Мандала распада

Камень в руке Доржо на мгновение вспыхнул тёплым, золотистым светом.

– Но есть и другие места, – продолжал лама, и свет в его руке померк, сменившись тёмным, почти чёрным отсветом. – Места, осквернённые насилием, ложью, алчностью, страхом. Места, где проливалась кровь, где совершались предательства, где человеческая гордыня пыталась подчинить себе законы мироздания. Такие места накапливают тёмную, тяжёлую карму. Они становятся источниками страдания, они притягивают к себе новые несчастья, как магнит – железные опилки. Пытаться построить что-то светлое на такой земле – всё равно что сажать лотос в отравленную почву. Он не зацветёт, а лишь впитает яд. Их ‘лэй чжаг’ отравлен.

Видение перед Артёмом сменилось. Он увидел «Анатолию». Не как инженерное сооружение, а как гигантский, тёмный, пульсирующий сгусток, вросший в землю, как раковая опухоль. От него исходили волны мутной, вязкой энергии, пропитанной болью, страхом, обманом. Он видел призрачные тени тех, кто погиб при её строительстве, тех, кто стал жертвой её скрытых аварий, тех, кто страдал в её стенах.

– «Анатолия», Артём, – голос Доржо звучал печально, – построена на костях и амбициях. Её сердце – чёрный песок – это прах древних катастроф, это слёзы земли, это концентрированная боль веков. Каждое неправедное деяние, связанное с ней, каждая ложь, каждый акт насилия лишь усугубляли её тёмную карму, превращая её в мощнейший аккумулятор негативной энергии. Тот Разлом, та трещина-спираль, что ты видишь, – это не просто дефект в бетоне. Это рана, через которую эта накопленная скверна сочится в ваш мир.

Затем видение снова изменилось. Перед Артёмом возник «Северный Мост» – не тот, что он видел в своих кошмарах, а его энергетический, кармический отпечаток. Это был ещё более чудовищный, ещё более тёмный вихрь, связанный с «Анатолией» тысячами чёрных, пульсирующих нитей. Он втягивал в себя тьму «Анатолии» и, многократно усилив её, извергал вовне, распространяя по всей планете.

– А «Северный Мост», – продолжал Доржо, и в его голосе прозвучала глубокая тревога, – это не просто продолжатель этой тёмной цепи. Это её кульминация. Он задуман и строится с ещё более чудовищными намерениями – не просто для власти или энергии, а для того, чтобы насильственно вскрыть Врата, установить контакт с теми сущностями, с теми силами, которые лежат за пределами вашего понимания, за пределами самой сансары. Теми, кого лучше не тревожить. Он должен стать не просто аккумулятором, а глобальным излучателем этой концентрированной негативной кармы, способным отравить не только ваш мир, но и саму ткань бытия.

Артём слушал, и новый, ещё более глубокий ужас охватывал его. Это была не просто технологическая угроза. Это была метафизическая, кармическая война, ставки в которой были неизмеримо выше, чем он мог себе представить.

– Твои мучители, Артём, – Доржо снова посмотрел на него, и в его взгляде была бесконечная печаль и сострадание, – они думают, что могут управлять этими силами. Они хотят «перезаписать» карму, «исправить» прошлое, «создать» новое будущее. Но карма – это не книга, которую можно переписать. Это великий, неотвратимый закон причин и следствий. Пытаясь выпрямить реку, они лишь создают новые, гибельные пороги. Это путь не к спасению, а к окончательному распаду.

Видение начало таять. Образ Доржо, комната, золотистый свет – всё это стало медленно растворяться, уступая место серой, давящей реальности его камеры. Но слова учителя, его спокойный, мудрый голос, продолжали звучать в сознании Артёма.

Он лежал на койке, но это был уже не тот сломленный, апатичный человек, что несколько минут назад. Ужас, который он испытал, был глубже и страшнее всего, что он пережил до сих пор. Но вместе с ним пришла и странная, холодная ясность. Понимание. И новая, тяжёлая, почти невыносимая, но осмысленная решимость.

Доржо не дал ему прямых инструкций. Он не предложил чудесного спасения. Но он дал ему нечто большее – понимание истинной природы той битвы, в которой он оказался. И своей роли в ней. Его дар, его способность чувствовать эти энергии, его невольная связь с Разломом – всё это было не случайно. Он был не просто жертвой. Он был… частью этой кармической драмы. И, возможно, у него был шанс. Не спасти всех, не изменить мир. А попытаться… попытаться внести свой, пусть и маленький, диссонанс в эту симфонию распада. Заплатив за это ту цену, которую потребует карма.

Отчаяние не ушло. Но оно перестало быть всепоглощающим. Оно уступило место мрачной, почти нечеловеческой решимости. Артём знал, что должен действовать. И он будет действовать. Даже если это будет последнее, что он сделает в своей истерзанной, проклятой жизни.

Карма места… Теперь он знал, с чем имеет дело. И это знание, каким бы страшным оно ни было, стало его новым оружием. Или его последним приговором.

Союз поневоле

Глава 67: Первый Обмен

Ночь на «Анатолии» была не темнее дня. Здесь, в бетонном чреве станции, время измерялось не сменой светил, а гулом трансформаторов и выверенной сменой дежурств. В своей личной лаборатории, залитой холодным, безжизненным светом, Елена Черниговская уже третий час смотрела на одну и ту же страницу из архивов отца. Это была его последняя, самая сложная теория о «стабилизации нулевого поля», её святой Грааль. И она не работала.

Её симуляция, запущенная на основе этой теории, снова и снова выдавала один и тот же результат: катастрофический сбой. На экране алела надпись: «ЭНТРОПИЙНЫЙ КОЛЛАПС НЕИЗБЕЖЕН». Она в отчаянии отбросила стилус. Все её знания, весь гений отца, вся мощь «Анатолии» оказались бессильны перед тем, что пробудилось в секторе-гамма. Трещина-спираль больше не была пассивным дефектом. Она стала… голодной.

В этот момент на защищённый канал связи пришло короткое сообщение от одного из людей Крутова. Всего одна строчка: «Состояние объекта ‘Максим’ – дальнейшее ухудшение. Прогнозируется кризис в течение 48 часов».

Это стало последней каплей. Холодная ярость, которую она испытывала к Артёму, сменилась ледяным, трезвым ужасом. Её методы не сработали. Методы её отца вели к гибели. А Крутов просто ждал, когда она провалится, чтобы забрать всё и использовать Артёма как тупой таран.

В её уравнении осталась лишь одна неизвестная переменная. Безумная, иррациональная, не поддающаяся логике. Его дар.

Елена закрыла глаза, и перед её внутренним взором встало его измождённое, горящее фанатичным огнём лицо. Он был не просто сумасшедшим. Он был единственным, кто чувствовал то, что она тщетно пыталась вычислить. С отвращением к самой себе, к своей слабости, она поняла, что у неё не осталось выбора. Это будет не союз. Это будет использование последнего, самого опасного инструмента, который у неё остался. Она надела маску холодной деловитости, как хирург надевает перчатки перед рискованной операцией, и вызвала охрану.

Артёма привели в ту же стерильную комнату для допросов. Он был слаб, его тело ломило после очередной «поддерживающей» инъекции, но во взгляде, устремлённом на Елену, горела холодная, упрямая решимость человека, которому нечего терять.

Елена сидела напротив, её идеальная осанка и безупречный чёрный костюм были бронёй, скрывавшей бурю. Она не стала тратить время на прелюдии.

– Я дам тебе доступ, – её голос был ровным и деловым, словно она обсуждала поставку оборудования. – Не ко всему. К необработанным данным с датчиков сектора-гамма за последние шесть месяцев и к некоторым техническим выкладкам отца, касающимся монацитовых композитов. Это верхушка айсберга, Артём, но даже её ты не смог бы получить без меня.

Она сделала паузу, буравя его взглядом.

– В обмен – я хочу всё. Каждое твоё видение, каждую догадку, каждую ассоциацию, связанную с этими данными. Ты станешь моим живым дешифратором. Любая попытка скрыть информацию, любая ложь – и доступ будет закрыт навсегда, а ты вернёшься в свою камеру дожидаться, пока Крутов не решит твою судьбу. И судьбу твоего сына.

Последняя фраза прозвучала как щелчок затвора. Артём молча кивнул. Он всё понимал. Это не мир, а лишь смена оружия в их тихой войне.

Елена положила на стол тонкий, похожий на кусок полированного обсидиана, внешний накопитель.

– Здесь всё, что я обещала. Файлы защищены динамическим шифром, который меняется каждые несколько часов. Терминал, на котором ты будешь работать, настроен специально. Ключ к шифру – биометрический, он будет генерироваться в реальном времени, считывая твои уникальные нейронные импульсы. Мой отец пытался прочесть аномалию. Крутов пытается прочесть тебя. А я буду читать вас обоих. Это мой способ контролировать тебя, Артём. Я буду видеть, к каким именно файлам твой дар проявляет "интерес". – Она, словно проверяя его, бросила несколько терминов: – Тебя должны заинтересовать графики «гамма-резонанса монацита», отчёты о «флуктуациях нулевого поля» и ранние расчёты по «стабильности спиральной структуры».

Артём протянул руку и взял накопитель. Тот был холодным и казался невыносимо тяжёлым, словно он держал в ладони концентрированную боль и безумие профессора Черниговского. Этот холодный, бездушный предмет был его единственной надеждой. И его окончательным приговором.

Его перевели в небольшую рабочую ячейку, смежную с его камерой. Белые стены, мощный терминал, стул. Ничего лишнего. Дверь со щелчком закрылась, отрезая его от мира. Он был один.

Он подключил накопитель. Экран ожил, и на него обрушилась лавина информации: столбцы цифр, переплетения графиков, фрагменты схем, вырванные из контекста. Хаос. Первые несколько часов Артём работал как инженер, каким он был когда-то. Он пытался найти логику, систематизировать данные, выявить закономерности. Тщетно. Информация была слишком фрагментарной, слишком запутанной.

Измученный, он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Глубоко вдохнул, отгоняя панику. И сделал то, что умел лучше всего, то, что так долго пытался в себе подавить. Он перестал читать. Он начал слушать. Он позволил своему дару, своей истерзанной интуиции, как чувствительному локатору, сканировать этот поток информации, ища не логические связи, а резонанс. Он искал те фрагменты, что отзывались в его сознании тихим гулом, те, что совпадали с образами из его видений.

Прошёл час, другой. Голова раскалывалась от напряжения. И вдруг, среди тысяч строк данных, он нашёл это. Незаметный, короткий всплеск на одном из графиков, помеченный системой как «неидентифицированная посторонняя помеха». Обычный техник не обратил бы на него внимания. Но Артёма прошиб холодный пот. Дата и время этого всплеска с точностью до секунды совпадали с одним из его последних видений – тем, в котором он видел, как трещина-спираль в секторе-гамма на мгновение вспыхнула мертвенно-бледным, потусторонним светом.

Это было оно. Доказательство. Его бред, его галлюцинации были реальны. Они имели физическое, измеримое отражение. Лихорадочно пролистывая архивы дальше, он нашёл ещё одно совпадение: аномальное, необъяснимое падение температуры в секторе на полтора градуса, зафиксированное датчиками, точно соответствовало по времени моменту, когда его в видении охватил нестерпимый холод, исходящий от Разлома.

Впервые за долгие недели он почувствовал не только отчаяние и страх, но и дикий, первобытный азарт исследователя. Он был на правильном пути. Это лишь верхушка айсберга, но теперь у него был инструмент, чтобы копать глубже.

В своей тёмной лаборатории Елена, не отрываясь, смотрела на монитор. На нём транслировалось изображение со скрытой камеры в ячейке Артёма. Она видела его измученное, сосредоточенное лицо, его лихорадочные движения. Она видела, как он замер, найдя первое совпадение. На другом экране в это же мгновение подскочили его биометрические показатели: пульс, уровень адреналина.

Её лицо оставалось непроницаемым. Она дала ему ключ, но держала его в клетке. Его союзник поневоле и его тюремщик. Она видела в нём не человека, а самый тонкий, самый чувствительный и самый непредсказуемый измерительный прибор из всех, что у неё когда-либо были.

И она боялась. Боялась того, что он может найти в этих архивах. И, быть может, ещё больше боялась того, что он может не найти, оставив её один на один с наследием отца и с катастрофой, которая дышала им обеим в затылок.

Их «первый обмен» состоялся. И игра перешла на новый, ещё более опасный уровень.

Глава 68: Погружение в Архивы: Код Спирали

Прошли почти сутки с тех пор, как Елена закрыла за ним дверь, оставив его наедине с призраком своего отца. Первоначальный азарт от найденных совпадений, связавших его видения с холодной реальностью датчиков, сменился вязким, изнуряющим отчаянием.

Первые несколько часов он пытался следовать логике, сопоставляя данные, как делала бы Елена. Но его мозг, истерзанный видениями и последствиями «Синапсина», отказывался подчиняться. Цифры расплывались, формулы казались бессмысленным набором символов. Он зашёл в тупик. И только тогда, в полном отчаянии, он отпустил вожжи и позволил своему дару вести его, перестав читать и начав слушать.

Сон смешался с реальностью, он уже не помнил, когда в последний раз ел или пил, поддерживая себя лишь водой из-под крана и остатками воли. Кожа под глазами почернела, пальцы дрожали, но он упорно продолжал, зная, что второго шанса не будет.

Его дар, обострённый до предела, бился о глухую стену. Он чувствовал застарелый «эмоциональный фон» этих записей – волны титанического интеллектуального напряжения, вспышки лихорадочного озарения и глухие провалы отчаяния, оставленные профессором Черниговским. Это было похоже на блуждание по огромной, тёмной библиотеке, где он чувствовал запах древних пергаментов и слышал шёпот давно умерших писцов, но не был в силах прочесть ни единой строчки. Физическое истощение нарастало. Голова гудела низким, монотонным гулом, в глазах двоилось от бесконечных столбцов цифр. Он был на грани того, чтобы сдаться, рухнуть на пол и позволить этому хаосу поглотить себя.

В момент полного бессилия Артём с силой оттолкнулся от стола. Кресло отъехало, и резкий звук вернул его в реальность. Он вспомнил свои первые годы инженером на стройке, слова старого прораба: «Если стена не поддаётся, не ломись в неё. Найди трещину, самый слабый кирпич, и начни оттуда».

Он решил сменить тактику. Забыть обо всём, кроме одного – расчётов стабильности монацита. Это было сердце проекта, его самое тёмное и непонятное место. Он отбросил все остальные файлы, закрыл десятки окон на терминале, оставив лишь те документы, в названиях которых встречались три ключевых слова: «монацит», «стабильность», «аномалия». Он сознательно сужал область поиска, превращая огромную, гудящую библиотеку в одну-единственную книжную полку. Риск упустить что-то важное был огромен, но интуиция, этот внутренний компас, который столько раз вёл его к гибели и спасению, настойчиво указывала в эту сторону.

Артём открыл файл с длинным, скучным названием: «Корреляционный анализ термодинамической устойчивости композита МНЦ-7 при пиковых нагрузках». Сотни страниц сложнейших дифференциальных уравнений. Он не пытался их решать или осмыслить. Он просто смотрел на них, как смотрит на узоры на замёрзшем стекле, как шаман смотрит на руны, ища не смысл, а отклик. И его дар, измученный, но не сломленный, наконец, отозвался. Это было не видение, а тихое, навязчивое "покалывание" в глубине сознания каждый раз, когда его взгляд натыкался на определённый символ. Он сначала игнорировал это, считая помехой, но "покалывание" становилось всё настойчивее, пока он не понял: дар указывает ему на что-то. На причудливое сочетание греческих букв "Сигма-Пси" (Σψ).

Он заметил нечто странное. Нечто, что мозг обычного физика отфильтровал бы как опечатку или ошибку в расчётах. В разных, казалось бы, не связанных между собой разделах отчёта, при описании совершенно разных физических процессов – теплопроводности, нейтронной абсорбции, кристаллической деформации – снова и снова возникал один и тот же повторяющийся математический оператор. Некая аномальная константа, которую Черниговский обозначал причудливым сочетанием греческих букв «Сигма-Пси» (Σψ).

С точки зрения классической физики это была ересь. Абсурд. Эта константа не имела права здесь находиться. Артём, даже со своими университетскими знаниями, понимал это. Это было всё равно что в уравнениях, описывающих кипение воды, прочность бетона и скорость света, внезапно появилась бы одна и та же переменная – "грусть". Некая фундаментальная, неуместная величина, которая связывала воедино абсолютно несвязуемые процессы. Это означало, что Черниговский нашёл не просто новую частицу или поле. Он наткнулся на скрытый, основополагающий закон, который действовал под поверхностью привычной физики, как подводное течение, влияющее на все волны на поверхности.

Сердце Артёма заколотилось с бешеной силой. Он наткнулся на след. Дрожащими руками он схватил единственный доступный ему пишущий предмет – стилус от терминала – и на обратной стороне распечатки с инструкциями начал выписывать все уравнения, где встречалась эта аномальная константа. Он не решал их, а просто располагал рядом, как следователь располагает на доске фотографии и улики, пытаясь увидеть общую картину.

Затем он сделал то, что подсказало ему его инженерное прошлое, его любовь к чертежам и схемам. Он решил визуализировать этот паттерн. Он не строил график в строгом математическом смысле. Он использовал терминал как холст. Его дар, обострённый до предела, позволял ему чувствовать связь между этими разрозненными цифрами, видеть за ними невидимую структуру. Он вводил данные не по порядку, а интуитивно, выбирая те фрагменты, которые «резонировали» с гулом у него в голове. Точки на экране были лишь внешним отражением того узора, который уже начал проступать в его сознании. Он не открывал спираль. Он лишь рисовал то, что уже видел за пеленой реальности.

Сначала это был хаос. Но по мере того, как он добавлял всё новые и новые данные из разных частей архива, узор начал проступать. Медленно, неотвратимо, на экране начала формироваться знакомая, до тошноты, до ледяного ужаса знакомая фигура.

Логарифмическая спираль.

Идеальная, математически выверенная, безупречная в своей геометрии спираль. Она была похожа одновременно на далёкую галактику, на раковину ископаемого наутилуса и на трещину в бетонном полу реактора.

В этот момент всё встало на свои места. Артём смотрел на спираль на экране, и его пронзило ледяное, ослепительное прозрение, от которого потемнело в глазах.

Профессор Черниговский не просто предполагал возможность дефектов. Он не изучал случайные, хаотичные трещины. Он открыл – или, что ещё страшнее, высчитал – некий фундаментальный закон этого мира. Некую встроенную в саму ткань материи аномалию, которая проявляет себя в экстремальных условиях, когда энергия и давление достигают немыслимых величин.

Эта спираль была не дефектом. Она была «шрамом» мироздания. Врождённым изъяном, который обнажается, когда реальность доведена до предела. А чёрный песок, монацит, был не просто топливом. Он был идеальным резонатором – материалом, который обладал уникальными свойствами, позволяющими этой фундаментальной спирали проявиться в нашем мире.

«Анатолия» была построена не для того, чтобы избежать этой аномалии. Она была построена, чтобы вызвать её. Изучить. И, возможно, подчинить.

Артём отшатнулся от терминала так резко, что стул ударился о стену. Его била крупная дрожь. Это был не азарт исследователя, открывшего новую землю. Это был первобытный ужас человека, который, заглянув в замочную скважину, увидел там не комнату, а бездонный, вращающийся колодец космоса. Тошнота подкатила к горлу. Он чувствовал себя не дешифровщиком, а соучастником, виновным уже просто потому, что он это узнал.  Он чувствовал себя археологом, который, смахнув пыль с древней плиты, прочёл на ней не имя давно забытого царя, а безошибочную, точную формулу конца света.

Он снова посмотрел на спираль на экране. Она, казалось, медленно, гипнотически вращалась, затягивая его взгляд в свою бездонную, математически совершенную пустоту. Он нашёл код. И этот код был ключом к безумию, которое вот-вот должно было поглотить их всех.

Глава 69: Шёпот из Стен: Резонанс

В лаборатории Елены царила напряжённая тишина. Артём, измождённый, с лихорадочным блеском в глазах, положил на стол распечатку. На ней, выведенная дрожащей рукой, красовалась та самая спираль, под ней – несколько ключевых формул с аномальной константой «Сигма-Пси».

– Ваш отец изучал не дефект, – хрипло сказал он. – Он изучал фундаментальный закон. Эту спираль. Она – её код. Я видел её в своих видениях, в трещине реактора, на запястье… Но это… – он ткнул пальцем в распечатку, – это её математический отпечаток. Её формула. Она реальна. И стена в секторе-гамма – это не просто треснувший бетон. Это физическое воплощение этого кода. Я должен подойти к ней. Я должен почувствовать её напрямую, чтобы понять, как она работает.

Елена долго смотрела на бумаги, её лицо было непроницаемо, как бронестекло. Она узнавала эти символы. Они мелькали в самых потаённых, самых безумных записях отца, которые она сама считала бредом, порождённым переутомлением и радиацией. Часть её сознания, вышколенная логикой и научным методом, кричала, что это чушь. Но другая часть – часть дочери, видевшей неподдельный ужас в глазах отца в его последние дни, – чувствовала ледяную, тошнотворную правоту в словах Артёма.

Она приняла решение пойти на рискованный, почти безумный шаг. Проверить его. И проверить теорию отца раз и навсегда.

– Хорошо, Артём, – её голос был холодным и отстранённым. – Если ты прав, если эта спираль – не просто математическая абстракция, а реальная физическая аномалия, ты должен быть способен "почувствовать" её напрямую. Сегодня ночью ты пойдёшь в сектор-гамма. К стене. Я хочу посмотреть, что будет, когда ты окажешься рядом с источником.

Это был не вопрос и не предложение. Это был приказ. Тест на прочность для самого опасного и непредсказуемого инструмента, который когда-либо был в её руках. Для Артёма же это был единственный шанс доказать свою правоту, пусть даже ценой собственного рассудка.

Его на несколько часов оставили одного в рабочей ячейке. Он не отдыхал. Он готовился, как шаман готовится войти в мир духов. Он знал, что прямой контакт с аномалией может стереть его личность, превратить в безвольную куклу, эхом повторяющую шёпот из стен. Его единственной защитой был не свинцовый костюм, который ему предстояло надеть, а внутренняя концентрация.

Он достал из потайного кармана обугленное зерно из Бурятии. Оно казалось тёплым, почти живым на ощупь. Он вспомнил слова Доржо, сказанные много лет назад у костра на берегу Ингоды: «Когда придёт буря, твой ум будет метаться, как испуганная птица. Найди для него ветку, за которую он сможет уцепиться. Любой предмет, любое воспоминание. Это будет твой фокус, твой якорь». Зерно стало этим якорем. Он медленно, ритмично дышал, пытаясь очистить сознание от страха, от Крутова, от Ольги, от всего, оставляя лишь одну цель – услышать, но не дать себя поглотить.

Путь в сердце тьмы был долог и гулок. Двое молчаливых техников в громоздких защитных костюмах вели его по пустынным коридорам «Анатолии». С каждым шагом в сторону сектора-гамма воздух становился плотнее, гуще. Появилась низкочастотная вибрация, которая ощущалась не ушами, а всем телом, проникая до костей и вызывая глухую тошноту. На стенах Артём видел едва заметные фантомные тени, которые проскальзывали на периферии зрения – тени прошлого, впитавшиеся в бетон. Его спутники их не видели. Он сжал в кулаке обугленное зерно так сильно, что костяшки побелели.

Они вошли в сектор-гамма. Здесь царила почти полная тишина, нарушаемая лишь редким, ленивым треском счётчика Гейгера и той самой всепроникающей вибрацией. И он увидел её.

Трещина-спираль на массивной бетонной стене была больше и глубже, чем на любых схемах. Она уходила в толщу корпуса, словно нора исполинского червя. И она, как и говорил сломленный Штайнер, слабо, но отчётливо светилась изнутри мертвенно-бледным, неземным светом. Казалось, это не дефект в конструкции, а приоткрытый, подслеповатый глаз чего-то древнего и спящего, что потревожили в его вековой дрёме.

Техники оставили его на специально отмеченном свинцовой краской квадрате в нескольких метрах от стены и быстро отошли к гермодвери, чтобы наблюдать через толстое бронестекло. Артём остался один на один с аномалией. Он опустился на холодный бетонный пол, скрестив ноги, как когда-то учил его Доржо на берегу Байкала.

Он закрыл глаза, прижал обугленное зерно к груди. Оно стало его фокусом. Он начал дышать в унисон с низкочастотной вибрацией, исходящей от стены. Это не было просто медитацией. Он чувствовал, как его дар, эта аномалия в его собственном мозгу, начинает работать как приёмник, настраиваясь на частоту Разлома. Он ощутил отчётливый биохимический сдвиг, словно его нейроны входили в когерентное состояние с излучением из трещины. Обугленное зерно было лишь якорем, фокусом, который не давал его собственному сознанию раствориться в этом нейронном резонансе. Он не просто слушал. Он калибровал себя.