Мандала распада

Он сидит на краю кровати, боясь дышать слишком громко. Перед ним – Максим. Бледный, худенький, с огромными, не по-детски серьёзными глазами. Он не рисует. Он просто сидит, безучастно глядя в окно, и его маленькое тело едва заметно подрагивает в такт невидимой вибрации, которую чувствует только он.

– Ты странный, – вдруг говорит мальчик, не поворачивая головы. Его голос тихий и хриплый.

Артём не знает, что ответить. Что-то внутри него рвётся на части. Он хочет дать сыну что-то. Что-то настоящее. Не обещание, не надежду, а физический якорь в этом мире. Он шарит по карманам своего тюремного комбинезона. Пусто. Кроме чёток, у него ничего нет. Но отдавать ему свой инструмент для медитаций, свой символ пути, который привёл его в этот ад? Это было бы ложью. Это было бы проклятием.

И тогда его пальцы нащупывают в потайном, вшитом ещё в Чите, кармашке нечто маленькое, твёрдое и гладкое. Он достаёт это.

Камень с дыркой. «Куриный бог». Тот самый, что он нашёл на берегу Байкала в детстве, за день до гибели Лиды. Он пронёс его через всю свою жизнь, как незаживающую рану, как вечное напоминание. Он никогда не знал, зачем хранит его. До этого момента.

– Это компас, – говорит он, и его голос хрипит от сдерживаемых слёз. Он наклоняется к сыну и вкладывает холодный, гладкий камень в его маленькую, почти прозрачную ладонь. – Когда потеряешься, посмотри сквозь него. Он покажет дорогу. Не ко мне. А к себе.

Максим слабо сжимает пальцы, и камень исчезает в его кулачке. Он впервые за всё время поворачивает голову и смотрит на Артёма. В его глазах нет ни благодарности, ни радости. Только глубокое, спокойное, почти взрослое понимание. Словно он знает, что это не подарок. Это передача.

Воспоминание тает, оставляя после себя лишь фантомное ощущение тяжести камня, которого больше нет в его руке.

Артём снова на коленях в реакторном зале. Рёв станции усилился, пепел сыплется гуще. Он разжимает кулак и смотрит на свои полные, целые чётки. Сто восемь бусин. И он понимает.

Тот жест в Стамбуле был не прощанием. Это был выбор. Он не разорвал свой круг. Он отдал его целиком, но в другой форме. Он отдал сыну не путь (чётки), а точку опоры (камень). Он оставил себе полный, но теперь абсолютно бессмысленный инструмент для достижения гармонии, а сыну отдал возможность найти свой собственный путь, глядя на мир через призму этой маленькой, твёрдой частицы прошлого. Он отделил свою карму от кармы сына.

В этом поступке не было ошибки. Это был единственный правильный ход в давно проигранной партии. Он пожертвовал своим прошлым (камень Лиды), чтобы у его сына было будущее.

Артём медленно, почти ритуально, снимает чётки с пояса и обматывает их вокруг своего правого запястья. Сто восемь бусин. Это его личный счёт. Его путь сюда. Теперь это не инструмент спасения. Это его кандалы. Его приговор.

И словно в ответ на этот безмолвный акт принятия, машина реагирует. Вибрация резко усиливается, пол под коленями ощутимо содрогается. А мандала из пепла на полу начинает слабо, едва заметно светиться изнутри тусклым, багровым светом, словно под ней медленно тлеют угли огромного костра.

Станция почувствовала. Её жрец был готов.

Глава 83. Спираль УЗИ

Рёв стал оглушительным. Низкий, утробный рокот превратился в визг рвущегося металла, от которого, казалось, мог треснуть череп. Вибрация достигла пика: с потолка посыпалась бетонная крошка, а тонкая трещина на полу расползлась в стороны, словно паутина. Аварийная лампа в камере Артёма начала бешено мигать, погружая реальность в дёрганый, стробоскопический ад, где свет и тьма сменяли друг друга с частотой ударов обезумевшего сердца.

В этом мерцающем кошмаре узор из пепла на полу, казалось, пульсировал, как живое, тёмное сердце, в такт вою станции.

И этот оглушительный рёв, этот хаос света и тьмы стал для Артёма туннелем в прошлое.

Визг металла в его сознании трансформировался в шум яростного ливня, барабанящего по жестяному подоконнику их маленькой квартиры в Чите. Мигание лампы – в тусклый, ровный свет кухонного абажура.

Он снова стоял в дверном проёме, а Ольга – посреди комнаты, напряжённая, как струна. В её руке была не полоска теста, а папка с документами. УЗИ.

Она протянула ему снимок, и её рука дрожала.

– Вот, – сказала она тихо, но в этой тишине было больше бури, чем в любом крике. – Он настоящий, Артём. Он не твоё видение. У него есть сердце. Оно бьётся.

Он взял снимок. На чёрно-белом, мутном изображении было размытое пятно. Но его дар видел не это. Он видел то, что скрывалось за картинкой. Он видел спиральный зародыш будущего несчастья. Он видел не ребёнка, а могилу с датой – 22.07.2025.

– Он умрёт! – крикнул он, и его собственный голос показался ему чужим, жестоким. – Я видел! Это не изменить!

Он помнил, как она в ответ запустила в него стопкой его чертежей. Как они кричали друг на друга, разбрасывая слова, как осколки. Но самое страшное было в её глазах. Он видел, как его слова убивают в них любовь, оставляя после себя лишь выжженную пустыню страха и ненависти.

Он помнил, как в отчаянии ударил по зеркалу в прихожей. В тысяче осколков отразилось его собственное искажённое, безумное лицо и её заплаканные, полные презрения глаза.

Видение растаяло, как дым.

Артём снова был на коленях в аду реакторного зала. И он понял.

Он смотрел на мандалу из пепла, и она была точной копией того разбитого зеркала. Он думал, что, пытаясь спасти сына, он боролся с судьбой. Ложь. Пытаясь заставить Ольгу сделать аборт, подделывая медицинские анализы, чтобы напугать её, постоянно говоря о проклятии – он не менял будущее. Он лишь крепче привязывал сына к этой самой судьбе. Каждое его «спасительное» действие было ещё одним узлом на верёвке, которая привела Максима в заложники к Крутову, а его самого – в центр этой пепельной мандалы.

Он не борец. Он – тюремщик своего собственного сына. Его любовь и его дар сплелись в идеальную, самозатягивающуюся ловушку. Он хотел спасти Максима от предсказанной смерти, а в итоге сделал его разменной монетой в игре, которая приведёт к гибели тысяч.

Он посмотрел на свои руки, испачканные чёрным пеплом. Этими руками он хотел защитить. Но на самом деле он строил тюрьму.

В тот момент, когда Артём был раздавлен этим осознанием, когда, казалось, тяжесть вины сейчас просто остановит его сердце, в хаосе рёва и мигающего света произошло нечто новое.

Глава 84. Петля Мёбиуса

Рёв станции на мгновение стих, словно машина набирала воздуха перед последним, смертельным криком. И в этой звенящей паузе Артём услышал… не голос. Это было его скрежещущее, искажённое эхо, процарапанное сквозь статический шум, который, казалось, исходил из самих стен. Последняя отчаянная мысль Елены, застрявшая в аномальном поле и теперь воспроизведённая его собственным, резонирующим сознанием.

– …арт…ём… Крутов… не зна…ет… всей… пра…вды… «Феникс»… Кл…юч… не… в оста…новке… а… в… КА-ЛИБ-РОВ-КЕ…

Последнее слово прозвучало как удар тока, разорвав тишину, и снова утонуло в нарастающем гуле. Но этого обрывка фразы, этого последнего ядовитого шёпота было достаточно. Слово «калибровка» стало ключом, который провернулся в замке его памяти, бросая его в следующее воспоминание.

Хаос реактора сменился холодной, стерильной тишиной подпольной лаборатории в Петербурге. Он снова сидел в том массивном кресле, опутанный проводами, только что вынырнув из первого видения «Анатолии». Он был слаб, его мутило, из носа текла кровь.

Вот Елена подходит к нему. Её движения плавны и точны. Она вытирает кровь с его губ белоснежным шёлковым платком. Её глаза горят холодным, хищным огнём триумфа.

– Ты справился, – шепчет она. – Ты сильнее, чем я думала.

Она наклоняется и целует его.

Сейчас, переживая этот момент заново, Артём чувствовал то, чего не понял тогда. Поцелуй был холодным, требовательным. Это не был поцелуй любви. Это был поцелуй собственницы, клеймящей своё имущество. Он вспомнил тень от их скрещённых фигур на стене, на плакате с какой-то сложной диаграммой. Тень, образовавшая идеальную, бесконечную петлю Мёбиуса. Ложный путь, с которого нет схода.

Он смотрит в её глаза, пытаясь найти там ответ, тепло, хоть что-то человеческое. А находит лишь лёд.

– Ты веришь в карму, Артём? – спрашивает она, её губы почти касаются его уха.

Он, как и тогда, молча кивает.

– Тогда считай меня своим возмездием, – шепчет она. – Или своим спасением. Иногда это одно и то же.

Эти слова, которые тогда показались ему загадочной, трагической романтикой, теперь звучали как прямой, безжалостный приговор. Она никогда не лгала о своих намерениях. Он просто не хотел её слышать, ослеплённый отчаянием и призрачной надеждой на спасение.

Видение растаяло. Артём снова был на коленях в центре пепельной мандалы. Он посмотрел на свой коммуникатор, на всё ещё мигающий зелёный огонёк. И он засмеялся. Тихий, сухой, безрадостный смех сорвался с его губ.

Он всё понял.

Елена не была ни любовью, ни спасением. Она не была даже просто манипулятором. Она была таким же инструментом кармы, как и он сам. Идеальным противовесом. Его дар вёл его к разрушению через отчаянные попытки спасти. Её амбиции вели её к разрушению через фанатичные попытки контролировать. Они были двумя лезвиями одних ножниц, созданными лишь для того, чтобы перерезать нить этого мира в этой самой точке. Их так называемая «любовь» была лишь механизмом, который свёл их вместе для выполнения этой последней, страшной задачи.

Память подбросила ему ещё один осколок. Та ночь в её петербургской квартире. Он, измученный очередным видением, заснул на диване. Проснулся от холода. Она стояла у окна и смотрела на него. Не с нежностью. Не с сочувствием. А с холодной, оценивающей сосредоточенностью учёного, наблюдающего за подопытным животным. В её руке был планшет, и она что-то быстро записывала, фиксируя его состояние. Заметив, что он проснулся, она улыбнулась, подошла и накрыла его пледом, но эта улыбка не коснулась её глаз. Тогда он принял это за заботу. Сейчас он понял – это был сбор данных.

Он посмотрел на мандалу на полу. Теперь он видел в её узоре не только тень Доржо и заплаканное лицо Ольги, но и холодный, прекрасный профиль Елены, вплетённый в одну из тёмных спиралей.

Поняв всё это, Артём сжал кулаки. В эфире воцарилась тишина. Теперь он будет слушать только рёв реактора.

Глава 85. Колесо Сансары

После того как фантомный голос Елены умолк в его сознании, в наступившей тишине снова прорезался голос Крутова. Теперь в нём слышались новые нотки – нетерпение и почти научное, холодное любопытство. Он видел, что станция выходит из-под контроля, и понимал, что это связано с состоянием его "ключа".

– Отключился от мира, Гринев? Решил остаться наедине со своими демонами? Смелый жест. Но бесполезный. Я показал тебе, что твой дар – это хаос. Что твоя любовь – это проклятие. Что твоя надежда – это ловушка. Что ещё тебе нужно, чтобы понять?

На мониторе перед ним графики аномальной активности вырисовывали симметричные, неестественные узоры. Он вспомнил доклад аналитиков: «Его психоэмоциональное состояние напрямую коррелирует с активностью нулевого поля». И тогда, под давлением надвигающейся катастрофы, его прагматичный ум сделал интуитивный, гениальный в своей циничности скачок. Он сложил два и два.

Артём не отвечал. Он просто стоял на коленях в центре пепельной мандалы, глядя в пол, в её тёмное, несуществующее сердце. Он был пуст. Он был готов.

И тогда Крутов, сам того не осознавая, произнёс финальную, сокрушительную фразу, которая стала ключом ко всему.

– Ты думаешь, ты борешься с этим реактором? С этой аномалией? Глупец.

Пауза. В этот миг даже вой станции, казалось, замер.

– Ты не борешься с ним, Гринев. Ты питал его. Всё это время. Твоя боль, твой дар, твоя вечная вина – вот топливо для этого ада. Каждое твоё видение, каждая попытка что-то изменить лишь усиливали аномалию, делали её сложнее, реальнее. Ты не просто видел катастрофу. Ты её программировал. Ты его создал.

Слова ударили в наступившую тишину, как молот по наковальне.

И в этот момент Артём медленно поднял голову. Он смотрел не на камеру, а вверх, туда, где под сводами реакторного зала клубился густой, тяжёлый пепел.

И он увидел.

Пепел больше не падал. Он замер. Артём снова ощутил это давление, это искажение пространства, но теперь оно было на порядки мощнее. Воздух стал плотным, как гель, искажая звуки и свет. Казалось, сам зал сжимается вокруг него. Мощные, аномальные поля, рождённые резонансом нулевого поля из агонизирующей активной зоны, формировали из миллионов тёмных частиц гигантскую трёхмерную структуру. Она росла, уплотнялась, обретала форму.

В бункере Крутова ведущий физик, глядя на экран, прокричал в селектор:

– Олег Андреевич, это невозможно! Поля… они не гравитационные в чистом виде! Это локальное искажение пространства! Система входит в режим неконтролируемой самоорганизации, которого не было ни в одной модели Черниговского! Она… она строит что-то!

Это было огромное, медленно вращающееся колесо с восемью массивными спицами.

Колесо Сансары.

Оно висело под потолком, чёрное, как сама пустота, реальное, как смерть. Оно не горело, не светилось. Оно просто было. Грандиозный, молчаливый монумент, сотканный из праха и распада.

Артём смотрел на него, и в его секторах, в промежутках между спицами, из сгустков пепла, как мимолётные, живые скульптуры, начали проступать лица.

Там был Доржо, стирающий песочную мандалу в своём дацане, его лицо было полно печали и знания.

Там была Ольга, рвущая их совместную фотографию у Байкала, её губы сжаты в тонкую, горькую линию.

Там была Лида, смеющаяся и протягивающая ему руку, её алый шарф развевался в несуществующем ветре.

Там была Елена, смотрящая на него с той самой холодной, оценивающей улыбкой, как в ту ночь в Петербурге.

И там был Максим. Он сидел на больничной койке и дорисовывал свою спираль на планшете, его взгляд был серьёзен и сосредоточен. На одно бесконечное мгновение пепельная скульптура мальчика повернула голову и посмотрела прямо на Артёма.

Он понял. Он не был просто жертвой. Он не был даже просто инструментом. Все они – не отдельные люди, а части одного большого, чудовищного узора. Их жизни, их решения, их любовь и ненависть – всё это было лишь спицами в колесе, которое вращал он сам. Своим даром, своей виной, своей отчаянной борьбой. Он не просто видел будущее. Он питал его своей болью, делая его неизбежным.

Он его создал.

Увидев всё это, Артём не сломался. Наоборот, внутри него что-то выпрямилось, обретая последнюю, страшную силу. Он медленно, с усилием, которое, казалось, могло расколоть сам бетон, начал подниматься на ноги. Он опёрся на ладони, сдирая с них кожу о пол, испачканный пеплом.

Он встал. Во весь рост. В самом центре мандалы на полу, глядя вверх на гигантскую мандалу в воздухе. Он был осью, вокруг которой вращался его личный, им же сотворённый ад.

– Это не карма… – прошептал он, и его голос, усиленный странной, гулкой акустикой зала, прозвучал на удивление громко и чисто. Он говорил это не Крутову. Он говорил это Вселенной. Он говорил это самому себе.

И он был готов сломать эту ось.

Глава 86. Лица в колесе

Артём стоял во весь рост, и оглушительный рёв станции стал для него не более чем фоном. Монотонным, вселенским гулом механизма, который он сам привёл в движение. Он сделал шаг, потом ещё один, подходя ближе к эпицентру своей камеры, прямо под нависающую над ним гигантскую конструкцию из пепла. Он не боялся, что она обрушится. Он знал, что он – её ось, и она не упадёт, пока он стоит.

Пепел, кружившийся в воздухе, не касался его, обтекая его фигуру по невидимым силовым линиям. Страх и отчаяние сменились холодной, почти научной любознательностью. Он хотел рассмотреть своё творение в деталях.

Его взгляд сфокусировался на одном из медленно вращающихся секторов колеса. Изображение, сотканное из мириадов тёмных частиц, стало чётким, почти голографическим.

Он увидел Доржо. Лама сидел на полу дацана и спокойным, выверенным жестом стирал идеальную песочную мандалу. Песок – синий, красный, жёлтый – ссыпался с доски, смешиваясь в однородную серую массу, в хаос. В глазах учителя не было жестокости. Только бесконечная печаль и знание. И Артём понял: Доржо не просто учил его создавать. Он с самого начала учил его разрушать. Принимать неизбежность распада как часть творения.

Картина сменилась. Теперь в секторе была Лида. Она бежала по каменистому берегу Байкала, и её алый шарф летел за ней, как живое пламя. Она обернулась, её лицо сияло от смеха, и она помахала ему рукой. Это не был призрак, преследующий его. Это не был кошмар. Это было чистое, незамутнённое воспоминание о любви – той самой любви, что стала топливом для его многолетней вины. Алый цвет шарфа был единственным ярким пятном в этом монохромном, пепельном мире.

Колесо повернулось, и перед ним возник новый сектор, сотканный из боли настоящего.

Он увидел спину Ольги. Она стояла у окна в их старой квартире в Чите и методично рвала их единственную совместную фотографию. Он видел не её гнев, а то, как мелко, почти незаметно, дрожат её плечи. Он видел не ненависть, а её огромное, всепоглощающее одиночество, которое он ей причинил.

Образ снова сменился. Максим. Он сидел в больничной палате, но не на кровати, а на полу, скрестив ноги, как маленький монах. Он держал в кулачке камень с дыркой и смотрел сквозь него на пыльную лампу на потолке. В его глазах было не детское любопытство, а глубокая, врождённая мудрость. Он не был жертвой. Он был хранителем. Хранителем той частицы прошлого, которую Артём ему передал, освободив от своего проклятия. Свет от лампы, проходя сквозь дырочку в камне, создавал на стене крошечную, идеальную точку света. Единственную в этом мире теней.

Колесо сделало ещё один медленный, неотвратимый оборот.

Елена. Она стояла в своей лаборатории, её лицо было освещено холодным синим светом монитора. Она смотрела на сложную схему реактора, и её губы трогала едва заметная, торжествующая улыбка. Она не смотрела на Артёма. Она смотрела на свою мечту, на своё творение, на свой путь к божественному контролю, не замечая, что сама является лишь деталью в чужом, куда более страшном узоре.

И, наконец, Крутов. Он сидел в своём бункере, в своём кресле. Он произносил ту самую фразу: «Ты его создал». Но теперь Артём видел его лицо не глазами жертвы, а глазами творца. И на лице Крутова был не триумф. Была растерянность. Холодный прагматик, уверенный в своём всеведении, впервые столкнулся с чем-то, что выходит за рамки его понимания. Он нажал на кнопку, но не имел ни малейшего понятия, что именно он запустил. Вращающееся колесо на мгновение отразилось в его растерянных глазах, замыкая их всех в одном узоре.

Артём перестал смотреть на сектора. Он поднял взгляд к самому центру колеса, к его тёмной, пустой ступице. К точке, вокруг которой всё вращалось. И он понял, что смотрит на самого себя.

Он – та пустота в центре, которая придавала форму всему остальному. Он – ось Сансары. Его дар, его вина, его любовь, его страх – это была та энергия, которая заставляла это чудовищное колесо вращаться.

Он не просто создал этот ад. Он и был этим адом.

И только он мог его остановить.

Артём, стоя во весь рост, протянул руку к медленно вращающемуся колесу из пепла. Он не пытался его остановить. Он просто коснулся его, как своего собственного отражения в тёмной, рябящей воде.

И в этот момент рёв станции достиг оглушительного, невыносимого крещендо, готовый разорвать саму ткань реальности.

Нулевой час

Глава 87. Выбор

Рёв стал абсолютным. Он был не звуком, а состоянием материи, вибрацией, пронизывающей бетон, сталь и саму пустоту между атомами. Артём стоял во весь рост, и гул не давил на него, а, казалось, тёк сквозь него, как через пустой сосуд. Над головой, медленно и неотвратимо, вращалось гигантское колесо из чёрного пепла – его личная, им же созданная Сансара. Он смотрел на живые картины своей вины, но они больше не причиняли боли. Это была не агония, а диагностика.

Он видел неразрывную связь всего: как страх за Максима питал амбиции Елены, как её амбиции давали рычаги Крутову, как цинизм Крутова был отражением отчаяния самого Артёма, а всё это вместе – лишь эхо одного-единственного события: алого шарфа, летящего под колёса грузовика на пыльной бурятской дороге. Он не был жертвой. Он не был игроком. Он был осью. Источником питания для механизма, который превращал любовь в пепел. И, как инженер, он принимал эту ужасающую ответственность. Не со страхом. С холодной ясностью.

Голос Крутова, искажённый, почти панический, снова прорвался через хаос.

– Гринев! Что бы ты там ни увидел, это агония системы! Ты можешь её направить! Стабилизировать! Подумай о сыне! Это твой единственный шанс дать ему…

Слова бились о стену тишины в сознании Артёма, как дохлые мотыльки о стекло. Бессмысленный шум. Одновременно он почувствовал фантомную, отчаянную волну чужой воли – это была Елена. Её фанатичное желание не остановить, а «откалибровать» этот шторм, оседлать его, стать жрицей нового, ею созданного порядка.

Два пути. Две клетки. Стать оружием в руках государства или инструментом в руках богини-самозванки. Оба варианта – лишь разные спицы в том же колесе.

И тут машина сделала свой ход.

Сначала раздался низкий, нарастающий стон, будто металл двери устал бороться с давлением. По периметру гермодвери побежали искры. Затем, с оглушительным щелчком, похожим на треск ломающейся кости, лопнул первый запорный ригель. Пауза. Щелчок второго. Третьего. Каждый удар отдавался в груди Артёма. Наконец, с мучительным визгом рвущегося металла, последний ригель сдался. Массивная стальная плита была не открыта, а выбита вон, отброшенная в сторону невидимой ударной волной аномального поля.

Артём не пошатнулся. Он ждал этого.

Он шагнул из своей бетонной коробки и замер. Он был не в коридоре. Его камера была лишь предбанником, последней кельей перед алтарём. Он стоял на краю огромного, гудящего пространства реакторного зала. Под сводчатым потолком, теряющимся во тьме, билось светящееся, агонизирующее сердце «Анатолии». Гигантская трещина-спираль на стене напротив пульсировала багровым светом, словно открытая рана. А колесо из пепла над ним было ещё больше, ещё реальнее. Он стоял в соборе собственной погибели.

Он медленно повернул голову к ближайшей камере наблюдения. Он знал, что Крутов смотрит на него, ждёт. Он видел не холодный объектив, а всё мироздание, которое так долго и методично загоняло его в эту ловушку.

Рёв станции на мгновение просел, словно машина затаила дыхание.

– Это не карма… – прошептал Артём.

Его голос был почти неслышен, но в бункере управления чувствительные микрофоны уловили его и донесли до Крутова. Тот подался вперёд, его лицо превратилось в маску недоумения.

Артём сделал вдох, наполняя лёгкие раскалённым, пахнущим озоном воздухом.

– …Это выбор.

В ту же секунду его дар вспыхнул в последний раз. Это было не видение будущего, а чистое инженерное прозрение. Он видел «Анатолию» как машину. Видел потоки энергии, плазменные контуры, критические узлы охлаждения. Перед его мысленным взором возникли две опции, две консоли.

Одна – изящная, современная, подсвеченная холодным синим огнём. Панель управления «Проектом Феникс». Сложные диаграммы, бесконечные переменные. Путь контроля, калибровки, перезапуска. Путь Елены. Путь Крутова. Путь в новое, ещё более изощрённое рабство.

Вторая – в стороне, почти забытая, покрытая слоем пыли. Старый, аналоговый терминал аварийного сброса. Никаких экранов. Лишь несколько тумблеров и большая, грубая, красная рукоять ручной активации системы охлаждения. Это не был «стоп-кран». Это был рычаг, который не останавливал двигатель, а направлял всю его мощь на саморазрушение. Запустить необратимый процесс, который разорвёт сердце машины изнутри.

Чтобы остановить колесо, нужно сломать его ось.

Собой.

Приняв решение, Артём сделал первый шаг. Не к выходу. Не к сияющей синей панели «Феникса». Он развернулся и медленно, но с неотвратимостью ледокола, пошёл сквозь свой личный ад к старому, забытому аварийному терминалу.

Его ботинок с хрустом ступил на чёрный пепел, покрывавший пол. Первый след на безупречном узоре мандалы. Первый шрам на лице идеальной геометрии распада.

Нарушение.

Гигантское колесо из пепла над его головой дрогнуло и начало вращаться быстрее, рассыпаясь по краям. Машина почувствовала бунт своего создателя.

Артём шёл. Фигура одинокого человека, идущего навстречу своему единственному, им же найденному выходу. Выходу через полное уничтожение.