Мандала распада

Он пытался сопротивляться. Вспоминал уроки Доржо, пытался сосредоточиться на дыхании, отстраниться от боли и галлюцинаций. «Наблюдай, не вовлекаясь… Боль – лишь облако…» Но облака превратились в чёрные грозовые тучи, готовые поглотить его. Во время одного из тестов, когда на экране появилось изображение гигантской антенной решётки «Моста», уходящей в полярное небо, ему показалось, что он видит сквозь стены лаборатории, сквозь толщу бетона и стали самой «Анатолии». Он видел энергетические потоки, пульсирующие в её недрах, но эти образы были чудовищно искажены, словно он смотрел на мир через кривое, треснувшее зеркало, и всё вокруг было наполнено угрожающими, шевелящимися тенями.

Крутов внимательно, не отрываясь, следил за каждым его движением, за каждой гримасой боли на его лице. Специалисты в белом бесстрастно фиксировали данные с десятков датчиков, что-то быстро печатая на клавиатурах. Иногда в лаборатории появлялась Елена. Её лицо, как всегда, было непроницаемой маской, но Артём чувствовал её напряжённый, почти хищный интерес. Она не вмешивалась в процесс, но иногда, в коротких перерывах между тестами, когда его отключали от аппаратуры, чтобы дать ему выпить воды или ввести очередную дозу «поддерживающего» препарата, она подходила и задавала тихие, точные вопросы о его ощущениях, о том, что именно он «видел» или «чувствовал» при контакте с тем или иным образом «Моста». Артём отвечал односложно, стараясь скрыть истинную глубину своего ужаса и тех прозрений, которые иногда прорывались сквозь боль. Он видел, как она делает быстрые пометки в своём защищённом планшете, и её взгляд, на мгновение встретившийся с его, был лишён даже тени сочувствия – только холодный, почти нечеловеческий научный азарт.

Эта «калибровка боли» продолжалась три бесконечных дня. Утром и вечером его приводили в этот зал и на несколько часов пристёгивали к креслу. После первого же сеанса его тело начало отказывать: суставы ломило, как при лихорадке, а под веками постоянно плясали фосфены. К концу второго дня он почти перестал чувствовать левую руку, а носовые кровотечения стали настолько частыми, что белая ткань больничной робы на груди постоянно была в бурых пятнах. Артём потерял счёт времени, счёт тестам. Он был на грани. На грани физического истощения, на грани полного ментального распада.

И вот, во время очередного «сеанса», когда ему демонстрировали смоделированную схему взаимодействия «Северного Моста» с каким-то внешним, неизвестным источником энергии, и одновременно подвергали его мозг наиболее интенсивному воздействию через чёрный песок, что-то произошло. Боль достигла такого пика, что, казалось, само его сознание вот-вот расколется. И в этот момент, на самом краю безумия, его искажённый, истерзанный дар, словно прорвав последнюю преграду, вспыхнул с новой, неистовой силой.

Он увидел. Не просто образ, не просто ощущение. А чёткое, ясное, почти математически точное знание. Он увидел, как «Северный Мост», используя энергию, накопленную и трансформированную «Анатолией» через чёрный песок, должен был создать не просто «ворота» или «разрыв» в пространстве-времени. Он должен был сгенерировать специфический, сверхмощный «резонансный сигнал» – «пульсацию нулевой точки», как мелькнуло в его сознании обрывком из теорий Черниговского, который предполагал, что воздействие на определённые частоты квантового вакуума способно «расслоить» мембраны между измерениями, создавая временный канал или «кротовую нору» в низшие, или, как он их называл, «теневые» слои реальности. Зов, направленный в ту самую «изнанку бытия», о которой говорил Доржо. Зов, на который должен был откликнуться Голос из Разлома. Или то, что стояло за ним. Это была не просто возможность вторжения. Это было целенаправленное, тщательно спланированное приглашение. Приглашение Абсолютного Хаоса – не как метафоры, а как физической, энтропийной силы, существующей в этих «теневых слоях» в виде чистой, неупорядоченной энергии, способной аннигилировать или ассимилировать упорядоченную структуру нашей вселенной.

Это прозрение было настолько чудовищным, настолько всеобъемлющим, что Артём закричал – долгим, нечеловеческим криком, в котором смешались боль, ужас и какое-то страшное, тёмное озарение. Обугленное зерно, которое ему чудом удалось сохранить и которое сейчас, спрятанное под одеждой, прижималось к его груди, внезапно стало обжигающе горячим, словно раскалённый уголь. Датчики на его теле зашкалили. Специалисты в панике забегали вокруг кресла. Крутов что-то резко крикнул.

А потом наступила тьма.

Когда он пришёл в себя, он снова лежал в своей палате. Тело ломило, голова раскалывалась. Но прежде чем он успел полностью осознать произошедшее, его накрыло новое, ещё более мучительное ощущение – ледяной холод, исходящий не извне, а изнутри, из самой глубины его истерзанной души. И вместе с этим холодом пришло видение: Максим, его маленький, хрупкий Максим, лежит в белой больничной койке в далёком Стамбуле. Его тельце едва заметно подрагивает, а вокруг него – не тёплая аура жизни, а тонкая, почти невидимая ледяная дымка, зловеще похожая на ту, что Артём ощущал от «Северного Моста». Мальчик во сне беспокойно ворочается, его губы шепчут что-то неразборчивое, но Артёму кажется, что он слышит отчаянный, тоненький зов: «Папа… холодно… очень холодно…»

Это короткое, но пронзительное видение обрушилось на Артёма с такой силой, что он задохнулся от боли, гораздо более страшной, чем любая физическая пытка. Это было прямое, безжалостное напоминание о цене его страданий, о той невидимой, но неразрывной нити, что связывала его судьбу с судьбой его сына. И о той чудовищной игре, в которой Максим был самой беззащитной и самой ценной разменной монетой.

Сквозь эту боль пробивалось новое, ледяное знание. Он выжил. И он узнал то, чего, возможно, не знали даже его мучители. Или, по крайней

мере, не до конца осознавали весь масштаб той бездны, которую они собирались разверзнуть.

«Калибровка» закончилась. Но настоящая боль только начиналась.

Глава 62: Скрытое Наследие Черниговского

После последней, особенно мучительной «калибровки», Артём провалился в тяжёлое, липкое забытьё, из которого его вырвал не будильник и не голос охранника, а пронзительный, леденящий душу образ. Максим. Его маленький, хрупкий Максим, окутанный тонкой, почти невидимой изморозью, дрожащий от холода не в стамбульской больничной палате, а где-то в бесконечной, ледяной пустоте, и его тихий, отчаянный шёпот: «Папа… холодно…». Это видение, обрушившееся на него с безжалостной чёткостью, стало последней каплей. Физическая боль, тупая, ноющая, уже почти привычная, отошла на второй план перед этим новым, всепоглощающим ужасом. Он должен был действовать. Немедленно. Информация, которую ему скармливала Елена, её выверенные схемы и обтекаемые формулировки – всё это была лишь ширма, дымовая завеса, скрывающая истинную, чудовищную суть «Северного Моста». Он должен был найти правду. Ту правду, которую она скрывала. Или которую боялась признать даже сама.

Его искажённый, истерзанный дар после «калибровки» стал непредсказуем и опасен, но одна его грань обострилась до болезненной, почти невыносимой чёткости – способность «видеть» энергетические следы, информационные потоки, эмоциональные отпечатки, оставленные людьми и событиями. Это было похоже на то, как если бы ему выжгли глаза, а затем вставили новые, способные воспринимать мир в ином, пугающем спектре. Используя редкие моменты, когда его оставляли одного в палате, или когда его выводили на короткую, разрешённую «прогулку» по гулким, безликим коридорам блока, Артём начал свою отчаянную охоту. Он «сканировал» пространство, пытаясь уловить не физические улики, а те самые «следы», связанные с профессором Черниговским или с Еленой. Его внимание, словно компас, указывающий на источник сильнейшей аномалии, неуклонно тянуло к старому, почти заброшенному крылу административного корпуса. Там, как он помнил, когда-то располагался просторный кабинет профессора, а рядом – архив, куда Елена, по его смутным воспоминаниям из более «спокойных» времён, иногда уходила на долгие часы, погружаясь в наследие отца. Он «видел» это место как клубок застарелой боли, концентрированного интеллектуального напряжения, страха и отчаяния – слабый, почти угасший, но всё ещё различимый энергетический отпечаток, который, казалось, исходил из-за одной из массивных, пыльных дверей с табличкой «Архив. Сектор Гамма-Прим. Доступ ограничен».

Проникнуть туда казалось невыполнимой задачей. Дверь была заперта на сложный электронный замок, коридоры патрулировались. Артём, приблизившись к двери архива под предлогом необходимости посетить редко используемый санузел в этом крыле, почувствовал своим обострённым даром не только следы эмоций Черниговского, но и нечто иное – тонкую, почти невидимую «сеть» защитных полей или ментальных «сигнатур», оставленных, возможно, самим профессором или Еленой для защиты самых сокровенных тайн. Это было похоже на невидимую паутину, прикосновение к которой могло вызвать не только физическую тревогу, но и острый приступ паранойи или дезориентации.  Но отчаяние придавало Артёму почти звериную хитрость и решимость. Однажды ночью, когда действие введённых ему препаратов начало ослабевать, оставляя его с ясной, но лихорадочно работающей головой и телом, полным ломоты и дрожи, он решился. Он вспомнил об ампуле «Синапсина-М», которую ему удалось спрятать ещё в реанимации. Он тогда использовал большую часть, чтобы прояснить сознание, но в ампуле оставалось совсем немного, на донышке – отчаянная доза, которую он берёг как последний шанс. После её использования он знал, что заплатит страшную цену – возможно, несколькими днями полной прострации или потерей контроля над даром, но сейчас это было неважно. Риск был огромен. Он ввёл себе эти остатки препарата, и через несколько минут мир вокруг него взорвался мириадами деталей. Боль отступила, сменившись странной, почти эйфорической ясностью. Его дар, усиленный препаратом до немыслимых пределов, теперь не просто "чувствовал" эту ментальную защиту – он "видел" её структуру. "Синапсин" на короткое время синхронизировал его нейронные импульсы с остаточными полями архива, позволив ему не ломать защиту, а как бы "притвориться" её частью, стать своим для чужой системы. Словно следуя невидимой, безумной логике их создателя, нашёл способ «обойти» их, не вызвав тревоги. Он «увидел» сложную структуру электронного замка, его уязвимые точки, «почувствовал» цифровую последовательность кода, которую кто-то из сотрудников службы безопасности, возможно, Елена или Штайнер, использовал не так давно. Это было похоже на безумную, интуитивную дешифровку, где логика смешивалась с чистым наитием. Через несколько мучительных минут, когда он был на грани потери сознания от перенапряжения, замок щёлкнул.

Внутри архива царил полумрак и запах старой бумаги, пыли и чего-то ещё – тонкого, едва уловимого, металлического привкуса озона, словно здесь когда-то работала какая-то мощная аппаратура. Его дар немедленно указал на массивный, стальной сейф, вмонтированный в стену. Но не сам сейф привлёк его внимание, а небольшой, неприметный ящик из тёмного дерева, спрятанный за ним, в нише, которую, казалось, можно было обнаружить, лишь точно зная, где искать, или… обладая его способностями. Ящик не был заперт. Внутри, на подкладке из выцветшего бархата, лежало несколько катушек с микрофильмами и старый, потёртый жесткий диск от компьютера, на котором неровным, почти детским почерком (почерком Елены, когда она была ещё подростком?) было выведено: «Проект ‘Тень Иггдрасиля’. Совершенно Секретно. Отцу».

Сердце Артёма заколотилось. Это было оно. То, что он искал. То, что Елена, возможно, скрывала даже от самой себя, или не решалась изучить до конца.

Вернувшись в свою палату с драгоценной находкой, рискуя быть обнаруженным в любую секунду, он приступил к самому сложному – к расшифровке. Планшет, который ему оставили, имел примитивный сканер для микрофильмов и порт для подключения внешних устройств. Но информация была защищена многоуровневым шифром, гораздо более сложным и хаотичным, чем тот, что он видел в основном дневнике Черниговского. Это был не просто шифр, это был лабиринт, созданный безумным гением, где каждый неверный шаг, каждая ошибка в интерпретации могли привести не просто к тупику, а к ментальному коллапсу. Артём чувствовал, как сам текст, сами символы излучают какую-то тёмную, давящую энергию, словно они были пропитаны страхом и отчаянием своего создателя. Это был язык безумия, язык человека, стоящего на краю пропасти, пытающегося одновременно и зафиксировать ужасающую правду, и скрыть её от посторонних глаз, а может, и от самого себя. Артём снова прибег к «Синапсину-М», хотя и понимал, что каждая такая доза приближает его к точке невозврата, что он буквально сжигает свой мозг, своё тело, ради этих крупиц истины. Его искажённый, но невероятно обострённый дар стал его единственным ключом. Он не столько "читал" или "анализировал" символы в привычном смысле, сколько входил в некий чудовищный, почти тактильный резонанс с самой сутью этих записей, с остаточной психической энергией мыслей и эмоций Черниговского, впечатанных в микрофильмы и магнитные дорожки диска. Обугленное зерно в его руке, казалось, действовало как проводник, как антенна, втягивая в него эту информацию потоками, минуя барьеры логики, проникая прямо в подсознание, в самые тёмные его уголки. Это было не чтение, а мучительное, насильственное "впитывание" чужого безумия, чужого запредельного ужаса. Каждый такой "впитанный" фрагмент, каждая понятая фраза выжигали его разум, заставляли его тело биться в судорогах, словно он пропускал через себя электрический разряд чужого, запредельного ужаса. Головная боль превратилась в раскалённый обруч, стиснувший череп, из носа снова пошла кровь, капая на экран планшета и смешиваясь с безумными каракулями Черниговского. Видения, вызванные резонансом с наследием профессора и обугленным зерном, которое он не выпускал из руки, становились всё более агрессивными и невыносимыми. Он видел лабораторию Черниговского, его искажённое страхом лицо, слышал его бормотание, его крики. Он чувствовал, как платит за каждое слово правды частичкой своего рассудка, своей души, как его собственные воспоминания начинают путаться с воспоминаниями профессора, как его личность истончается, грозя раствориться в чужом безумии.

На расшифровку ушли, казалось, не часы, а целая вечность – двое суток почти непрерывной, лихорадочной работы на грани полного истощения, когда сон был лишь коротким, кошмарным забытьём, а каждый новый расшифрованный абзац отнимал у него, казалось, год жизни. Иногда, переводя взгляд с экрана на свои дрожащие руки, он видел в переплетении формул не математику, а узор на алом шарфе сестры, и это воспоминание придавало ему сил и одновременно выжигало душу. Процесс расшифровки был пыткой, чередой коротких, ослепительных озарений и долгих, мучительных часов боли, тошноты и кровавых слёз, когда он буквально выхаркивал из себя чужое безумие.

И правда, которую он вырвал из этого хаоса, была страшнее любых его предположений.

«Проект ‘Тень Иггдрасиля’» – так Черниговский изначально, в глубочайшей тайне, назвал то, что позже трансформировалось в «Северный Мост». И его первоначальная цель была не «гармонизация планетарных энергий» и не «защита от космических угроз». Это была безумная, почти алхимическая попытка установить прямой, управляемый контакт с «иными планами бытия», с «разумными сущностями нечеловеческой природы», как писал сам профессор в своих ранних, ещё полных титанической гордыни, записях. Он верил, что сможет извлечь из этих «иных миров» неисчерпаемые источники энергии и знания, которые вознесут человечество на новую ступень эволюции.

Но эксперименты, которые он проводил втайне, используя прототипы будущих резонаторов «Моста» и особым образом обработанный чёрный песок, привели не к триумфу, а к катастрофе. Микрофильмы содержали скупые, но оттого ещё более жуткие отчёты о «неконтролируемых пространственно-временных флуктуациях», о «локальных разрывах континуума», о его коллегах, один за другим сходивших с ума или исчезавших без следа во время этих опытов. А затем… затем появился Голос.

Черниговский с ужасающей откровенностью описывал, как впервые услышал его – не ушами, а прямо в мозгу. Сначала это был тихий, вкрадчивый шёпот, предлагавший «помощь», «ответы», «новые, революционные идеи». Профессор, ослеплённый своими амбициями, принял этот шёпот за проявление собственного гения, за божественное озарение. Он записывал эти «идеи», воплощал их в чертежах и расчётах, не понимая, что его разум уже стал игрушкой в руках чего-то неизмеримо более древнего и могущественного.

Самым страшным было то, что Елена, судя по её редким, почти неразборчивым пометкам на полях микрофильмов, сделанным много лет спустя, знала или, по крайней мере, догадывалась о части этой правды. Но она, похоже, интерпретировала её по-своему. Возможно, она верила, что её отец был на пороге величайшего открытия, но ему не хватило времени, или он допустил какие-то ошибки, которые она, его дочь, сможет исправить. Или же она сознательно скрыла эту часть наследия, понимая, что если Крутов или кто-то ещё узнает об истинной, первоначальной природе «Моста», проект будет немедленно закрыт, а её мечты о завершении дела отца – и, возможно, о контроле над этой чудовищной силой – рухнут.

Последняя запись на жёстком диске, которую Артёму удалось восстановить и расшифровать, была сделана, очевидно, за несколько дней или даже часов до гибели профессора Черниговского. Его почерк был почти неразборчив, слова путались, но смысл их был ясен и ужасен:

«Оно лгало мне. Всё это время. Это не знание. Это не энергия. Это… голод. Голод, древний, как сама тьма между звёздами. Оно хочет не просто войти. Оно хочет… стать нами. Поглотить нас. Переделать этот мир по своему образу и подобию. Я открыл ящик Пандоры… Я должен был его остановить… но теперь слишком поздно… Мост… Мост должен быть разрушен… или он разрушит всё… Елена… прости меня…»

Артём отшатнулся от планшета, его била крупная дрожь. Мир вокруг него на мгновение померк, а затем взорвался калейдоскопом образов из расшифрованного архива, смешанных с его собственными кошмарами. Голос Черниговского, полный отчаяния, звучал у него в ушах, переплетаясь с ледяным шёпотом Голоса из Разлома. Он рухнул на пол, его тело сотрясали конвульсии, а изо рта пошла пена. Связь с реальностью была почти потеряна. Лишь усилием воли, цепляясь за образ Максима, за воспоминания о Доржо, ему удалось не утонуть в этом безумии, медленно, мучительно вынырнуть на поверхность. Он смотрел на экран, где всё ещё светились последние, отчаянные строки Черниговского, и чувствовал, как его собственная душа покрывается инеем. Теперь он знал. Знал почти всё. И это знание было тяжелее гранитной плиты, готовой раздавить его.

Елена. Она либо безумна в своей одержимости, либо чудовищно цинична. Или и то, и другое. Но в любом случае, она вела игру, ставка в которой была неизмеримо выше, чем он мог себе представить. И он был в самом центре этой игры – не как союзник, не как инструмент, а как потенциальная жертва на алтаре её амбиций и древнего, всепоглощающего ужаса.

Скрытое наследие Черниговского стало для Артёма не просто ключом к пониманию. Оно стало приговором. И одновременно – последним, отчаянным призывом к действию.

Глава 63: Маски Сброшены?

Знание, вырванное из зашифрованного безумия профессора Черниговского, жгло Артёма изнутри, как раскалённое железо. «Тень Иггдрасиля», Голос из Разлома, истинное, чудовищное предназначение «Северного Моста» – всё это смешалось в его истерзанном сознании в один всепоглощающий, леденящий душу ужас. Он больше не мог играть в игры Елены, не мог быть послушной марионеткой, которую дёргают за ниточки её амбиции или заблуждения. Он должен был посмотреть ей в глаза. Он должен был сорвать с неё эту маску холодного, расчётливого учёного и увидеть, что скрывается за ней.

Глядя на своё отражение в тусклом металлическом шкафчике в углу палаты, он видел не себя прежнего, а измождённого, почти безумного человека с горящими лихорадочным огнём глазами. Но в этом безумии теперь была сталь. Сталь отчаяния, сталь человека, которому больше нечего терять, кроме, возможно, остатков собственного рассудка.

Он потребовал встречи с Еленой, но перед этим, симулируя полное раскаяние и готовность к сотрудничеству, попросил у дежурного медика доступ к терминалу и принтеру, якобы чтобы "систематизировать свои наблюдения и подготовить письменный отчёт о своём состоянии". Его голос, когда он говорил с дежурным по блоку, был на удивление твёрд и спокоен, хотя внутри всё дрожало от напряжения. «Передайте доктору Черниговской, что у меня есть критически важная информация по проекту ‘Северный Мост’. Информация, которая может повлиять на всё. И я буду говорить только с ней. Одной». В атмосфере нарастающего хаоса на его уловку купились.  Расчет оправдался. Он распечатал на больничном принтере самые страшные, самые неопровержимые фрагменты из расшифрованного архива Черниговского – те, где профессор с ужасающей откровенностью писал о Голосе, о провальных экспериментах, о своей трансформации из гения в одержимого. Это были его «улики». Его оружие.

Елена пришла через час. Не в его палату, а в небольшую, редко используемую комнату для совещаний, лишённую камер наблюдения, но с тяжёлой, звуконепроницаемой дверью. Она была одна, без телохранителей, что удивило Артёма, но её лицо было ещё более холодным и непроницаемым, чем обычно. Она села напротив него за длинный стол, её идеальная осанка, безупречный костюм – всё это кричало о контроле, о власти. Но Артём видел – или ему так казалось – едва заметную тень усталости под её глазами, чуть более резкие линии у рта.

– Ты хотел меня видеть, Артём, – её голос был ровным, почти безразличным. – Что за «критически важная информация»? Надеюсь, это не очередной твой… срыв. Времени на это у нас нет.

Артём не стал дожидаться её вопросов. Он положил перед ней распечатанные листы.

– Я думаю, это вам будет интересно, Елена Викторовна. Особенно та часть, где ваш отец описывает свои беседы с «Голосом». Или та, где он говорит о «Тенях Иггдрасиля».

Он увидел, как её пальцы, лежавшие на столе, на мгновение сжались. Её лицо не дрогнуло, но в глубине её тёмных глаз мелькнула почти неуловимая тень. Шок? Узнавание?

– Что это? – спросила она, не прикасаясь к бумагам. – Очередные твои фантазии, Артём? Результат «калибровки»?

– Фантазии? – в голосе Артёма зазвенела сталь. – Вы называете предсмертную исповедь вашего отца фантазией? Вы называете его ужас перед тем, что он пробудил, фантазией? Или вы просто надеялись, что я никогда не доберусь до этой части его «наследия»? Той части, которую вы так тщательно скрывали, скармливая мне ложь о «гармонизации» и «защите»?

Он подался вперёд, его голос дрожал от сдерживаемой ярости и боли.

– Вы знали, Елена! Знали или, по крайней мере, догадывались! О Голосе из Разлома, о том, что «Северный Мост» – это не щит, а гигантский маяк, призыв для чего-то, что не должно быть потревожено! Вы цинично использовали меня, мой дар, мою любовь к сыну, чтобы я стал ключом к этой адской машине! Вы ведёте нас всех – меня, себя, этот проклятый мир – прямиком в пасть чудовища! Зачем, Елена?! Ради чего?!

Елена молчала, её взгляд был прикован к распечаткам. Её лицо было похоже на ледяную маску, но Артём видел, как под этой маской что-то ломается, трескается.

– Это… это сложнее, чем ты думаешь, Артём, – наконец произнесла она, и её голос был глухим, лишённым обычной уверенности. – Мой отец… он был гением. Но он был и человеком. Он мог ошибаться, мог поддаться страху…

– Страху?! – перебил её Артём. – Это не страх, Елена! Это прозрение! Он понял, с чем столкнулся! Он понял, что его «гениальные идеи» были нашептаны ему чем-то чужим, враждебным! Он понял, что «Тень Иггдрасиля» – это путь в никуда, в абсолютный хаос! А вы… вы решили, что умнее его? Что сможете «исправить» его ошибки? Очистить проект от «недостатков»?

Его слова били, как хлыст.  Елена вздрогнула. Она отшатнулась, но не от слабости, а как зверь, готовящийся к прыжку. Маска треснула, но из-под неё показалось не растерянное лицо, а искажённая яростью гримаса.

– Ты думаешь, я не знаю?! – её голос сорвался на шипение. – Ты думаешь, я не перечитывала его последние записи сотни раз, пока ты медитировал в своей камере?! Я знаю о риске! Но в отличие от него, я не сломаюсь! Я не позволю страху остановить меня на пороге величайшего свершения!

Она осеклась, словно сама испугалась тех слов, что были готовы сорваться с её губ. Её глаза лихорадочно блестели.

– Сделают нас кем, Елена? – тихо, но настойчиво спросил Артём. – Богами? Или просто пищей для того, что придёт из-за Врат, которые вы так старательно пытаетесь открыть? Вы читали его последние слова? «Оно хочет не просто войти. Оно хочет… стать нами». Вы действительно верите, что сможете контролировать это? Эту всепоглощающую, древнюю… жажду?