Мандала распада

Взрывная волна выбросила в предрассветное небо всё содержимое активной зоны: тонны раскалённого графита, обломки радиоактивного топлива и тот самый чёрный, аномальный пепел, который теперь был «заряжен» немыслимой энергией.

На одно короткое, ужасающее мгновение эта масса, подчиняясь остаточным, угасающим аномальным полям, сложилась в гигантский, призрачный и искажённый узор, своими очертаниями смутно напоминающий чудовищную мандалу. Та самая мандала из пепла, что была в зале, теперь стала физической реальностью, видимой за десятки километров. Затем, когда последняя энергия аномалии иссякла, она потеряла свою структуру, готовясь осесть на землю смертоносным, невидимым дождём.

Ударная волна, несущая жар и осколки бетона, с чудовищным рёвом снесла всё на своём пути. Она мяла стальные балки, как фольгу, обрушивала стены и многотонные перекрытия. Бункеры Крутова и Елены, находящиеся глубоко под землёй, сотряс такой удар, что казалось, сама планета треснула под ними. Помещения погрузились во тьму, и оборвалась всякая связь.

Камера, установленная на холме в нескольких километрах от станции, зафиксировала, как над руинами «Анатолии» поднимается гигантский, грибовидный столб пара и пыли. Затем её объектив накрыло волной чёрного пепла, и изображение пропало.

Конец записи.

Глава 95. Тишина в Стамбуле

Предрассветная тишина в больничной палате была тяжёлой, как влажная ткань. Единственными звуками были монотонное, тревожное пиканье кардиомонитора да приглушённый шум просыпающегося города за окном. Воздух был пропитан усталостью, отчаянием и резким, стерильным запахом антисептиков.

Ольга сидела в неудобном пластиковом кресле у кровати сына. Она не спала уже несколько суток. Её лицо превратилось в серую, осунувшуюся маску, на которой застыла тупая боль. Она уже не смотрела на Максима. Она смотрела на зелёную линию кардиомонитора – тонкую, слабую, прерывистую нить, на которой держался её мир. Слёзы давно кончились. Осталась только выжженная пустыня, в которой ещё тлел крошечный, почти невидимый уголёк надежды. Она машинально перебирала в руках дешёвые пластиковые чётки, купленные в сувенирной лавке – жалкая, бессмысленная попытка найти хоть какой-то якорь в этом море безумия.

В тот самый момент, когда над руинами «Анатолии» в небо поднялся столб пара и пыли, монотонное пиканье прибора сбилось.

Линия на экране стала хаотичной, дёрганой. А затем раздался долгий, протяжный, режущий уши сигнал тревоги.

Ольга вскочила, и её сердце, казалось, остановилось от ужаса. Это конец. Она видела этот миг в своих кошмарах сотни раз. Она бросилась к кровати, открывая рот, чтобы закричать, позвать врачей, сделать что угодно, лишь бы отсрочить неизбежное. И в этот миг, в самый пик её отчаяния, она почувствовала это. Нечто неосязаемое, но абсолютно реальное. Словно невидимая, тугая петля, годами сжимавшая её сердце и сердце сына, с сухим треском лопнула. Давление, которое она даже не осознавала до конца, исчезло.

Тревожный сигнал внезапно оборвался. Наступила абсолютная, оглушающая тишина.

И в этой тишине Ольга услышала новый звук.

Максим сделал глубокий, чистый, сильный вдох. Словно человек, вынырнувший из-под воды после долгого, мучительного погружения. Его маленькая грудь заметно вздымалась.

Он открыл глаза.

Это были не мутные, полубессознательные глаза больного ребёнка, которые она видела последние недели. Это были ясные, спокойные, осмысленные глаза. Он смотрел прямо на неё.

Линия на мониторе, которая до этого была слабой и аритмичной, выровнялась и превратилась в сильный, уверенный, здоровый синусовый ритм. Ровные, чёткие комплексы на кардиомониторе отмеряли удары вернувшегося к жизни сердца. Монотонное пиканье возобновилось, но теперь оно звучало не как тревога, а как музыка.

Максим не сказал ни слова. Он просто смотрел на мать, и в его взгляде было не просто детское узнавание, а какая-то глубокая, древняя, спокойная мудрость. Словно он знал всё.

Ольга смотрела то на сына, то на монитор, не в силах поверить. Её мозг отказывался обрабатывать это невозможное чудо. А затем плотина, которую она так долго сдерживала, прорвалась. Она без сил упала на колени у его кровати, уткнулась лицом в колючее больничное одеяло, и её тело затряслось в беззвучных, судорожных рыданиях.

Но это уже были не слёзы отчаяния. Это были слёзы облегчения, благодарности и непонятной, но всепоглощающей, острой скорби по тому, кого здесь не было и больше никогда не будет.

Она плакала, а её сын молча гладил её по волосам своей маленькой, внезапно потеплевшей рукой.

Связь была разорвана. Проклятие было снято.

Глава 96. Стена огня

Она пришла в себя на холодном полу, от резкого запаха горелой проводки и бетонной пыли, забившей нос и горло. Ударная волна бросила её через весь командный центр, как тряпичную куклу. В ушах стоял непрерывный, высокий звон, голова раскалывалась.

Вокруг была абсолютная, непроглядная тьма. Лишь изредка из разбитой панели управления сыпались короткие, хаотичные снопы искр, на долю секунды выхватывая из мрака покорёженный металл.

Её первой реакцией был не страх, а ледяная, системная ярость.

«Сбой питания… Аварийные системы…»

Её мозг всё ещё работал по протоколу, искал логичное объяснение, пытался вернуть контроль над ситуацией, которая уже перестала существовать.

Шатаясь, она добралась до своего командного кресла, которое теперь стояло криво, одним колесом провалившись в трещину в полу. Она наощупь пыталась включить аварийное освещение, перезапустить системы, выйти на связь. Ничего. Все экраны были мертвы. Все каналы связи молчали. Её царство, ещё минуту назад охватывавшее потоки энергии и судьбы людей, сузилось до этой тёмной, гулкой коробки.

Она вспомнила про ручной аварийный фонарь в нише под столом. Нашла его. Тусклый, дрожащий луч вырвал из темноты картину полного разгрома: разбитые мониторы, свисающие с потолка кабели, залитые водой и грязью чертежи отца на столе. Её идеальный, стерильный мир был уничтожен.

Дрожащей рукой она направила луч фонаря на единственный выход – массивную гермодверь.

И её сердце остановилось.

Двери больше не было. Точнее, она была, но её чудовищной силой вдавило внутрь и перекосило. Проход был намертво заблокирован тоннами обрушившегося бетона и перекрученной, как проволока, арматуры. Из узких щелей сочилась тонкая, непрерывная струйка песка и пыли.

Именно в этот момент, глядя на эту непробиваемую стену, до неё дошла вся глубина её положения. Это не временный сбой. Это конец. Она не в укрытии. Она в ловушке.

Её гнев и досада сменились холодным, парализующим, всепоглощающим ужасом.

Елена медленно, как во сне, опустилась на пол посреди своего разрушенного командного центра. Она больше не пыталась ничего исправить. Она просто сидела в темноте, и луч фонаря, лежащего рядом, освещал её лицо снизу, превращая его в безжизненную, античную маску трагедии.

В её голове больше не было мыслей о «Фениксе», о мести, о контроле. Все эти грандиозные концепции рассыпались в прах. Осталось только одно: она одна. В темноте. С призраком отца, чей великий план она провалила, и с призраком Артёма, который одним своим простым, человеческим выбором низверг её с высоты божественных амбиций в эту бетонную могилу.

Она сидела неподвижно. Фонарь рядом с ней начал мигать, его свет становился всё слабее, всё желтее. В наступающей, окончательной темноте был слышен лишь один звук – тихий, монотонный стук капающей откуда-то сверху воды.

Стук часов в её личной, вечной гробнице.

Эхо Разлома

Глава 97: Сирены над Босфором

Мехмет знал тишину. Он прожил в ней семьдесят два года, и она была его главным собеседником. Он знал тишину предрассветной дымки над Босфором, когда вода и небо сливаются в единую серую жемчужину. Знал тишину погружаемой в воду сети. Знал тишину между ударами собственного сердца.

Но эта тишина была другой. Она была хрупкой, как тонкий лёд.

Его старая лодка, «Удача», мерно покачивалась на волнах. Вдали, на европейском берегу, уже просыпался Стамбул, нанизывая на нитку горизонта первые огни. Мехмет закинул сеть и потянулся за термосом с горячим чаем. И в этот момент тишина сломалась.

Это был не звук. Звук приходит через уши и путешествует медленно. Это пришло сначала через подошвы резиновых сапог, через деревянный корпус лодки, через саму воду. Короткий, резкий толчок, прошедший по дну моря от самого эпицентра, заставил лодку подпрыгнуть, а чай в кружке Мехмета – выплеснуться. Он инстинктивно посмотрел на восток, туда, где за скалистым мысом дремал гигант – АЭС «Анатолия».

И он увидел.

Над горизонтом, на фоне едва светлеющего неба, на долю секунды расцвело не пламя. Это был не огненный шар, не гриб, не вспышка. Это была фигура. Тёмная, почти чёрная, идеально симметричная, словно невидимый бог обмакнул гигантский циркуль в чернила пустоты и начертил в небе сложнейший узор, мандалу из тьмы. Она провисела в воздухе одно невыносимо долгое мгновение, а затем её края начали осыпаться, и вся фигура распалась, превратившись в бесформенное, поднимающееся к стратосфере облако пара и пыли.

Мехмет выронил кружку. Горячий чай пролился на палубу, но он этого не заметил. Он видел многое – шторма, способные переломить судно пополам, землетрясения, заставлявшие дрожать минареты. Но он никогда не видел, чтобы само небо было ранено. Он не знал, что это было, но его старое сердце, знавшее язык тишины, безошибочно поняло: мир только что получил шрам, который уже никогда не заживёт.

В двухстах милях оттуда, в стерильном аду Национального центра управления кризисными ситуациями в Анкаре, царил упорядоченный хаос. На гигантском экране, занимавшем всю стену, карта региона вокруг «Анатолии» превратилась в пульсирующее красное пятно. Десятки аналитиков в наушниках выкрикивали доклады, которые противоречили друг другу и законам физики.

– Сейсмический толчок магнитудой 4.2, эпицентр – прямо под реактором! Но профиль волны… он не соответствует ни одному известному типу землетрясения! Он слишком короткий, слишком резкий!

– Потеряны все каналы связи с объектом! Гражданские, военные, спутниковые – всё оборвалось одномоментно!

– Радиационный мониторинг… сэр, это какой-то абсурд! Датчики в радиусе двадцати километров передают мусор! То ноль, то запредельные значения, то хаотичные, необъяснимые колебания фона! Они либо сгорели, либо поле искажает сами приборы! Мы слепы!

Генерал ВВС в отставке Фатих Айдын, седой, жилистый человек с лицом, высеченным из гранита, слушал всё это, не меняя выражения. Он был главой центра, человеком-протоколом. Но ни в одном из протоколов не было пункта «отрицательная радиация».

– Первые звонки от гражданских, сэр, – доложила молодая оператор, бледная как полотно. – Из деревень к югу от мыса. Говорят о «странном гуле», «чёрном снеге» и о том, что «небо стало тёмным».

Айдын смотрел на слепое пятно на карте, где ещё пять минут назад была самая охраняемая и технологически совершенная точка в стране. Он не понимал, что произошло, но действовал так, как его учили всю жизнь. Он включил микрофон громкой связи, и его ровный, стальной голос перекрыл панику.

– Поднять в воздух вертолёты химической и радиационной разведки. Выслать на место ближайшие подразделения армии и службы спасения. Активировать протокол «Крупная техногенная катастрофа». Полная блокировка района. Приоритет – эвакуация гражданских. Выполнять.

Он говорил уверенно, но внутри у него всё похолодело. Он только что отдал приказ, отправляя сотни людей в зону, природа угрозы в которой была абсолютно, чудовищно неизвестна.

Капитан пожарной службы Мурат Демир вцепился в руль своей машины, ведя колонну из десяти ярко-красных грузовиков по забитому шоссе. Вой сирен тонул в хаосе автомобильных гудков и панических криков. Люди бросали машины, пытались уехать на восток, подальше от побережья, создавая непроходимые пробки. В рации царил ад из противоречивых приказов и обрывков сообщений. Официальная версия, дошедшая до них: «пожар на АЭС с возможным выбросом». Это было самое страшное, к чему их готовили.

Воздух за окном становился гуще, тяжелее. И вдруг на лобовое стекло упало несколько редких, крупных хлопьев. Мурат включил дворники, но они лишь размазали по стеклу жирные чёрные разводы. Это было то, что осталось от гигантского узора, виденного за десятки километров; когда остаточное поле, скреплявшее пепел в единую структуру, иссякло, его частицы, остывая и проходя через слои атмосферы, слиплись в эти маслянистые, тяжёлые хлопья. Это был не пепел от пожара, тот был лёгким и серым. Эти хлопья были тяжёлыми, маслянистыми и неестественно холодными на ощупь. Они не таяли. Они просто лежали на раскалённом капоте, как мёртвые насекомые.

– Что это, чёрт возьми? – пробормотал молодой пожарный рядом, и его губы беззвучно прошептали слова старой молитвы.

– Всем надеть полные комплекты химзащиты! Немедленно! – голос Мурата в рации прозвучал резче, чем он хотел.

Он всё ещё пытался мыслить логично. Неизвестное химическое соединение. Продукт горения полимеров. Он цеплялся за эти объяснения, как утопающий за щепку. Но что-то внутри, древний инстинкт, который был старше всех протоколов, подсказывало ему: они едут не на пожар. Они едут навстречу чему-то другому.

Колонна встала. В пяти километрах от руин станции дорога была завалена обломками бетона и перекрученной арматурой, а сверху всё покрывал слой чёрного песка толщиной в несколько сантиметров. Но не это остановило их. Их остановила тишина.

Стоило им пересечь невидимую черту, как вой сирен и рёв двигателей стали глухими, словно их поглощала вата. А теперь, когда Мурат заглушил мотор, наступила абсолютная, противоестественная тишина. Не было слышно ни пения птиц, ни шелеста ветра, ни даже далёкого гула моря. Звуки просто умирали, не успев родиться.

Мурат неуверенно открыл дверь и шагнул наружу. Воздух был холодным и пах озоном, как после сильной грозы. Он посмотрел на дозиметр, закреплённый на его костюме. Прибор, который последние полчаса трещал как сумасшедший, внезапно замолчал. Стрелка упала на ноль.

– Мой тоже сдох, – сказал подошедший сержант, встряхивая свой прибор.

– А мой зашкаливает! – крикнул третий, показывая на стрелку, упёршуюся в ограничитель.

– Капитан, рация мертва. Никакой связи, – доложил связист, снимая бесполезные наушники.

Они стояли посреди этого мёртвого пейзажа, группа людей в громоздких красных костюмах, и выглядели абсолютно беспомощными. Все их инструкции, вся их многолетняя подготовка здесь, в этой аномальной тишине, оказались бессмысленны. Мурат посмотрел вперёд, на едва видимые на горизонте искорёженные останки «Анатолии», над которыми всё ещё висело серое, неподвижное облако. Он чувствовал не страх. Страх был бы понятной, человеческой реакцией. Он чувствовал глубокое, иррациональное оцепенение, словно его мозг отказывался обрабатывать эту реальность. Они стояли на границе не просто зоны бедствия. Они стояли на границе другого мира, живущего по другим, неизвестным законам. Он достал из кармана спутниковый телефон – последнюю, отчаянную надежду.

В Анкаре из динамиков раздался оглушительный треск помех. Все в центре замерли. Наконец, сквозь белый шум пробился искажённый, едва различимый голос.

– Центр… это… капитан Демир… Вы меня слышите?.. Приём.

– Слышим вас, капитан! – голос генерала Айдына звенел от напряжения. – Доложите обстановку!

Наступила долгая пауза. В динамиках было слышно только тяжёлое, сдавленное дыхание Мурата. Наконец он заговорил, и в его голосе не было ни паники, ни профессиональной отчётности. Только бесконечная, растерянная усталость.

– Сэр… я… я не знаю, как это описать. Реактора нет. Просто руины. Вокруг… чёрный песок. Он холодный. Приборы сошли с ума. Радиации то нет, то она смертельна. Мы… мы не можем идти дальше. Здесь… – он запнулся, подбирая слово, – …здесь всё неправильно.

Генерал Айдын слушал, и его лицо каменело. Слово «неправильно», произнесённое профессиональным спасателем, напугало его больше, чем любой доклад о разрушениях и сотнях жертв. Он понял, что протокол «Техногенная катастрофа» можно сжечь. Это было нечто иное.

Он медленно поднял руку, останавливая жестом своих помощников, уже готовых отдавать новые приказы.

– Всем подразделениям… стоп, – тихо, но властно сказал он в микрофон. – Установить жёсткий периметр по текущим позициям. Никому не входить. Повторяю, никому не входить в зону до особых распоряжений.

Он отключил связь и посмотрел на слепое пятно на карте. Он должен был дать этому имя. Не для прессы. Для себя. Для истории, которая началась в эту минуту.

– Присвоить объекту кодовое название… – он на мгновение замолчал, глядя в пустоту. – «Аномальная Зона Анатолии».

Слово было сказано. Мир сделал первый, неуверенный шаг к принятию новой, ужасающей и совершенно непонятной реальности.

Глава 98: Тихий вдох

Тишина, наступившая после пронзительного воя, была плотной, тяжелой, как свинцовое одеяло. Ольга стояла на коленях у кровати, её крик застрял в горле, а слёзы высохли, не успев родиться. Ворвавшиеся в палату медсестра и дежурный врач застыли на пороге, их встревоженные лица за долю секунды сменились масками полного, абсолютного недоумения. Они смотрели не на Ольгу. Они смотрели на монитор. На ровную, уверенную, идеальную синусоиду, которая спокойно и методично отмеряла удары здорового сердца.

– Что… что произошло? – голос врача, пожилого, уставшего мужчины по имени доктор Четин, был растерянным.

Ольга не слышала его. Она слышала только одно: дыхание. Глубокий, ровный, спокойный вдох и выдох её сына. Звук, который она почти забыла. Звук жизни. Она медленно подняла голову, всё ещё боясь, что это галлюцинация, агония, последний обман умирающего мозга. Но глаза, смотревшие на неё, были ясными. В них больше не было тумана болезни, не было отстранённости. В них было спокойное, тихое узнавание.

– Мама? – снова произнёс Максим, и это слово, чистое и твёрдое, стало тем якорем, который вернул Ольгу в реальность.

Доктор Четин, оттолкнув медсестру, подскочил к кровати. Его профессионализм отчаянно боролся с очевидным шоком. Он быстро посветил Максиму в глаза фонариком. Зрачки реагировали идеально. Он взял его запястье, чтобы проверить пульс. Сильный, ровный, как у здорового ребёнка.

– Максим, ты меня слышишь? Как ты себя чувствуешь?

Мальчик перевёл на него спокойный взгляд.

– Шум ушёл, – тихо сказал он.

Доктор Четин замер. Он посмотрел на Ольгу, потом снова на мальчика, потом на приборы, которые показывали картину идеального здоровья. Он машинально открыл папку с историей болезни, пролистал страницы с анализами, электроэнцефалограммами, заключениями консилиумов. Всё это теперь было бессмысленным набором бумаг, описывающим пациента, которого больше не существовало.

– Медсестра, – приказал он, но в его голосе не было обычной уверенности, – возьмите кровь на экспресс-анализ. Все показатели.

Он не договорил, просто покачал головой и вышел из палаты, чтобы сделать самый странный звонок в своей сорокалетней карьере. Медсестра, молодая девушка, с благоговейным ужасом посмотрела на Максима, почти не дыша взяла кровь и выскользнула за дверь, словно боясь находиться в одной комнате с чудом.

Ольга осталась одна. Она медленно села на край кровати и взяла руку Максима в свою. Она была тёплой. Живой. Невесомая, прозрачная ручка больного ребёнка превратилась в упругую, сильную руку мальчика. Он смотрел на неё, и она наконец поняла, что именно изменилось так кардинально. Из его взгляда исчезла тень. Тот постоянный, едва уловимый отпечаток страдания и внутренней борьбы, который она видела в нём с самого его рождения.

Она крепко сжала его пальцы, и в этот момент её накрыло второе, более тихое, но не менее мощное осознание. Пустота. Та самая пустота, которую она почувствовала мгновения назад. Это было не просто облегчение. Это было чувство оборванной нити. Всю свою жизнь с Артёмом и после него она ощущала эту невидимую, натянутую до предела связь между ними тремя. Нить его дара, его вины, его проклятия. Она причиняла боль, душила, но она была. Она связывала их в узел страдания.

И вот теперь её не стало. Она была перерезана. Словно кто-то одним резким движением освободил их.

Ольга закрыла глаза. Она не знала, где Артём и что с ним случилось. Но она знала – его больше нет. Не в этом мире. Не в этой реальности. Это чудо, это тихое, спокойное дыхание её сына, было оплачено. И цена была абсолютной. Она стала вдовой призрака.

Максим вскоре уснул. Не забылся тревожным, поверхностным сном, а именно уснул – глубоко и безмятежно. Ольга не отходила от него ни на шаг. Она сидела рядом, держа его за руку, и просто смотрела, как за окном занимается рассвет.

Это был совсем другой рассвет. Не серый и безжизненный, как все предыдущие. Первые лучи солнца, пробившиеся сквозь жалюзи, были тёплыми, золотыми. Они больше не рисовали на полу тюремную решётку. Они рисовали дорогу.

Впервые за много лет Ольга подумала о будущем. Не о завтрашнем дне, не о следующем визите врача, а о настоящем будущем. О школе, о море, о его смехе. И вместе с этой хрупкой мыслью пришёл страх. Ледяной, практический страх. Они – свидетели чуда. А за чудесами всегда приходят те, кто хочет их изучить, препарировать или использовать. Люди Артёма. Или те, кто стоял за ними.

Она посмотрела на спящего сына. Он был свободен. И её долг теперь – сохранить эту свободу любой ценой. Она тихо встала и подошла к окну. Она смотрела на просыпающийся Стамбул, но видела не его. Она смотрела на восток. Туда, откуда пришло освобождение и где остался пепел его цены. В её взгляде больше не было отчаяния. Была скорбь. И была твёрдая, стальная решимость.

Бежать. Не от проклятия. А во имя спасения.

Глава 99: Красные экраны

Это произошло мгновенно.

Фигура Артёма на центральном мониторе не сгорела, не упала и не была разорвана на части. Она просто растворилась. Её поглотила беззвучная волна ослепительного, невыносимо белого света, хлынувшего из центра кадра. Свет выжег изображение, на долю секунды превратив его в слепящее белое пятно, а затем – в шипящий, слепой шум. В тот же миг из динамиков, вместо рёва и треска, вырвался оглушительный, пронзительный вой статического электричества – звук, словно сама ткань реальности рвалась на части.

Один за другим, с сухими щелчками, начали гаснуть мониторы, подключённые к реакторному залу. Видео, аудио, телеметрия – всё обрывалось, оставляя после себя лишь чёрные, мёртвые квадраты. В огромном, гудящем серверами бункере воцарилась шоковая тишина. Десятки техников и аналитиков замерли, их лица были обращены к почерневшей стене экранов, словно статуи в музее внезапно остановленного времени.

Олег Крутов стоял в центре своего командного отсека, отделённого от общего зала бронестеклом, и смотрел на это безмолвие. Его система, его безупречный механизм расчёта, столкнулся с событием, для которого в его логике не было переменной.

И тут центральный монитор, моргнув, ожил. Он не показывал ничего. Он весь был залит ярко-красным, тревожным светом. И на этом кровавом фоне белыми, бездушными, системными буквами горел финальный вердикт. Приговор его проекту.

ПОТЕРЯ СИГНАЛА. КРИТИЧЕСКОЕ ПОВРЕЖДЕНИЕ ОБЪЕКТА.

Эта надпись стала спусковым крючком. Громкий, рваный вой аварийных сирен ударил по ушам, вырывая людей из оцепенения. Шок сменился паникой. Техники вскочили со своих мест, кто-то кричал, кто-то просто смотрел на красные экраны с открытым ртом. Хаос, который Крутов так презирал и так умело контролировал, ворвался в его стерильный мир.

Он стоял неподвижно, но внутри него бушевал идеальный шторм. Десятилетия работы. Бессонные ночи. Миллиарды. Политическое влияние. Всё, что он строил, превратилось в красную надпись на мониторе из-за одного непредсказуемого, иррационального, ничтожного человеческого выбора. На долю секунды его ледяной контроль дал трещину. Слепая, первобытная ярость поднялась из глубин, требуя разбить кулаком бронестекло, закричать, уничтожить что-нибудь в ответ на это тотальное уничтожение. Он почувствовал, как желваки заходили на его скулах, а пальцы, сжатые за спиной в кулак, побелели до хруста в суставах. Это было не просто поражение. Это было личное, интеллектуальное оскорбление. Он почти подавился этой яростью, но тут же сжал её, спрессовал в холодный, плотный комок в груди, превращая в топливо.

– Что это было?! – выкрикнул начальник смены Штайнер, пытаясь перекричать сирену.

– Связи нет! Вообще никакой! – ответил связист, срывая с головы бесполезные наушники.