем его рука медленно потянулась и взяла один. Не чёрный. Не серый. Ярко-жёлтый.

Ольга затаила дыхание. Её сердце сжалось в тугой, тревожный комок. Она боялась снова увидеть на бумаге ненавистный узор, который стал бы приговором её хрупкой надежде.

Максим прижал лист бумаги к столу и сделал первый штрих.

Это была не плавная, закручивающаяся линия. Это был ровный, уверенный, замкнутый круг. Он обвёл его несколько раз, делая контур толстым и ярким. Ольга наблюдала за ним, не смея дышать. В этом простом действии, в этом нарушении привычного, мучительного ритуала было больше исцеления, чем во всех обнадёживающих словах врачей за все эти годы.

Затем Максим взял оранжевый карандаш и начал рисовать лучи. Короткие, размашистые, энергичные штрихи, идущие от центра круга во все стороны.

Он закончил. Он отложил карандаш и несколько секунд серьёзно смотрел на свой рисунок. На листе бумаги, вместо лабиринта без выхода, вместо воронки распада, было простое, детское, улыбающееся солнце. Он даже нарисовал ему два глаза-точки и кривую, но счастливую улыбку.

Он повернулся к Ольге и молча протянул ей рисунок.

– Это тебе, мама.

Ольга взяла листок. Её пальцы дрожали. Она смотрела на это наивное, яркое, невозможное солнце, и плотина, которую она сдерживала последние двое суток, рухнула. Слёзы хлынули из её глаз. Но это были не слёзы страха или скорби по Артёму. Это были тихие, светлые, тёплые слёзы облегчения.

Она опустилась на пол и крепко прижала к себе сына, уткнувшись лицом в его макушку, пахнущую дешёвым мылом и детством. Он был здесь. Он был с ней. Он был свободен. Спираль была разомкнута. Проклятие было снято.

Она плакала, а Максим, обнимая её в ответ, молча гладил её по спине своей маленькой, тёплой рукой. Он не понимал, почему она плачет, глядя на такой весёлый рисунок. Он просто знал, что теперь всё будет хорошо. На стене их убогой комнаты, освещённое тусклой лампочкой, висело их личное, только что нарисованное солнце. И оно светило.

Эхо и осколки

Глава 107: Инвентаризация поражения

Тьма была не просто отсутствием света. Она была субстанцией. Густой, вязкой, она забивала лёгкие, давила на барабанные перепонки, сочилась сквозь веки. Первое, что Олег Крутов осознал, возвращаясь в мир, был вкус. Вкус бетонной пыли, сухой и скрипучий, смешанный с металлическим привкусом крови. Затем пришёл звук – высокий, непрерывный звон в ушах, который медленно стихал, уступая место почти абсолютной тишине.

Он лежал на чём-то твёрдом и холодном. Некоторое время он не двигался, позволяя сознанию собрать себя по осколкам. В его голове не было ни страха, ни вопроса «где я?». Был лишь один, вшитый в подкорку приказ, который включался в любой нештатной ситуации: «Диагностика».

Он мысленно прошёлся по своему телу. Пальцы на правой руке сжались в кулак. На левой – тоже. Ноги подчинились. Он согнул правую руку в локте – нормально. Попытался согнуть левую – и острая, колющая боль от плеча до кончиков пальцев заставила его сцепить зубы. Он попытался приподнять голову, но комната, которой не было, взорвалась головокружением, и острая боль в левом плече, словно удар раскалённого лома, заставила его сцепить зубы до скрипа. Тошнота подкатила к горлу. На мгновение тело взбунтовалось, угрожая отключиться, но он подавил эту волну чистым, ледяным приказом, отданным самому себе: «Работать».

«Жив, — констатировал внутренний голос, холодный и отстранённый, как у диктора новостей. – Сознание ясное. Повреждение левого плеча, предположительно вывих. Ушиб головы, сотрясение средней тяжести. Общая функциональность примерно 80%. Приемлемо».

Жалость к себе была непозволительной роскошью, эмоцией для тех, у кого было время. У него времени не было никогда.

Превозмогая боль, которая теперь пульсировала от плеча до кончиков пальцев, и опираясь о стену, чтобы унять головокружение, Крутов медленно, как робот, заставил себя сесть. Он прислушался. Громкие крики и грохот, которые он помнил перед потерей сознания, стихли. Теперь из-за стены, отделявшей его командный отсек от основного зала, доносились лишь редкие, глухие стоны и тихий, почти детский плач. Хаос прошёл, наступила фаза отчаяния и апатии. Он понял, что контроль полностью утерян и никто не предпримет осмысленных действий без приказа.

Он закрыл глаза, хотя это ничего не меняло в окружающей его темноте, и начал главную работу. Инвентаризацию. Он раскладывал по полочкам руины своего мира, составляя бухгалтерский отчёт катастрофы.

В столбец «Убытки» он без эмоций внёс всё.

Актив «Гринев». Потерян. Превратился в неконтролируемую переменную. Фундаментальный просчёт.

Объект «Анатолия». Уничтожен. Полная потеря.

Проект «Феникс». Провал. Главная цель не достигнута.

Список убытков был чудовищен. Любой другой на его месте впал бы в отчаяние. Но Крутов уже перешёл к следующей колонке. «Активы». Она выглядела пугающе короткой.

Я. Выжил. Разум функционирует. Главный актив сохранён.

Данные. «Чёрный ящик»… главный регистратор с автономным питанием, размещённый в этом секторе… высокая вероятность, что он уцелел. Данные – это ключ. Без них это просто катастрофа. С ними – бесценный эксперимент.

И тут его мозг, работая на пределе, находит его. Главный, незапланированный, самый ценный актив, родившийся из пепла этого провала.

Побочный продукт: мальчик. Максим Соколов.

Аномалия Гринева была лишь детонатором. Мальчик, чья внутренняя структура была изменена выбросом нулевой энергии – вот истинный результат. Он больше не рычаг давления. Он – цель. Он – живой, ходячий артефакт. Новый «Проект Феникс», только не в машине, а в человеке.

Слово «поражение» в его сознании трансформировалось. Это был не конец. Это была принудительная, крайне затратная, но всё же… калибровка.

План сформировался. Нужен инструмент. Крутов начал методично, наощупь, обследовать свой заваленный отсек. Его пальцы наткнулись на холодный металл аварийного фонаря, сорванного со стены. Он потряс его. Внутри что-то щёлкнуло. Он нажал на кнопку. Один раз. Второй. На третий раз фонарь вспыхнул, вырвав из мёртвой тьмы узкий, дрожащий луч света. Луч уперся в стену из искорёженного бетона и торчащей арматуры.

Он подошёл к завалу и нашёл узкую щель. Он не стал кричать. Он молча посветил в неё, зная, что свет для тех, кто сидит во тьме – это маяк. Через несколько секунд в дрожащем круге света появилось испуганное, грязное лицо начальника смены, Штайнера.

– Полковник… вы живы! – в его голосе прозвучало чудо.

Крутов дал ему мгновение на осознание, а затем задал свой первый вопрос, который был не вопросом, а приказом:

– Доложить обстановку. Потери. Раненые. Боевой дух.

Его холодный, деловой тон в ситуации полного коллапса подействовал на Штайнера отрезвляюще. Он сбивчиво начал докладывать о погибших, о раненых, о заблокированном выходе.

Выслушав, Крутов отдал серию коротких, чётких приказов:

– Раненым оказать первую помощь, используйте аптечки из аварийных комплектов. Здоровым – начать разбор завала с вашей стороны. Тихо. Методично. Без истерик. Экономить силы и воздух. Я буду руководить отсюда.

Он не просил и не убеждал. Он констатировал новую реальность, в которой он был единственным центром порядка.

– Я жив. Значит, проект жив. Выполнять.

Крутов отошёл от щели и направил луч фонаря в тёмный угол своего отсека, туда, где, по его расчётам, должен был находиться титановый корпус «чёрного ящика». Пока они будут разбирать завал, чтобы освободить его, он займётся более важным делом.

Он не ждал спасения. Он уже работал. И теперь у него были рабочие руки.

Глава 108: Эхо в темноте

Тьма была не просто отсутствием света. Она была субстанцией. Густой, вязкой, она забивала лёгкие, давила на барабанные перепонки, сочилась сквозь веки. Когда Елена пришла в себя, она первым делом открыла глаза, но ничего не изменилось. Тьма осталась прежней – абсолютной, непроницаемой.

Тело было чужим, мешком ноющей боли. Голова раскалывалась от тупого, пульсирующего удара, словно внутри черепа кто-то медленно раскачивал ржавый маятник. Под пальцами она ощутила холодный, шершавый бетон и мелкую, острую крошку. Воздух был спёртым, он пах пылью, остывшим металлом и сыростью.

Она попыталась позвать, но из горла вырвался лишь хриплый, сдавленный кашель, который царапнул горло наждачной бумагой. Она медленно села. Мир, которого не было видно, качнулся, и к горлу подкатила тошнота. Дезориентация была настолько сильной, что на мгновение она забыла, кто она и где находится. Затем память вернулась ледяными, колючими волнами. Белый свет на мониторах. Ударная волна. Грохот рушащегося потолка. Обвал.

– Я… я в ловушке, – прошептала она в пустоту.

Первой реакцией был не страх. Её разум, привыкший всё контролировать, отказывался принять ситуацию. Это просто временная проблема. Сбой. Ошибка в расчётах. Спасатели уже в пути. Её статус, её важность для проекта – они не могли просто оставить её здесь. Она – Елена Черниговская. Они её найдут.

И в этот момент, словно в ответ на её мысли, она услышала звук. Тихий, монотонный, сводящий с ума. Кап. Пауза, в которой умещалась вечность. Кап. Это капала вода откуда-то сверху, её удары о невидимую лужу были единственным метрономом в этом застывшем времени. Каждый удар отмерял секунду её заточения, превращая тишину из вакуума в изощрённую пытку.

Плотина рассудка дала первую трещину. Елена начала панически обследовать свою тюрьму. Она поползла на четвереньках, царапая ладони об острые обломки, ощупывая стены, ища щель, выход, хоть какой-то намёк на внешний мир. Но везде её пальцы натыкались на непроницаемый монолит из бетона и стали. Паника нарастала, превращаясь в животный, клаустрофобный ужас. Она закричала – громко, отчаянно, пока не сорвала голос. Крик ударился о стены её гробницы и вязко, бесследно растворился во тьме.

В наступившей после крика оглушительной тишине она услышала его. Голос не звучал извне. Он родился прямо у неё в голове, холодный, разочарованный, полный знакомой до боли укоризны. Голос её отца.

«Ты провалилась, Елена. Ты всё провалила. Ты опозорила моё имя. Такая мощь была в твоих руках… и ты отдала её безумцу».

– Нет! – прошептала она, и её шёпот прозвучал жалко и неубедительно. – Я всё делала правильно! Это он… он предал меня!

Она спорила с темнотой, с призраком, но он не отвечал. Он просто оставил её наедине со своим ядовитым вердиктом.

Прошёл час или два. Время потеряло смысл, превратившись в череду ударов капель. Елена нашла в кармане свой смартфон. Экран был разбит. Она судорожно, сломав ноготь, жала на кнопку включения. Тщетно. С яростным всхлипом она швырнула бесполезный кусок пластика в стену. Звук удара показался оглушительным. Она села на пол, обняв колени, и начала раскачиваться взад-вперёд, как испуганный ребёнок.

И тогда пришёл второй голос. Голос Артёма. Он звучал не в голове, а будто бы из дальнего угла её склепа. Спокойный, насмешливый, отстранённый.

«Ты думала, что играешь со мной, Лена? А ты была лишь ступенькой. Фигуркой на доске, которую просто убрали. Ты хотела управлять колесом? А я сломал его ось. И тебя вместе с ним».

– Замолчи! – взвизгнула она, зажимая уши ладонями. Но это не помогало. Голос был внутри. – Ты был моим инструментом! Просто сумасшедшим, которого я использовала!

Его смех, тихий и безрадостный, стал ответом. Он смешался со стуком капель, превращаясь в чудовищный, аритмичный ритм. Кап-смех-кап-смех. Она открыла глаза и увидела их. Во тьме, которая была плотнее самой тьмы, стояли два силуэта. Отец, с его вечным укором. И Артём, с его спокойной, разрушительной усмешкой. Обвинение и насмешка. Её прошлое и её провал. Они пришли за ней.

Елена перестала бороться.

Она сидела на холодном полу, неподвижно, глядя в пустоту невидящими глазами. Холод, голод, жажда – всё это отступило на второй план, вытесненное натиском её внутренних демонов. Тьма перестала быть отсутствием света; она наполнилась образами, лицами, голосами. Она вела бесконечный, беззвучный диалог со своими призраками, и они всегда побеждали.

Её реальность теперь была эхом. Эхом её амбиций, эхом её мести, эхом её сокрушительного поражения. Голоса слились в один неразборчивый, обвиняющий шёпот, и она уже не понимала, где её собственные мысли, а где их слова.

«Провалилась… сломал… инструмент… гробница… одна… навсегда…»

Она свернулась калачиком, пытаясь стать меньше, исчезнуть. Её разум, её самое мощное оружие, стал её самой страшной тюрьмой. А стук капель был единственным реальным звуком в этом мире безумия. Он звучал как метроном, отмеряющий не время, а медленный распад её личности.

Кап.

Кап.

Кап.

Глава 109: Чужое солнце

Рассвет над Стамбулом был бледным и безрадостным. Вторые сутки они прятались в этой безликой комнате, пропахшей хлоркой и чужим страхом. Для Ольги она стала одновременно и убежищем, и клеткой. Она почти не спала, вздрагивая от каждого звука за дверью, от каждого крика с улицы. Вой сирен, не смолкавший с момента катастрофы, стал фоном их новой жизни – жизни беглецов.

Она смотрела на Максима. Он сидел на полу и сосредоточенно рисовал в дешёвом блокноте. Не спирали. Лодки, дома, чаек. Обычные детские рисунки. Каждый такой рисунок был для Ольги безмолвным подтверждением чуда и одновременно напоминанием о цене, которую за него заплатил Артём. И о том, что теперь это чудо нужно защищать.

Просто прятаться в Стамбуле было самоубийством. Звонок в больнице не оставил в этом никаких сомнений. Люди Крутова уже здесь, они прочёсывают город. Каждый час, проведённый на месте, уменьшал их шансы.

Ольга достала из сумки старый ноутбук и зашифрованную флешку – последнее наследство Артёма, его параноидальный «план Б».

Она вспомнила тот вечер, когда он отдал ей эту флешку. Его глаза тогда горели лихорадочным, почти безумным огнём, а руки дрожали.

– Это не друзья, Оля, – сказал он, и его голос был тихим, сдавленным. – Это торговцы призраками. Я заплатил им так, что до сих пор чувствую пустоту в том месте, где была часть моей души. Они помогут один раз. Только один. А потом мы для них перестанем существовать.

Тогда она сочла это бредом. Сейчас – это была её единственная, проклятая надежда.

Она вставила флешку. Пароль – 9/10, день, когда оборвалась жизнь Лиды и началась их собственная кармическая петля. На экране появился анонимный чат, чёрный, как пепел «Анатолии». Ольга знала, что это огромный риск – доверять призракам из прошлого Артёма. Но оставаться здесь было верной гибелью. Её пальцы зависли над клавиатурой. Что просить? Куда бежать?

В этот момент Максим поднял на неё свои ясные, спокойные глаза.

– Мама, а мы поедем к морю? Где много воды и белые домики?

Он сказал это так просто, так по-детски, словно прочитал её самые потаённые мысли о месте, где можно было бы спрятаться, где можно было бы просто жить. Греция. Далёкие острова. Место, где легко затеряться среди тысяч туристов и местных. Это был не просто детский каприз. Это был вектор.

Руки Ольги больше не дрожали. Она напечатала короткое сообщение на ломаном английском:

USER77: Нужен срочный выход. Двое. Мать и сын (7). Греция. Наличные и услуга в будущем.

Ответ пришёл через полминуты, сухой и деловой.

PHOENIX: Паром из Каракёй в 20:00. Терминал B. Ищите человека с газетой «Hürriyet». Пароль: «Небо сегодня ясное». У вас будет 2 часа. До этого времени вы сами по себе. Удачи.

Два часа. Ольга закрыла ноутбук. План был. Рискованный, безумный, но это был план. Теперь нужно было замести следы. Она уже избавилась от телефонов в первый же день. Теперь очередь дошла до последнего, что связывало их с прошлым.

Она достала из потайного кармана сумки их загранпаспорта и свидетельство о рождении Максима, которые чудом уцелели в спешке побега из больницы. Она посмотрела на свою фотографию, на фотографию сына. Это были лица людей, которых больше не существовало. Людей, которых искали.

Она зашла в ванную. Она не стала их сжигать – запах привлёк бы внимание. Она методично, с холодной яростью, рвала документы на мелкие, нечитаемые кусочки. Паспорт. Свидетельство. Всё, что доказывало, кем они были. Она бросила обрывки в унитаз и несколько раз нажала на слив, глядя, как их официальная жизнь исчезает в бурлящем водовороте. Это была не паническая истерика. Это была холодная, расчётливая процедура стирания личности.

Она вернулась в комнату.

– Собирайся, малыш, – сказала она Максиму. – Мы едем к морю.

Они вышли из номера, оставив за собой лишь блокнот с нарисованными лодками. Спустились по тёмной служебной лестнице и вышли через заднюю дверь в грязный, пахнущий мусором переулок.

У них больше не было имён и прошлого. У них была только цель – терминал B в порту Каракёй. И два часа, чтобы пересечь весь этот огромный, охваченный паникой город.

Путь в никуда начался. И чужое, холодное солнце светило им в спину.

Глава 110: Нить в тумане

На рассвете следующего дня Доржо стоял на пороге своей кельи. Прохладный, чистый воздух пах можжевельником и обещанием долгого пути. За его плечом висела простая дорожная сумка из грубой ткани, скрип её кожаных ремней был единственным звуком, нарушавшим утреннюю тишину дацана.