Мандала распада

Он знал, что этот монацитовый композит, проклятие и ключ этой дьявольской машины, был не только в активной зоне реактора. Его мельчайшие частицы, невидимые глазу, носились в воздухе, оседали на поверхностях, проникали в лёгкие с каждым вдохом. Раньше он ощущал его присутствие как фоновое, давящее «излучение», источник постоянной тревоги. Теперь же это было нечто иное. Навязчивый, низкочастотный гул, похожий на биение гигантского, невидимого сердца, или тихий, едва различимый шёпот на самой грани слышимости. Он чувствовал, как песок «откликается» на его состояние, на его мысли о спирали, на его изменённое сознание. Словно его ночная вылазка, его отчаянная попытка «увидеть» невидимое, что-то в нём переключила, настроила на иную волну.

Он провёл пальцем по подоконнику, собирая тонкий слой пыли. Среди обычных серых частиц он теперь мог различить – или ему так казалось – крошечные, почти чёрные крупинки. Под его пальцами они словно вибрировали, оживали. Или это вибрировал он сам, входя в резонанс с этим древним, пробудившимся прахом.

Первое чёткое видение, не связанное с его личными воспоминаниями или предчувствиями будущего, обрушилось на него внезапно, во время одного из мучительных приступов мигрени, когда он лежал, сжимая голову руками, пытаясь унять раскалённые обручи, стиснувшие его череп.

Мир вокруг исчез. Он стоял на огромной, залитой бетоном площадке. Вокруг – строительные леса, гул техники, крики рабочих. Это была «Анатолия» на заре своего рождения. Он видел молодых, полных энтузиазма инженеров, склонившихся над чертежами. Среди них мелькнуло до боли знакомое лицо – отец Елены, профессор Черниговский, только гораздо моложе, с горящими глазами фанатика, одержимого своей идеей. Он яростно спорил с каким-то пожилым, строгим мужчиной в очках – Артём не знал его, но его манера говорить, его жесты на мгновение напомнили ему… Доржо. Неужели?

Затем картинка сменилась. Тёмный, подземный бункер. Несколько человек в защитных костюмах склонились над контейнером, из которого исходило слабое, зловещее свечение. Они работали с чёрным песком. И Артём чувствовал их страх, их растерянность, когда приборы начинали сходить с ума, когда песок в контейнере начинал самопроизвольно нагреваться или менять свою структуру. Он видел, как один из них, сорвав перчатку, коснулся песка, и его рука на глазах покрылась тёмными пятнами, как от ожога. Он слышал их приглушённые, испуганные голоса, обсуждающие необходимость «замолчать» инцидент, «скорректировать» отчёты.

Видение было фрагментарным, дёрганым, как старая, повреждённая киноплёнка, с вкраплениями помех и статического шума. Но Артём не был просто наблюдателем. Он чувствовал эмоции этих людей из прошлого – их амбиции, их научный азарт, сменяющийся ужасом и растерянностью. И это знание, это сопереживание чужой, давно минувшей боли, истощало его, высасывало последние остатки сил.

Когда видение отступило, оставив его разбитым и опустошённым, Артём попытался понять, что это было. Он вспомнил слова Доржо о «карме места», о том, что камни и земля хранят память о событиях, произошедших на них. Вспомнил и теории отца Елены о монаците как о «эхе первозданного творения», способном резонировать с тонкими полями.

Чёрный песок. Он был не просто минералом, не просто топливом для реактора. Он был… свидетелем. Хроникой. Носителем информации о всех трагедиях, ошибках, амбициях и страхах, связанных с этим проклятым местом. Или же он был своего рода «усилителем», катализатором, который, вступая в резонанс с его обострённым даром, вытаскивал на поверхность эти скрытые, похороненные пласты реальности.

Он нащупал в кармане своей рабочей куртки несколько крупинок чёрного песка – должно быть, прилипли во время его ночной вылазки к трещине-спирали, этому зияющему разлому в ткани бытия «Анатолии». Он осторожно высыпал их на ладонь. Прикосновение к ним, теперь, после всего, что он пережил после того, как его дар был искажён и усилен контактом со спиралью, вызвало новый, ещё более интенсивный наплыв образов. Это были не просто картинки – это были ощущения, эмоции, обрывки мыслей тех, кто когда-то взаимодействовал с этим песком, кто был частью истории этого проклятого места.

Он вспомнил слова Доржо о «карме места», о том, что камни и земля хранят память о событиях, о страстях, о боли. Чёрный песок, этот древний, аномальный минерал, насыщенный энергией реактора и, возможно, чем-то ещё, более тёмным и древним, казалось, был идеальным хранителем такой памяти. Его уникальная кристаллическая структура, как предполагал ещё отец Елены в своих самых смелых гипотезах, могла улавливать и сохранять не только энергетические отпечатки, но и сложные психо-эмоциональные следы, своего рода «фантомы сознания».

А его, Артёма, дар, его обострённая до предела чувствительность, его невольная связь с трещиной-спиралью, которая, как он теперь подозревал, была своего рода «усилителем» или «излучателем» для этих свойств песка, теперь действовал как ключ, как резонатор. Он не просто видел прошлое – он подключался к этому «кармическому следу», его сознание становилось экраном, на котором оживали призраки «Анатолии». И, возможно, Голос из Разлома, это чужеродное, непостижимое сознание, каким-то образом использовало этот процесс, этот резонанс, усиливая или искажая эти отголоски, направляя его внимание на определённые моменты, преследуя свои, зловещие цели.

Когда видение отступило, оставив его дрожащим и вспотевшим, он с удивлением заметил, что кожа на ладони, там, где лежали чёрные крупинки, слегка покраснела и нестерпимо зудела, словно от укуса невидимых насекомых или слабого химического ожога. Он торопливо стряхнул песок, но ощущение лёгкого жжения и покалывания осталось, расползаясь вверх по руке.

И его старенький, почти всегда молчавший в последнее время дозиметр, который он носил в нагрудном кармане как бесполезный сувенир из прошлой, «мирной» жизни на стройке, вдруг тихо, но настойчиво пискнул несколько раз. Дисплей на мгновение ожил, показав цифры, которые заставили его похолодеть: 1.25 мкЗв/ч. В «чистой» зоне его блока фон обычно не превышал 0.15-0.20. Это было не смертельно, не критично для короткого контакта, но это был явный, зафиксированный прибором всплеск. Этот песок не просто «помнил» или «шептал». Он фонил. Он был радиоактивен, пусть и на уровне, который официальные службы «Анатолии», вероятно, считали «контролируемым» или «допустимым для особых материалов». Но для него, с его истерзанным организмом и расшатанной психикой, это было ещё одним напоминанием о том, что это место медленно, но верно убивает его. Не только его разум, но и его тело.

Постепенно характер видений, насылаемых песком, начал меняться. Прошлое «Анатолии», с его тайнами и скрытыми трагедиями, стало уступать место чему-то иному – обрывочным, пугающим картинам будущего. Будущего, связанного с «Северным Мостом».

Он видел гигантские, зловещие конструкции «Моста», теряющиеся в тумане или дыму. Видел искажённые, безумные лица людей, попавших под его влияние. Видел города, охваченные паникой и хаосом, разрушения, не похожие ни на что, что он мог себе представить. Иногда это были символические, метафорические образы – «Мост» как гигантская пасть, пожирающая свет, или как паутина, опутывающая земной шар.

Эти видения будущего были ещё более мучительны. Он чувствовал свою невольную причастность к этому грядущему апокалипсису, свою роль пешки в планах Крутова и Елены. И песок, казалось, намеренно подчёркивал эту его роль, показывая ему его собственное, искажённое ужасом лицо среди тех, кто будет сметён этой волной.

На грани полного физического и ментального истощения, Артём попытался вступить в «диалог» с этим невидимым шёпотом. Во время одной из бессонных ночей, когда реальность истончилась, превратившись в дрожащий мираж, он сел на пол своей комнаты и, закрыв глаза, обратился к песку. Не словами – мыслью, ощущением. Он спрашивал, чего он хочет, зачем он показывает ему всё это, какова его цель.

«Ответы», если их можно было так назвать, приходили в виде новых, ещё более интенсивных и запутанных видений, как калейдоскоп боли и прозрений. Он снова видел тени прошлого «Анатолии» – искажённые страхом лица, скрытые аварии, алчность и гордыню, вплетённые в самый её фундамент. Он видел обрывки будущего «Северного Моста» – нечеловеческие конструкции под полярным небом, искажающие саму ткань пространства, и волны тёмной энергии, готовые захлестнуть мир.

И сквозь этот калейдоскоп образов, как глубинный, подводный гул, пробивалось знакомое ощущение – холодное, безличное присутствие Голоса из Разлома. Он не говорил словами, как тогда, у трещины, но его воля, его чужеродная суть, казалось, пропитывала сами эти видения, искажая их, придавая им зловещий, энтропийный оттенок. Словно песок был не просто хроникой, а линзой, через которую Голос показывал ему мир таким, каким он хотел его видеть – миром, обречённым на распад и поглощение. Иногда, в моменты особо ярких вспышек прошлого или будущего, Артёму чудилось, что он слышит тот самый «легион» обертонов, то самое безличное «Я», которое предлагало ему знание и силу ценой его души. Голос не комментировал видения, он был ими, он был той силой, что стояла за ними, направляя его внимание, формируя его ужас.

Артём понял с леденящим ужасом, что, пытаясь понять песок, он всё глубже погружается в объятия того, что обитает за разломом. Песок был не просто носителем информации, он был… приглашением. Приглашением для Голоса. И его, Артёма, дар, его чувствительность, делали его идеальным резонатором, идеальным мостом между этим миром и той бездной.

Артём открыл глаза. Рука сама потянулась к стене, и он, не отдавая себе отчёта, начал водить по ней пальцем, словно рисуя невидимую мандалу. Мандалу из чёрного песка, в центре которой была зияющая пустота. Или его собственная, распадающаяся душа.

Постоянное «взаимодействие» с песком, непрерывный поток видений, обрушивающихся на его беззащитное сознание, разрушали Артёма. Головные боли стали невыносимыми, носовые кровотечения – почти ежедневными. Он почти перестал спать, а если и засыпал, то проваливался в кошмары, от которых просыпался в холодном поту, с криком, застрявшим в горле. Его реальность всё больше смешивалась с видениями, он с трудом отличал то, что происходит на самом деле, от того, что подбрасывал ему его мятущийся дар и этот проклятый песок.

Страх окончательно сойти с ума, потерять последние остатки своего «я», стал почти осязаемым. Он пытался сопротивляться, отгородиться от этого шёпота, от этих образов. Но песок, как наркотик, манил его новыми откровениями, новой болью, новым знанием, которое убивало его.

Елена, во время одного из своих редких визитов, заметила его состояние.

– Ты выглядишь ужасно, Артём, – сказала она, внимательно разглядывая его запавшие глаза и дрожащие руки. – Но… это может быть и хорошо. Возможно, твоя сенсорная система адаптируется, готовится к более высоким нагрузкам. «Протокол Омега» требует полной отдачи.

Её слова прозвучали для него как приговор.

Видения прошлого «Анатолии» и обрывки будущего «Северного Моста» начали складываться для Артёма в единую, пугающую, фатальную картину. Он видел неотвратимую связь между ошибками, совершёнными здесь много лет назад, во время строительства и первых, засекреченных экспериментов с чёрным песком, и той глобальной катастрофой, которую готовил «Северный Мост». Это была не просто цепь случайностей. Это была… программа. Дьявольский алгоритм разрушения, запущенный давно, и теперь неумолимо приближающийся к своей кульминации.

Он понял, что «Северный Мост» – это не просто научный проект, не просто источник энергии или даже «машина времени». Это было нечто большее. Нечто, в чём сошлись человеческие амбиции, научная гордыня, государственные интересы и, возможно, влияние той самой древней, чужеродной воли, что шептала ему через чёрный песок.

И он, Артём Гринев, оказался в самом эпицентре этой бури. Не пешкой. Не наблюдателем. А, возможно, тем самым детонатором, который должен был её запустить. Или тем, кто мог бы её остановить. Ценой собственной жизни. Или собственного рассудка.

В ту ночь ему приснился странный, тревожный сон. Он стоял посреди бескрайней пустыни, усыпанной чёрным, как сажа, песком. И этот песок медленно, неотвратимо поднимался, засыпая его с головой. Он чувствовал, как задыхается, как его тело тяжелеет, превращаясь в часть этой чёрной, безжизненной земли. И это одновременно пугало его до глубины души и приносило странное, извращённое чувство покоя. Словно он возвращался к своим истокам. К первозданному хаосу, из которого когда-то возникла и его собственная, искалеченная душа.

Глава 50: Ловушка Елены

Елена Черниговская была учёным до мозга костей… Её подозрения относительно Артёма Гринева усилились до предела после того, как Штайнер, с заметной нервозностью и почти суеверным страхом в глазах, доложил ей об аномальных показаниях датчиков в секторе-гамма, зафиксированных прошлой ночью. Кратковременный, но мощный всплеск неизвестной, крайне нестабильной энергии, совпавший по времени с предполагаемым «ухудшением самочувствия» Гринева и его необъяснимым, хотя и кратковременным, отсутствием в своём блоке. Официально это списали на очередной сбой оборудования, вызванный общей нестабильностью реактора, но Елена была не из тех, кто верит в удобные случайности.

К тому же, буквально накануне, разбирая очередную порцию оцифрованных архивов отца, она наткнулась на его последние, почти бредовые записи. Профессор Черниговский, незадолго до своей гибели, с нарастающей тревогой писал о «волосяных спиралевидных дефектах» в первичной структуре защитной оболочки реактора и их возможной катастрофической связи с нестабильностью монацитового композита при определённых резонансных частотах. Он даже упоминал о «парадоксальных темпоральных эффектах» и «возможности локального разрыва континуума». Слишком много совпадений. Артём, с его одержимостью этим сектором, с его странными видениями, явно знал или чувствовал больше, чем говорил. И она должна была это проверить. Не только ради науки. Ради контроля над ситуацией, которая, как она начинала понимать, выходила из-под чьего-либо контроля, включая её собственный

В его комнате, во время одной из редких уборок, которые проводились под предлогом дезинфекции, люди Елены (она предпочитала не доверять это службе безопасности Крутова) нашли несколько скомканных листков бумаги. На них, среди каких-то бессвязных заметок, неровным, дрожащим почерком были нарисованы спирали. Множество спиралей, похожих на ту, что уродовала его запястье, и на ту, что, как он утверждал, «увидела» его погибшая сестра на стене реактора.

Елена чувствовала: Артём знает или видит нечто, что может быть ключом к истинной природе «Анатолии», к тайнам чёрного песка, возможно, даже к успеху «Протокола Омега». Или, наоборот, он может стать неконтролируемым фактором, угрозой для всего проекта, для дела жизни её отца. И она должна была это выяснить. Любой ценой.

План созрел быстро, холодный и расчётливый, как хирургическая операция. Прямой допрос был бы бесполезен – Артём замкнулся, превратился в комок нервов и подозрений. Нужна была более тонкая игра. Ловушка.

Елена решила использовать его одержимость. Она «случайно» оставит в его поле зрения информацию, которая должна была его спровоцировать. Она знала, что он уязвим, что его дар, как обоюдоострый меч, ранит его самого не меньше, чем открывает ему скрытое. И она собиралась нажать на эти болевые точки.

Она выбрала момент, когда Артём, по докладам медиков, был особенно слаб после очередной бессонной ночи, наполненной кошмарами и «шёпотом» чёрного песка. Его ментальная защита должна была быть на пределе.

Елена «случайно» столкнулась с Артёмом в почти пустом коридоре недалеко от его блока. Он выглядел ужасно: бледный, с тёмными кругами под глазами, он едва заметно покачивался, словно от сильного ветра.

– Артём, – её голос прозвучал на удивление мягко, почти сочувственно. – Ты совсем себя не бережёшь. Штайнер беспокоится о твоём состоянии перед следующим этапом.

Он лишь неопределённо пожал плечами, не глядя на неё.

– Знаешь, – продолжила она, как бы невзначай, – мы тут анализировали последние данные с датчиков… есть некоторые странные показания из того сектора, где ты… ну, где ты тогда почувствовал аномалию. Очень слабые структурные флуктуации в защитной оболочке. Ничего критичного, конечно, но… интересно. Мой отец когда-то выдвигал гипотезу о возможности возникновения скрытых резонансных напряжений в бетоне под воздействием монацита. Ты ничего такого… не ощущал в последнее время? Твоя чувствительность уникальна.

Артём резко поднял на неё глаза. Его обострённый дар, его паранойя, взращённая месяцами лжи и манипуляций, мгновенно уловили фальшь в её голосе, скрытый подтекст в её словах. Это был не просто праздный интерес. Это был допрос.

– Я ничего не ощущал, Елена, – его голос был хриплым, но твёрдым. – Кроме того, что это место скоро сведёт меня в могилу.

Елена изобразила лёгкое разочарование.

– Жаль. Я думала, это может быть как-то связано… Ну да ладно. Кстати, – она словно что-то вспомнила, – разбирая архивы отца, я наткнулась на одну его старую рабочую тетрадь. Там есть какие-то странные расчёты и эскизы, касающиеся как раз возможных дефектов первичной заливки бетона в том секторе. Он был одержим идеей, что при строительстве могли быть допущены ошибки, которые со временем… ну, ты понимаешь.

Она сделала вид, что ищет что-то в своём планшете, а затем, как бы между прочим, вывела на экран изображение пожелтевшей страницы с рукописными заметками и нечётким чертежом, на котором угадывался изгиб, отдалённо напоминающий спираль.

– Вот, взгляни. Тебе это ничего не напоминает? Может, твой дар поможет расшифровать его каракули? Он иногда писал так, что сам чёрт ногу сломит.

Наживка была брошена. Артём смотрел на экран, и его сердце пропустило удар. Спираль. Даже если это была подделка, провокация, её форма была слишком узнаваема. Он разрывался между жгучим желанием узнать больше, рассмотреть внимательнее, и ледяным подозрением, что это ловушка, расставленная хладнокровной и расчётливой охотницей. Он попытался «просканировать» изображение своим даром, но его сознание было слишком взбудоражено, мысли путались.

– Это… это похоже на… – начал он, и его голос сорвался. Он осёкся, поняв, что чуть не выдал себя.

Елена терпеливо ждала, её тёмные глаза внимательно изучали его лицо.

Артём сглотнул. Он должен был что-то сказать, что-то сделать. Он закрыл глаза на мгновение, пытаясь сосредоточиться, отбросить страх. И тогда это произошло. Неконтролируемо. Его дар, словно прорвав плотину его воли, хлынул наружу, реагируя на образ спирали, на присутствие Елены, на её скрытое давление.

Комната перед его глазами качнулась. Он снова увидел её – Лиду, её алый шарф, её указующий жест. Но теперь это видение было искажённым, агрессивным. Лида не просто указывала – она кричала, её лицо было искажено ужасом, а из её маленькой ручки, тянущейся к нему, капала кровь.

Артём издал сдавленный стон, схватившись за голову. Носовое кровотечение, его проклятый спутник, хлынуло с новой силой.

Елена не отступила. Она сделала шаг ближе, её лицо выражало не сочувствие, а напряжённый, почти хищный интерес.

– Что ты видишь, Артём? – её голос был тихим, но настойчивым. – Расскажи мне. Что там, у этой спирали?

Артём не ответил. Он боролся с нахлынувшей болью, с видениями, с тошнотой. Он понимал, что попался. Она видела его реакцию. Она видела, что он знает больше, чем говорит.

Когда приступ немного отступил, и он, вытирая кровь с лица тыльной стороной дрожащей ладони, смог снова сфокусировать на ней взгляд, её лицо было непроницаемым, как всегда. Но Артём, чей дар, обострённый болью и паранойей, теперь вскрывал малейшие нюансы чужих состояний, уловил нечто большее, чем просто холодное удовлетворение от удавшейся «проверки». В её тёмных, внимательных глазах на долю секунды мелькнула тень… чего? Запоздалого сожаления о том, во что она его втягивает, в какую бездну толкает? Или, наоборот, это была ещё большая, стальная решимость использовать полученное знание, чего бы это ни стоило – ему или ей самой? А может, это был отблеск её собственного, глубоко скрытого страха перед тем, какую силу она пытается обуздать через него, через этот проклятый песок и его нечеловеческий дар, так тесно связанный с наследием её отца и его трагической судьбой.

– Тебе нужно отдохнуть, Артём, – сказала она, и её голос, хоть и оставался деловым, прозвучал чуть глуше обычного, словно она тоже почувствовала эту внезапную тяжесть в воздухе. – Скоро следующая сессия «Омеги». Ты должен быть… готов. Мы все должны быть готовы к тому, что нас ждёт.

Она развернулась и вышла, не сказав больше ни слова, оставив Артёма наедине с его болью, его страхами и новым, ещё более тяжёлым предчувствием. Он понял: она не просто получила подтверждение своим подозрениям. Она получила новый инструмент. Или новое оружие. И он не был уверен, против кого она собирается его направить в первую очередь – против Крутова, против «Анатолии», или против него самого, если он станет помехой на её пути к… к чему? Мести? Знанию? Власти? Ответ на этот вопрос оставался для него таким же туманным и опасным, как и будущее, которое они все вместе строили на костях и пепле.

Артём остался один, опустошённый и разбитый. Ловушка захлопнулась. Она получила то, что хотела. Или, по крайней мере, подтверждение своим подозрениям. Он не знал, что именно она поняла, но чувствовал – это была не просто проверка. Это был сбор информации. И эта информация теперь могла быть использована против него.

Добравшись до своей комнаты, он рухнул на койку. Что теперь? Передаст ли Елена всё Крутову? Или попытается использовать его, его знания, его дар в своих собственных, ещё более туманных и, возможно, более страшных играх?

Он посмотрел на свои руки. Шрам-спираль на левом запястье, казалось, горел огнём. Ожог от обугленного зерна на правой ладони пульсировал тупой болью. Эти метки его судьбы, его проклятия, теперь были известны не только ему. И это знание, в руках Елены Черниговской, могло стать чем угодно – ключом, оружием или просто ещё одним гвоздём в крышку его гроба.

Петля на его шее затянулась ещё туже. И он чувствовал, что времени у него остаётся всё меньше.

Глава 51: Голос Крутова

После ловушки, так изощрённо расставленной Еленой, Артём чувствовал себя не просто опустошённым – он ощущал себя препарированным, вывернутым наизнанку. Каждая нервная клетка гудела от перенапряжения, отголоски видений, вызванных её «наживкой» и его собственной отчаянной попыткой защититься, всё ещё вспыхивали болезненными искрами на периферии сознания. Шёпот чёрного песка, казалось, стал громче, настойчивее, словно теперь, когда его тайные знания были частично вскрыты, он уже не считал нужным скрываться.

Он сидел на краю койки в своей стерильной камере, безучастно глядя на свои руки. Шрам-спираль на левом запястье горел, как клеймо. Ожог от обугленного зерна на правой ладони тупо ныл. Эти метки его проклятой судьбы, его дара, который всё больше походил на изощрённую пытку, теперь были не только его тайной. Елена знала. А значит, скоро будет знать и Крутов. Петля затягивалась.

Он не успел даже попытаться осмыслить произошедшее, когда дверь его блока резко распахнулась. На пороге стояли двое «кураторов» в безупречно отглаженных костюмах, их лица были как всегда непроницаемы.

– Гринев, вас срочно вызывает господин Крутов, – голос одного из них был лишён каких-либо интонаций, механический, как у робота.

Новая волна ледяной тревоги прокатилась по телу Артёма. Так быстро. Неужели Елена уже доложила? Или это что-то другое? Предчувствие беды, неясное, но удушающее, сдавило горло. И снова, как назойливый, болезненный рефрен, всплыла мысль о Максиме. Каждая встреча с Крутовым неизменно рикошетила по его сыну.

По пути в административный корпус Артём заметил необычную суету. Охраны на постах было больше обычного, их лица были напряжены. В воздухе висело что-то зловещее, предгрозовое.

Кабинет Крутова встретил его той же холодной, давящей тишиной, что и всегда. Сам хозяин кабинета сидел за своим массивным столом из тёмного дерева, безупречный в своём строгом костюме. Его голубые глаза, как два осколка арктического льда, впились в Артёма, едва тот переступил порог. Елена стояла у окна, спиной к нему, глядя на панораму «Анатолии». Её присутствие здесь было недобрым знаком. Она была не просто свидетелем – она была частью этого судилища.

Крутов не спешил начинать разговор. Он демонстративно медленно перебирал какие-то бумаги на столе, затем перевёл взгляд на один из многочисленных мониторов, словно Артём был не более чем досадной помехой, отвлекающей его от действительно важных дел. Это молчание было хуже любых обвинений. Оно подчёркивало ничтожность Артёма, его полную зависимость от воли этого человека.