Мандала распада

Глава 88. Взгляд Елены

В её командном центре царила стерильная, почти хирургическая тишина. Единственными звуками были ровный гул систем жизнеобеспечения и едва слышный шелест её дыхания. Но даже сюда, в эту гробницу из стали и бетона, проникало эхо агонии. Пол под её ногами едва заметно вибрировал, заставляя воду в высоком стакане на столе подрагивать. Раз в минуту аварийные лампы на дальней стене мигали, как нервный тик. На десятках мониторов беззвучно бушевал ад – рваные сполохи плазмы, клубящийся чёрный пепел, пульсирующая багровым светом рана-спираль на стене реакторного зала. Но для Елены это был не хаос. Это были родовые схватки. Первозданный крик материи, из которого она, ткачиха у своего станка, сейчас соткёт новый, безупречный мир.

Она стояла, идеально прямая, в своём строгом чёрном костюме, и на её губах играла тень торжествующей улыбки. На полированной стальной поверхности стола лежал планшет с расчётами отца – священный текст, который она знала наизусть. Она не просто мстила за него. Она завершала его великий труд.

Когда тяжёлая гермодверь тюремной ячейки Артёма отлетела в сторону, её улыбка стала шире. Он вышел. Последняя, самая важная деталь механизма встала на своё место. Ключ был готов войти в замок.

Елена следила за его светящейся точкой на главном тактическом мониторе. Он сделал первый шаг. Второй. Она ждала, что он сейчас повернёт налево, к сияющей синей панели «Проекта Феникс». Туда, куда вёл вектор, заложенный ею в его сознание через месяцы манипуляций, симуляций и ложных надежд.

Но он шёл прямо.

Её улыбка погасла. Первая мысль была не о предательстве, а о сбое. Логичная, научная мысль. «Он дезориентирован. Излучение… аномальные поля искажают восприятие». Конечно. Инструмент подвергся слишком сильному воздействию, его нужно направить. Она грациозно склонилась к селектору, её голос был спокоен, как у врача, говорящего с пациентом в бреду.

– Артём, ты меня слышишь? Панель слева от тебя. Синяя. Сосредоточься. Ты почти у цели.

В ответ – лишь беззвучный рёв на экранах. А точка на мониторе продолжала своё прямое, нелогичное, упрямое движение.

Елена переключила одну из камер на максимальное приближение. И её научная уверенность треснула, как стекло под ударом молота. Она увидела его лицо. Его походку.

Он не заблудился. Он не бредил. Он шёл с ужасающей, нечеловеческой решимостью. Его взгляд был устремлён не на панель «Феникса», а мимо неё, вглубь зала, к чему-то старому, забытому, неважному. Она увидела, как он проходит мимо её сияющей синей панели, её алтаря, её мечты, даже не удостоив её взглядом.

В этот момент что-то внутри неё оборвалось.

Нет… Он не мог. Он не посмел бы. Он же… инструмент. Сломанный человек, которому я дала цель…

Её мозг лихорадочно сопоставлял факты: его молчание, его странное спокойствие, его неверный вектор. И она поняла. Это не сбой. Это бунт.

В тот миг, когда она это поняла, по бункеру прошла отчётливая дрожь. Не просто вибрация – короткий, резкий толчок, от которого опрокинулся стакан с водой. Прозрачная струйка потекла по безупречной поверхности, заливая священные чертежи её отца.

Ледяное спокойствие сменилось сначала ужасом, а затем – слепой, испепеляющей яростью. Она видела, к чему он идёт. К старому, рудиментарному терминалу аварийного сброса. К ржавой кнопке «уничтожить всё». Не «перезапустить». Не «исправить». Уничтожить. Сжечь дотла и её мечту, и наследие отца, и саму возможность.

Она вскочила, её лицо исказилось, превратившись в маску фурии.

– ГРИНЕВ! – закричала она в пустоту, в мёртвый селектор, в своё отражение на экранах. – ПРЕДАТЕЛЬ! ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА! ЭТО МОЁ! МОЁ!

Она с силой ударила кулаком по бронированному стеклу, отделявшему её от зала. Оно даже не дрогнуло. Весь её гнев, все её амбиции, вся её жизнь – всё разбилось о спокойную, упрямую спину одного человека на мониторе. Её великий план, её месть, её возвышение – всё превращалось в пепел ещё до того, как реактор взорвётся. Она была императрицей, только что взошедшей на трон, у которой на глазах рассыпалась её империя.

Елена замерла, прижавшись лбом к холодному, непробиваемому стеклу, и тяжело дышала, пытаясь усмирить бурю внутри. На мониторах Артём подходил к своей цели. Его далёкое, решительное отражение накладывалось на её лицо, искажённое яростью и отчаянием.

Она смотрела, как её мечта умирает, и не могла ничего сделать. Она была заперта. Заперта в гробнице своего несостоявшегося всемогущества.

Глава 89. Гнев Крутова

В командном бункере Крутова царил упорядоченный хаос. Десятки техников в наушниках отдавали короткие, резкие команды, на экранах метались столбики цифр, в воздухе пахло озоном и перегретой электроникой. Это была атмосфера военного штаба в разгар решающего сражения. И Крутов был его генералом. Он стоял, сцепив руки за спиной, его лицо было непроницаемой маской. Он слышал слова Артёма: «Это не карма… Это выбор». Он отбросил их философскую шелуху и мгновенно распознал суть – декларацию о неподчинении. Его «ключ», его «объект», его самый ценный ресурс – вышел из повиновения. Для него это было не предательство. Это был критический системный сбой.

– Олег Андреевич! – бледный, как полотно, техник сорвал с головы наушники. – Уровень гамма-излучения в реакторном зале… он за пределами шкалы! Датчики сгорают! Это смертельный фон! Уже несколько минут как!

– Не только гамма! – выкрикнул другой техник с соседней консоли. – Все дозиметры показывают абсурд! То ноль, то зашкал, то отрицательные значения! Это невозможно! Поле искажает сами приборы, мы не можем доверять показаниям! Мы слепы!

Крутов молча кивает. Он и так видел это по снежной ряби, искажающей видеосигнал с камер. Он знал, что посылать туда людей – значит отправлять их в крематорий. Но система требовала действия. Контроль требовал попытки.

Несмотря на доклад, он включил общий канал связи. Его голос – стальной, не допускающий возражений, привыкший превращать людей в функции.

– Группа «Гамма», немедленно в реакторный зал! Задача – нейтрализация объекта «Гринев»! Любыми средствами! Выполнять!

В ответ – треск помех. Затем неуверенный, искажённый голос начальника охраны.

– Центр, это «Гамма-1». Повторите… Уровень… кхх… защиты костюмов недостаточен. Мы не можем… кхх… это самоубийство…

Крутов с силой ударил по кнопке отключения связи. Он не злился на охрану. Он был в ярости от собственного бессилия. Его главный инструмент – приказ, власть, страх – оказался бесполезен перед лицом законов физики. Его система дала сбой на самом фундаментальном уровне.

Он снова посмотрел на главный экран. Его «оружие», его идеально обработанный психологический актив, методично шёл к аварийному терминалу. Его догадка, высказанная вслух несколько минут назад, теперь подтверждалась самым ужасным образом. Артём не просто бунтовал. Он обрёл контроль. Он стал единым целым с аномалией, которую сам же и породил.

Его взгляд метнулся к монитору с данными Максима. Последний рычаг. Он уже открыл рот, чтобы отдать приказ, но замолчал. Он всмотрелся в спокойное, отрешённое лицо Артёма на экране и с холодной ясностью понял: это больше не сработает. Объект перешёл в состояние, где земные привязанности больше не имеют значения.

Сломался… Нет. Не сломался. Он завершил процесс. Нашёл иную логику, вне боли и страха. И эта логика – уничтожение. Всего. И меня вместе со всеми.

В тот же миг по всему бункеру взвыли сирены. На экранах, перекрывая все данные, вспыхнули ярко-красные предупреждения: «КРИТИЧЕСКАЯ НЕСТАБИЛЬНОСТЬ ЯДРА», «НЕОБРАТИМЫЙ ПРОЦЕСС РАЗРУШЕНИЯ АКТИВНОЙ ЗОНЫ», «ЭВАКУАЦИЯ». Техники в панике начали вскакивать со своих мест, с ужасом глядя на Крутова в ожидании приказа.

Он игнорировал их. Он не смотрел на паникующие лица. Он не смотрел на красные экраны. Он смотрел только на одну фигуру – на Артёма, который уже протягивал руку к большой красной рукояти аварийного терминала.

Крутов не кричал. Он не бил кулаком по столу. Его гнев перешёл в иную, более страшную стадию – в холодное, убийственное осознание полного, абсолютного провала. Вся его система, вся его вера в контроль, в расчёт, в манипуляцию – всё это оказалось карточным домиком, который сейчас сметёт человек, которого он считал своей самой послушной пешкой.

Крупный план его лица. Голубые глаза, всегда холодные и контролирующие, сейчас отражали ослепительную багровую вспышку с монитора – момент, когда пальцы Артёма коснулись рычага. В этом отражении не было страха. Лишь безграничное, ледяное недоумение генерала, только что проигравшего войну одному-единственному, безоружному солдату.

Глава 90. Шёпот Доржо

Он шёл сквозь пепел. Рёв реактора превратился в оглушительную, монотонную мантру разрушения. Аварийные лампы бросали на стены дёрганые, рваные тени. Пол вибрировал так, что, казалось, кости вот-вот отделятся от мяса.

Но по мере его продвижения происходило нечто странное. Хаос, бушевавший в зале, казалось, расступался перед ним. Он словно перестал его воспринимать. Его сознание, работающее на пределе, как перегруженный процессор, инстинктивно отсекало всё лишнее: рёв реактора превратился в монотонный фон, вспышки света – в незначительные помехи, вихри пепла – в предсказуемые траектории. Это был не пузырь спокойствия, а туннель абсолютной концентрации, выжигающий всё, что не являлось его целью – старым аварийным терминалом. Ценой этого состояния было окончательное, необратимое выгорание его разума, но Артём этого уже не чувствовал. Он не просто шёл сквозь бурю. Буря сама прокладывала для него путь к своему сердцу.

Голоса ещё пытались до него достучаться, но они были лишь далёким, затухающим эхом.

Голос Крутова из динамиков: «…остановись, Гринев! Это бессмысленно! Ты уничтожишь…» – он распадался на бессвязные частоты, на шум ветра.

Фантомное эхо Елены: «…контроль… калибровка… мой…» – её воля ощущалась как слабеющая, отчаянная вибрация, которую он просто игнорировал.

Образы Лиды, Ольги, Максима всплывали в его памяти, но уже не как упрёк или боль, а как тёплые, затухающие угольки в остывающем костре. Он прощался с ними, не со скорбью, а с тихой, светлой благодарностью за то, что они были. Он отпускал их.

Он подошёл к старому аварийному терминалу. Рёв станции достиг здесь своего пика, превратившись в физическое давление. Но в его голове воцарилась абсолютная тишина. И в этой тишине прозвучал голос. Голос Доржо. Не как воспоминание, а как живая, ясная мысль, которую учитель «вложил» в него много лет назад у костра, и которая должна была активироваться именно в этот момент.

«Ты смотрел на колесо, ученик. Ты видел, как оно вращается, как перемалывает жизни. Ты пытался его остановить, хватаясь за спицы. Ты пытался бежать быстрее него. Ты пытался изменить его узор. Всё это – суета. Ты забыл главный урок».

Артём положил руку на холодный металл аварийного терминала. Его пальцы нащупали грубую, шершавую поверхность большой красной рукояти.

«Чтобы остановить колесо, не нужно бежать. Чтобы остановить колесо, не нужно его чинить. Чтобы остановить колесо, нужно сломать его ось».

В ту же секунду за тысячи километров, в маленькой келье бурятского дацана, резкий порыв ветра сорвался с байкальских сопок и распахнул окно. Доржо, сидевший в медитации, не шелохнулся. Ветер пронёсся по комнате и коснулся старых, потёртых чёток, висевших на стене. Тех самых, что когда-то принадлежали Артёму. Сто семь бусин тихо стукнулись друг о друга, издав единственный, мелодичный звон в утренней тишине.

Доржо медленно открыл глаза. Он посмотрел на колыхнувшиеся чётки и тихо прошептал в пустоту: «Иди, ученик. Завершай».

Артём посмотрел на свою руку, лежащую на рукояти. Он видел шрам-спираль на запястье. Ось. Он понял, что Доржо готовил его не к спасению. Он готовил его к этой единственной секунде, к этому единственному выбору. Стать не спасителем, а жертвой. Не творцом, а разрушителем. Не Буддой, а Бодхисаттвой, отказавшимся от нирваны ради прекращения чужих страданий самым радикальным способом.

Он крепко сжал рукоять. Холодный металл показался продолжением его собственной кости. Он больше не чувствовал себя отдельным человеком. Он чувствовал себя функцией. Осью, которая сейчас сломается.

Костяшки его пальцев побелели. Он был готов. Тишина в его голове и оглушительный рёв снаружи готовы были слиться в одной-единственной точке невозврата.

Глава 91. 108-я бусина

Его рука крепко сжимала красную рукоять. Мышцы от плеча до кончиков пальцев напряглись, готовые совершить последнее, необратимое движение. Рёв реактора и вибрация пола слились в единый, непрерывный фон, который сознание Артёма уже не регистрировало как угрозу. Он был готов.

И всё же он медлил.

Не из страха. Страх сгорел дотла ещё там, в камере, оставив после себя лишь чистый, холодный пепел решимости. Это была нерешительность иного рода. Чувство глубокой, интуитивной незавершённости. Словно в сложном уравнении, которое он решал всю свою жизнь, не хватало последней, самой важной переменной. Он опустил взгляд на своё левое запястье, где были туго обмотаны чётки Доржо. Сто семь отполированных временем бусин. Круг не был замкнут.

И в этот самый миг, когда он осознал эту пустоту, Вселенная дала ему ответ.

От непрекращающейся, бешеной вибрации с панели терминала откололся и упал на пол небольшой кусок старого, потрескавшегося керамического изолятора. Он ударился о бетон с едва слышным щелчком, который Артём каким-то чудом уловил сквозь рёв.

Изолятор раскололся неровно, но в его центре осталось идеальное, круглое технологическое отверстие. Он лежал в пыли и чёрном пепле – маленький, белый, с дырой посередине.

Взгляд Артёма приковало к этому обломку. Весь хаос реакторного зала, весь рёв и грохот исчезли. Был только он и этот кусок керамики. В его сознании этот случайный осколок мгновенно наложился на другой образ, бесконечно далёкий и бесконечно близкий – на гладкий, серый байкальский камень с дыркой, «куриного бога», которого он пронёс через всю жизнь и отдал сыну в стамбульской больнице.

Прозрение. Острое, как удар тока. Это не случайность. Это знак. Последний дар от мира, который он собирается уничтожить. Он отдал сыну своё прошлое, свой настоящий камень, и освободил его от своей кармы. Но Вселенная дала ему замену для настоящего. Символ того, что его жертва принята. Что круг должен быть замкнут, прежде чем будет сломан.

Сто восьмая… Вот она. Не та, что была, а та, что стала. Не из прошлого, а из настоящего. Не память, а выбор.

Артём медленно, не разжимая пальцев на рукояти, опустился на одно колено. Движение было спокойным, ритуальным, полным нечеловеческого достоинства. Он протянул свободную руку и подобрал с пола тёплый от вибрации обломок изолятора. Он не стал его рассматривать. Он просто почувствовал его вес, его неправильную, шершавую, но такую нужную форму.

Он снова выпрямился во весь рост.

Теперь в одной его руке был рычаг разрушения. В другой – последняя, сто восьмая бусина, замыкающая его личный круг сансары.

Чувство незавершённости исчезло. Он посмотрел на терминал новым, инженерным взглядом. Он увидел не просто рычаг, а систему, защищенную от одного оператора. Рядом с основной рукоятью находился подпружиненный тумблер ручной блокировки, который нужно было удерживать в нажатом состоянии, чтобы основной рычаг сдвинулся с места. Система, рассчитанная на двух человек. Но он был один. Уравнение было почти решено. Оставалась последняя переменная.

Разрушение и завершение. Начало конца и конец начала. Он был готов.

Глава 92. Остановка сердца

Он стоял перед терминалом. Его правая рука мёртвой хваткой сжимала красный рычаг. Левая – белый, шершавый обломок керамики. Внутри него царила абсолютная тишина, но он видел, как его инженерный мозг, обострённый предсмертной ясностью, продолжает работать, анализировать.

Он посмотрел на панель. Старая, аналоговая, вся в пыли. Рядом с рукоятью было пустое, тёмное гнездо с двумя торчащими из него оголёнными контактами. Гнездо для ключа аварийного ручного сброса, который был утерян десятилетия назад. Без замыкания этой цепи рычаг был просто бесполезным куском металла. Система, рассчитанная на двух человек, чтобы предотвратить катастрофу по воле одного безумца. Он усмехнулся. Он не был безумцем. Он был выбором.

Он посмотрел на обломок изолятора в своей левой руке. Он видел не мусор. Он видел решение. Он видел нестандартный ключ, который ему подарила сама агонизирующая станция.

Не колеблясь, он вставил шершавый край керамического обломка в узкую щель под тумблером. Затем, используя стальной кожух терминала как точку опоры, он нажал на другой конец изолятора. Раздался сухой хруст. Обломок вошёл в механизм, намертво заклинив тумблер в нажатом положении. Блокировка была снята. Он обманул систему, превратив свой символический ключ в реальный инструмент.

В тот же миг по панели пробежал сноп ослепительно-синих искр. Загорелась одна-единственная, тусклая красная лампочка с выцветшей надписью «СИСТЕМА АКТИВНА». И тут же раздался громкий, резкий щелчок, похожий на взведение курка гигантского, невидимого оружия. Защита была снята.

Теперь рычаг был заряжен.

Артём перехватил рукоять обеими руками. Он вложил в это движение не только вес своего тела, но и всю тяжесть своей жизни, своей вины, своей любви. Всю боль за Лиду, всё отчаяние из-за Ольги, всю нежность к Максиму.

Он толкнул рычаг вперёд.

Рукоять поддалась с мучительным, скрежещущим стоном ржавого металла. Это был звук ломающихся костей мироздания.

В бункерах Крутова и Елены на всех экранах одновременно вспыхнула одна и та же финальная надпись, перекрывая все сигналы тревоги:

«ВНИМАНИЕ! НЕШТАТНЫЙ СБРОС СТЕРЖНЕЙ. ПРОЦЕСС ПЕРЕШЕЛ В НЕУПРАВЛЯЕМУЮ ФАЗУ. ОТМЕНА НЕВОЗМОЖНА».

Оглушительный рёв в зале не стих. Он изменился. Пронзительный визг рвущегося металла сменился серией глухих, чудовищных ударов, идущих из самого сердца реактора. Это было не штатное, плавное опускание стержней-поглотителей. В аномальных условиях «Анатолии», где нулевое поле за месяцы сделало конструкционные материалы активной зоны хрупкими, как перекалённое стекло, этот аварийный сброс стал гильотиной. Стержни не просто гасили реакцию, они, входя с огромной скоростью в перегретую и искажённую активную зону, провоцировали её мгновенное механическое разрушение. Это было похоже на то, как если бы в хрупкий кристалл одновременно вонзили сотню раскалённых игл.

Пульсирующая спираль на стене перестала светиться ровно. По ней, как по умирающей кровеносной системе, пробежали судорожные, аритмичные вспышки.

Гигантское колесо из пепла над головой Артёма не распалось сразу. Наоборот, на мгновение оно, казалось, стало ещё чётче, ещё плотнее, словно аномалия в последней отчаянной конвульсии пыталась удержать свою форму. Но основа, питавшая её – стабильное поле реактора, – была разрушена. Колесо дрогнуло, потеряло синхронность вращения. Сначала от его края отделился один большой, бесформенный клок пепла. Затем второй. Узор начал рассыпаться, как песочная мандала, по которой провели рукой – не сразу, а медленно, неотвратимо, теряя свою божественную геометрию и превращаясь в хаотичный, тяжёлый, мёртвый дождь.

И вдруг всё стихло.

Рёв прекратился. Вибрация исчезла. Мигающие лампы погасли, погрузив зал в почти полную темноту, нарушаемую лишь угасающим, больным багровым светом из раны-спирали. Наступила мертвая, неестественная тишина. Тишина перед концом света. Колесо из пепла окончательно распалось, осыпавшись на пол.

Артём стоял, вцепившись в рукоять, его тело было напряжено до предела. Он чувствовал, как по всему залу проходит последняя, самая мощная конвульсия. Это был предсмертный спазм гигантской машины. Остановка её механического сердца.

И он был причиной этой остановки.

Глава 93. Последний вдох

Серия глухих ударов изнутри реактора прекратилась. Наступила одна, оглушающая секунда полной, абсолютной тишины. А затем сердце машины издало свой последний, предсмертный звук. Это был не рёв и не визг. Это был высокий, чистый, пронзительный вой, словно плач самого металла, самой энергии. Он проникал не в уши, а прямо в душу, в самую суть бытия.

Артём больше не чувствовал вибрации. Он чувствовал, как воздух вокруг него начинает светиться, ионизироваться. По его коже пробежали мурашки, волосы на руках встали дыбом. Он чувствовал не жар, а странный, всепроникающий, тёплый свет, который рождался ниоткуда и отовсюду одновременно. Это не был физический свет. Это было то, как его дар, его сознание, воспринимало колоссальный выброс чистой энергии нулевого поля, предшествующий физическому разрушению.

Гигантская трещина-спираль на стене, которая до этого пульсировала багровым, перестала быть просто трещиной. Она вспыхнула. Не красным, не синим, а ослепительным, чистым, белым светом, который мгновенно поглотил все тени в зале. Свет, не имеющий источника. Свет, который исходил из самой раны мироздания.

Артём не щурился. Он не отворачивался. Он смотрел прямо в этот свет, и его глаза не чувствовали боли. Для него это было не разрушение. Это было очищение.

В самом центре этой ослепительной белой вспышки он увидел силуэт. Не призрак. Не галлюцинацию. А тень, сотканную из самого света.

Это была его сестра, Лида.

Не окровавленная восьмилетняя девочка под колёсами грузовика, а её идеальный, вечный образ, который он хранил в самой глубине своего сердца. Она стояла в своём простом платьице, её белокурые косички были чуть растрёпаны, а на шее – тот самый алый шарф, который сейчас казался единственным цветным пятном во всей вселенной.

Она не говорила. Она просто смотрела на него. И в её глазах не было ни упрёка, ни страха, ни печали. Только спокойное, светлое принятие. Она улыбнулась ему – той самой беззубой, детской улыбкой, которую он помнил всю свою жизнь.

Затем она медленно подняла руку и помахала ему на прощание. Простой, детский жест. Но в нём было всё. В нём было прощение. В нём было освобождение. Вся его многолетняя вина, весь груз ответственности – всё это растворилось в этом простом жесте.

Артём, глядя на неё, невольно улыбнулся в ответ. Впервые за десятилетия – искренне, без горечи. Он почувствовал, как из его груди уходит последняя тяжесть. Он был свободен. Его пальцы, всё ещё сжимающие рукоять, нащупали в кармане своего комбинезона крошечный, твёрдый предмет. Обугленное зерно. Последний якорь, связывавший его с Бурятией, с началом пути. Он не вынул его. Просто почувствовал его твёрдость в последний раз.

Он сделал свой последний вдох.

Воздух, который он вдыхал, был уже не воздухом. Это был чистый свет, чистая энергия.

В его широко открытых глазах, на губах которых застыла слабая, умиротворённая улыбка, отразился ослепительный белый свет и крошечный силуэт девочки с алым шарфом.

Затем свет стал абсолютным, заполняя всё.

И наступила тишина.

Глава 94. Взрыв

Тишина длилась ровно три удара сердца. А затем она была разорвана.

Из самого центра реактора, из точки абсолютного распада, родился не звук, а чистый, беззвучный белый свет. Он хлынул из спиральной трещины, мгновенно выжигая темноту.

В ту же долю секунды, как она коснулась Артёма, его тело, вместе с обугленным зерном в кармане, перестало существовать, распавшись на составляющие атомы. Он не почувствовал боли. Он стал частью этой энергии, этого света, который видел его дар.

Белый свет, поглотивший Артёма на мониторах, на одну невыносимую секунду достиг пика интенсивности. Затем все камеры в реакторном зале одновременно сгорели. На десятках экранов в бункерах Крутова и Елены воцарился лишь шипящий, слепящий белый шум. Оба они, и генерал, и наследница, инстинктивно отшатнулись от мониторов. Их аналитический ум и холодный расчёт сменились первобытным, животным пониманием: произошло нечто непоправимое.

Внутри активной зоны, разорванной хаотическим сбросом стержней, перегретая вода под колоссальным давлением мгновенно превратилась в пар. Это не был ядерный взрыв. Это был взрыв паровой, но его сила, усиленная аномалией искажённого нулевого поля, превзошла все мыслимые расчёты. Во-первых, хаотический сброс стержней вызвал неконтролируемое физическое разрушение активной зоны. Во-вторых, само нулевое поле за месяцы до этого вызвало в металле и бетоне микроскопические структурные дефекты, лишив их расчётной прочности. И в-третьих, самое главное: пар чудовищной температуры и давления, взаимодействуя с деформированными материалами активной зоны и нестабильной энергией аномального поля, вызвал взрывную волну, многократно превысившую расчётную прочность защитной оболочки.

Защитный купол реактора, массивное сооружение из сотен тонн армированного бетона и стали, рассчитанное на землетрясения и падение самолёта, не выдержал. Он не треснул. Его разорвало изнутри, как перекачанный воздушный шар.