Мандала распада

Он закрыл глаза, пытаясь отстраниться от происходящего, но перед его внутренним взором тут же возник образ Максима – его смеющееся лицо, его тоненькие ручки, тянущиеся к нему. «Папа, это твоя дорога?» – снова услышал он в памяти голос сына. А потом – Лида, её алый шарф, её печальные, всезнающие глаза. Он мысленно прощался с ними, просил у них прощения за всё – за то, что не смог уберечь, за то, что снова ступил на этот проклятый путь, за то, что стал тем, кем стал.

Из полумрака шлема он видел, как Штайнер и его команда склонились над пультами, их лица были бледны и сосредоточены. Даже Елена, стоявшая чуть поодаль, казалась напряжённой, её пальцы нервно теребили какой-то датчик. В воздухе пахло озоном и ожиданием. Ожиданием чуда или катастрофы.

– Система готова к инициализации «Протокола Омега», – доложил один из техников механическим голосом.

Штайнер поднял руку.

– Инициализация по готовности… Пять… четыре… три…

На слове «три» Артём почувствовал это. Сначала – едва заметная вибрация, прошедшая по всему телу, словно гигантское сердце «Анатолии» сделало первый, пробный удар в новом, чудовищном ритме. Затем – резкий, оглушающий гул, который, казалось, исходил не снаружи, а рождался прямо у него в голове, вытесняя все мысли, все чувства. Мир перед его глазами, видимый через внутренние дисплеи шлема, исказился, поплыл, покрылся разноцветной рябью.

Он ощутил, как через него, через каждую клетку его тела, начинают проходить невидимые, но невероятно мощные энергетические потоки. Это было не похоже ни на что, что он испытывал раньше. Его сознание словно растягивали в разные стороны, истончали, пытаясь разорвать на части. Он попытался закричать, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип.

Приборы вокруг него взбесились, их писк превратился в непрерывный, истерический вой. Он слышал сквозь нарастающий гул обрывки испуганных криков техников:

– Нестабильность! Резонансный пик! Он не выдерживает!

Глаза Артёма закатились. Его тело в кресле выгнулось дугой, ремни натянулись, готовые лопнуть. Из глубины его существа, из самого центра его ломающегося «я», вырвался беззвучный крик ужаса и боли. Он падал. Падал в бездонную, ревущую пропасть, в самое сердце «Протокола Омега», и эта бездна уже раскрывала ему свои объятия. Мандала распада начала свой последний, самый страшный оборот.

Глава 45. В Сердце Омеги

На слове «три» мир для Артёма взорвался. Оглушающий, нечеловеческий гул, казалось, разорвал не только его барабанные перепонки, но и саму ткань его сознания. Мощнейший энергетический поток, невидимый, но почти осязаемый, хлынул через него, как раскалённая лава, выжигая остатки мыслей, воли, самого себя. Кресло под ним завибрировало с такой силой, что, казалось, вот-вот рассыплется на атомы. Свет перед глазами, проецируемый внутренними дисплеями шлема, превратился в слепящий, пульсирующий хаос цветов и форм, от которого его мозг готов был взорваться.

Боль. Она была везде. Не та привычная, ноющая боль от его дара или мигреней. Эта была иной – всепоглощающей, разрывающей, словно его душу натягивали на невидимые дыбы, пытаясь вывернуть наизнанку. Его сознание растягивалось, истончалось, теряло очертания, превращаясь в кричащий сгусток агонии. Перед его внутренним взором, уже не подчиняющимся ему, замелькали образы – не просто видения, а целые пласты искажённой реальности, накладывающиеся друг на друга, смешивающиеся в чудовищный, безумный калейдоскоп. Он видел себя одновременно ребёнком в Бурятии, бегущим от тени грузовика, и стариком, умирающим в одиночестве на руинах «Анатолии». Он видел лицо Максима, распадающееся на мириады светящихся частиц, и глаза Лиды, полные вечной, ледяной скорби. Время потеряло смысл, пространство искривилось. Он был нигде и везде, никем и всеми сразу. Он чувствовал, как его «я», его личность, то хрупкое, что он ещё пытался сохранить, растворяется в этом ревущем океане энергии и хаоса.

Его тело билось в конвульсиях, ремни, фиксирующие его в кресле, врезались в кожу, но он почти не чувствовал этого. Приборы, подключённые к нему, должно быть, сходили с ума, фиксируя этот предсмертный танец его нейронов.

В ярко освещённом зале управления царила паника, тщательно скрываемая за маской профессиональной суеты. Десятки мониторов, отражавших параметры «Анатолии», «Северного Моста» (связь с которым была установлена лишь частично и работала с перебоями) и, главное, биометрические данные Артёма, мигали красными аварийными сигналами.

– Резонанс не стабилизируется! – выкрикнул один из техников, его голос срывался от напряжения. – Энергетические пики превышают все допустимые нормы! Мы его теряем!

Штайнер, бледный, как полотно, с каплями пота на лбу, метался между пультами, отдавая отрывистые, почти панические команды.

– Снизить модуляцию на пятом контуре! Увеличить мощность стабилизирующего поля! Чёрт возьми, почему нет отклика от «Моста»?!

Елена, стоявшая рядом с ним, сначала наблюдала за показаниями с напряжённым, почти хищным интересом, словно перед ней разворачивался самый захватывающий эксперимент в её жизни. Но по мере того, как хаос нарастал, как графики на экранах превращались в безумные зигзаги, а из динамиков, транслирующих состояние Артёма, доносился сдавленный, нечеловеческий хрип, на её лице появилось выражение, близкое к страху.

– Ганс, амплитуда хроно-резонанса слишком велика! – её голос прорезал шум. – Его нейронная сеть не выдерживает такой нагрузки! Мы рискуем вызвать каскадный коллапс всего поля! Снижай мощность!

– Я пытаюсь! – огрызнулся Штайнер. – Но система… она словно живёт своей жизнью! И Гринев… он сам генерирует эти всплески!

В этот момент по селекторной связи раздался ледяной, лишённый эмоций голос Крутова, который, очевидно, следил за экспериментом из своего кабинета или другого, более безопасного места:

– Доктор Штайнер, Елена Викторовна, доложите обстановку. Мне нужны результаты, а не ваши панические отчёты. Продолжайте по протоколу. Любой ценой.

Слова Крутова были как удар хлыста, но они уже не могли изменить того, что происходило. Артём, вместо того чтобы быть «стабилизатором» и «камертоном» для «Протокола Омега», сам стал его главной проблемой, его детонатором. Его искажённый, перенастроенный контактом с разломом дар, усиленный чудовищной энергией эксперимента, вырвался из-под контроля.

Страх, боль, его неразрешённая вина, его глубинная связь с чёрным песком и с той трещиной в бытии – всё это теперь транслировалось через него в систему, порождая неконтролируемые энергетические флуктуации. Он невольно мешал синхронизации «Анатолии» и «Северного Моста», превращая их предполагаемый гармоничный «дуэт» в какофонию разрушения.

Но самым страшным было не это. Хаотичные, рваные образы, бушевавшие в агонизирующем сознании Артёма, каким-то немыслимым, дьявольским образом начали просачиваться вовне, материализуясь не только в его криках, но и на бесстрастных экранах мониторов. На главных дисплеях, где должны были отображаться сухие графики и параметры системы, замелькали призрачные силуэты девочки в алом шарфе, обугленные зёрна, вращающиеся спирали, похожие на мандалы распада, и зияющая тьма разлома, из которой, казалось, на них смотрели невидимые, древние глаза.

– Что за чёрт?! – выкрикнул один из инженеров, отшатнувшись от своего пульта, словно оттуда пахнуло могильным холодом. – Это… это не данные! Откуда эти образы?! Система визуализации взломана? Или… или это сам реактор их генерирует?!

Штайнер, бледный, как полотно, закричал, его голос сорвался на фальцет:

– Экранирование поля не держит! Его мозговая активность… она генерирует когерентные пси-темпоральные флуктуации такой чудовищной мощности, что они пробивают все слои защиты и напрямую интерферируют с системами визуализации! Это… это невозможно! Ни одна теория этого не предсказывала!

Елена, с ледяным блеском в глазах, пробормотала, скорее для себя, но её слова, усиленные микрофоном, разнеслись по залу:

– Чёрный песок… он действует как пси-резонатор… как усилитель его ментальных проекций, превращая их в… почти физическую, информационную силу. Отец предполагал такую возможность… «сознание как полевая структура, способная к прямому взаимодействию с экзотической материей» …

Один из инженеров, в панике указывая на датчики активной зоны реактора, закричал, его голос дрожал от ужаса:

– Смотрите! Сигнатура монацита… она меняется синхронно с этими… образами! Активность нейтронных потоков скачет! Реактор… он становится частью его сознания! Или его кошмара!

Это было не просто влияние на электронику. Это был прямой, почти мистический резонанс между истерзанным разумом Артёма, древней, пробудившейся силой чёрного песка и сердцем атомного монстра, который они пытались превратить в машину времени. И эта адская симфония грозила разорвать не только их оборудование, но и саму реальность.

В момент, когда Артём уже был на грани полного распада сознания, когда его «я» почти растворилось в этом огненном вихре, он снова услышал его. Голос из Разлома. Теперь он был громче, настойчивее, он пробивался сквозь рёв энергий, сквозь его собственную боль.

«Глупец… они используют тебя… они ведут тебя к гибели… Отдайся мне… Позволь мне управлять потоком… Только я могу провести тебя через это… Только я могу дать тебе то, что ты действительно хочешь… Силу… Спасение… Месть… Откройся мне полностью… Стань мною…»

Голос манил, искушал, предлагая иллюзию контроля над этим безумием. Но Артём, даже в этом состоянии, на каком-то глубинном, инстинктивном уровне почувствовал ещё большую угрозу. Это было не спасение, это было поглощение. Он попытался сопротивляться, оттолкнуть это влияние, собрать остатки своей воли в кулак. И это его внутреннее сопротивление, эта борьба на грани бытия и небытия, породила в системе «Омега» новый, ещё более чудовищный всплеск энергии.

– Коллапс! – закричал Штайнер, его лицо исказилось от ужаса. – Основной канал дестабилизирован! Реактор… мы теряем контроль над реактором!

Елена бросилась к главному пульту.

– Крутов! Олег Владимирович! Мы должны немедленно прервать протокол! – кричала она в микрофон селектора. – Иначе будет катастрофа! Мы потеряем и его, и станцию!

Ответа не последовало, или он потонул в нарастающем вое сирен и писке аварийных датчиков.

– К чёрту его! – Елена с силой ударила по панели аварийного отключения. – Штайнер, ручное прерывание синхронизации! Немедленно!

С оглушительным скрежетом и серией мощных электрических разрядов, пробежавших по всему оборудованию, «Протокол Омега» был прерван. Мощность резко упала, гул сменился тревожной, пульсирующей тишиной, нарушаемой лишь воем аварийных систем и прерывистым дыханием людей в зале.

Артём обмяк в кресле, его голова безвольно свесилась на грудь. Он был без сознания, или, может быть, где-то за гранью сознания. Медицинские мониторы всё ещё пищали тревожно, но уже не так истерически, показывая критически низкие, но пока ещё не нулевые показатели жизнедеятельности. На его бледном, осунувшемся лице застыла маска нечеловеческого страдания и запредельной усталости. Ожог от обугленного зерна на его ладони, который он инстинктивно сжимал всё это время, казалось, стал темнее, почти чёрным, и от него исходил слабый, едва уловимый запах гари.

Елена и Штайнер, оттолкнув техников, бросились к нему. Штайнер лихорадочно проверял его пульс, Елена пыталась привести его в чувство, хлопая по щекам. В их глазах был уже не научный интерес, а плохо скрываемый ужас от того, что они едва не совершили, и от того, во что они превратили этого человека.

– Живой… пока живой, – прохрипел Штайнер, отнимая пальцы от его шеи.

Елена смотрела на неподвижное лицо Артёма, и в её взгляде впервые за долгое время промелькнуло что-то похожее на растерянность или даже запоздалое раскаяние. Эксперимент провалился. Или это была лишь временная отсрочка перед ещё более страшным погружением? И что успел «принести» с собой Артём из этой агонии в сердце «Омеги»? Какие новые демоны теперь поселились в его истерзанной душе? Ответы на эти вопросы висели в тяжёлом, наэлектризованном воздухе разрушенной лаборатории, как предвестники новых, ещё более мрачных событий.

Глава 46. Пепел Надежды и Новые Цепи

Сознание возвращалось к Артёму медленно, неохотно, словно вытягивая его из глубокой, чёрной воды, где не было ни боли, ни мыслей – только безмолвное небытие. Первым прорвался звук – мерное, назойливое пиканье какого-то прибора. Затем – запах, острый, стерильный, запах медикаментов и чего-то ещё, неуловимо знакомого, похожего на озон после грозы. Он попытался открыть глаза, но веки были тяжелы, как свинцовые плиты. Когда ему это, наконец, удалось, мир предстал перед ним расплывчатым, смазанным пятном света.

Постепенно зрение сфокусировалось. Он лежал на узкой койке в небольшом, ярко освещённом помещении, похожем на больничную палату. Рядом стояла капельница, тонкая трубка уходила ему в вену. Во всём теле ощущалась тупая, изматывающая боль, словно его долго и методично избивали. Голова гудела, каждый удар сердца отдавался пульсацией в висках. Он попробовал пошевелить рукой – получилось, но с огромным трудом. Ладонь, где он сжимал обугленное зерно во время того кошмара, горела особенно сильно. Он с трудом разжал пальцы – на коже, вокруг старого ожога, теперь расползалось уродливое, тёмно-багровое пятно, словно там проступила внутренняя гематома или яд.

В палату вошли двое в белых халатах – он узнал одного из техников, присутствовавших при «подключении», и незнакомого ему врача с усталым, непроницаемым лицом.

В палату вошли двое в белых халатах – он узнал одного из техников, присутствовавших при «подключении», и незнакомого ему врача с усталым, непроницаемым лицом.

– Очнулся, – констатировал врач без тени удивления, сверяясь с показаниями монитора у койки. – Пульс, давление… стабилизируются. Удивительно. – Он покачал головой, просматривая распечатку с данными. – Его нейронная сеть продемонстрировала невероятную пластичность и какую-то… аномальную способность к регенерации после такого чудовищного стресса. Любой другой на его месте… его бы просто не стало. Или он превратился бы в овощ. Возможно, его уникальная психофизиология, тот самый «дар», о котором говорила Черниговская, и позволил ему выдержать то, что должно было его убить. Он… адаптируется. Страшной ценой, разумеется, но его организм отчаянно цепляется за жизнь. Хотя энцефалограмма… – он снова покачал головой, – …крайне атипичная. Мы такого ещё не видели. Будем наблюдать. И продолжать поддерживающую терапию. Господин Крутов распорядился сделать всё возможное, чтобы вы как можно скорее… вернулись в строй.

Артём слушал его, и слова врача о его «удивительной» выживаемости не приносили ни облегчения, ни гордости. Только глухую, ноющую боль от осознания, что его снова будут использовать. Что его не оставят в покое, пока не выжмут до последней капли. Артём попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь слабый хрип. Он чувствовал себя выжатым до последней капли, опустошённым сосудом, из которого высосали не только силы, но и саму душу.

Этот разговор произошёл без него. Позже Елена, с холодной, деловой отстранённостью, пересказала ему его суть, не вдаваясь в эмоциональные детали, которых, как он понял, и так было немного.

Крутов, разумеется, был в ярости. Провал первой попытки активации «Протокола Омега», риск потери дорогостоящего оборудования и, главное, самого «объекта Гамма» – всё это вывело его из себя. Он устроил Штайнеру и Елене настоящий разнос, требуя немедленных объяснений и гарантий.

Штайнер, по словам Елены, пытался оправдаться, ссылаясь на «непредсказуемую психофизиологическую реакцию объекта на гиперрезонансное воздействие» и «аномальную нестабильность хроно-квантового канала при попытке синхронизации с «Северным Мостом»». Он даже осмелился высказать сомнения в дальнейшей безопасности подобных экспериментов, намекая, что Артём может просто не выдержать следующей попытки.

Елена же, как она сама ему рассказала, заняла более жёсткую позицию. Да, был сбой. Да, реакция Артёма была неожиданной. Но они получили бесценные данные. Теперь они знают «узкие места» протокола, понимают, как его «сенсорная система» реагирует на пиковые нагрузки. Она утверждала, что сможет скорректировать алгоритмы, разработать новую методику «калибровки» Артёма, которая позволит ему выдержать необходимое воздействие и выполнить свою функцию. Она говорила о наследии отца, о прорыве, который они вот-вот совершат, и Крутов, хоть и с неохотой, но прислушался к ней. Ведь альтернативы у него не было. Артём был их единственным ключом.

Итогом «разбора полётов» стало решение Крутова: временная приостановка активной фазы «Протокола Омега». Артёму дадут несколько дней на «восстановление». Елене и Штайнеру – на анализ данных и доработку методологии. Но отступать никто не собирался. Спектакль должен был продолжаться.

Следующие несколько дней Артём провёл в этой стерильной белой клетке, под неусыпным наблюдением медиков и, как ему казалось, невидимых глаз Крутова. Ему кололи какие-то препараты – одни должны были помочь его истерзанному телу восстановиться, другие, как он подозревал, – подавить его волю и держать его дар под контролем.

Физическое восстановление шло мучительно медленно. Каждое утро он просыпался с ощущением, будто его снова и снова пропускали через адские жернова. Но гораздо страшнее были изменения, происходившие с его сознанием, с его даром.

После того погружения в бездну «Омеги» его способность «видеть» не просто обострилась – она исказилась, стала болезненной, почти неконтролируемой. Теперь это был не просто «шёпот времени», а оглушающий рёв хаоса. Видения стали ярче, навязчивее, они вторгались в его сознание без предупреждения, смешивая прошлое, настоящее и мириады пугающих вариантов будущего. Он видел Лиду, её лицо теперь было не печальным, а искажённым от ужаса. Он видел Максима, не просто больного, а… исчезающего, распадающегося на атомы. Он видел «Анатолию», превращающуюся в гигантскую чёрную дыру, поглощающую мир.

«Голос из Разлома» тоже не оставлял его. Он больше не шептал – он вкрадчиво увещевал, спорил с ним, пытался пробиться сквозь остатки его сопротивления, обещая избавление от мук в обмен на… на что? Артём боялся даже думать об этом.

Он почти не спал, а если и засыпал, то его преследовали кошмары такой силы, что он просыпался в холодном поту, с криком, застрявшим в горле. Глубокая, чёрная депрессия накатывала на него волнами, сменяясь приступами бессильной ярости или панического страха. Он отказывался от еды, почти не разговаривал с персоналом. Чувство вины перед Максимом – ведь он согласился на этот ад якобы ради него – теперь жгло его изнутри непереносимым огнём. Он начал сомневаться в реальности всего происходящего, ловя себя на мысли, что он уже давно сошёл с ума, и всё это – лишь игра его больного воображения.

На третий день к нему пришла Елена. Она была одна, без своей обычной свиты техников. В её руках был небольшой планшет.

– Как ты? – спросила она, её голос был на удивление спокойным, почти мягким. Но Артём, чей дар теперь вскрывал чужие эмоции, как консервный нож, почувствовал за этим спокойствием холодный расчёт и затаённое напряжение.

– Как экспонат в вашем кунсткамере, – хрипло ответил он, не глядя на неё.

Елена вздохнула.

– Я знаю, тебе тяжело, Артём. То, что произошло… это был… непредвиденный эксцесс. Но мы получили данные. Очень важные данные. Мы теперь лучше понимаем, как твоя система реагирует. И мы сможем скорректировать протокол.

– Скорректировать? – он с трудом поднял на неё глаза. – Вы чуть не убили меня! Вы превратили меня в… в это!

– Я сожалею о том, что тебе пришлось пережить, Артём, – сказала она, и на мгновение ему показалось, что в её голосе, обычно таком ровном и холодном, действительно прозвучала нотка… не то чтобы сочувствия, но, возможно, усталости. Или даже страха. Но это было лишь на мгновение. Она тут же выпрямилась, и её глаза снова сверкнули знакомым стальным блеском. – Но пойми, мы не можем остановиться сейчас. Мы на пороге… – она запнулась, словно подбирая слова, или борясь с каким-то внутренним сомнением, – на пороге не просто открытия. Это шанс. Шанс доказать, что мой отец был прав. Шанс… изменить правила игры. Не только для науки. Для всего.

Артём смотрел на неё, и его обострённый дар улавливал эту сложную смесь эмоций, бушевавшую под её ледяной маской: горечь утраты, фанатичную веру в гений отца, жгучее желание мести тем, кто его уничтожил, и… что-то ещё. Что-то большее. Пугающая, почти мессианская убеждённость в том, что она знает, как «исправить» этот мир, и что «Омега» – её инструмент.

– И цена… она всё ещё оправдывает цель, Елена? – хрипло спросил он. – Даже если эта цена – моя жизнь? Или жизнь моего сына?

Она отвернулась, подошла к окну, за которым виднелись массивные купола «Анатолии».

– Цена всегда высока, Артём, когда речь идёт о настоящих изменениях, – сказала она глухо, не оборачиваясь. – Мой отец заплатил свою. Теперь… теперь наша очередь. И я не позволю, чтобы его жертва была напрасной. Никому.

В её голосе звучала такая непреклонная решимость, что Артёму стало ясно: она пойдёт до конца. И увлечёт за собой всех, кто окажется на её пути. Включая его.

Она подошла ближе, положила планшет на тумбочку рядом с его койкой.

– Здесь… некоторая информация о состоянии Максима, – сказала она тихо. – И наши последние расчёты по «Омеге». Крутов считает, что следующая попытка… она может быть успешной. Для всех. Подумай об этом.

Артём смотрел на планшет, как на ядовитую змею. Его обострённый дар кричал ему, что Елена снова манипулирует им, играет на его отцовских чувствах, на его отчаянии. Но что, если… что, если в её словах есть доля правды? Что, если этот ад действительно единственный шанс?

Когда Елена ушла, Артём, собрав последние силы, взял планшет. Дрожащими пальцами он открыл файл, озаглавленный «Состояние пациента Гринева М.А.». Сухие медицинские термины, графики, диаграммы… Он мало что понимал в них, но общая суть была ясна: состояние Максима оставалось критическим, без существенных изменений. Не хуже, но и не лучше. Та короткая, жестокая надежда, которую пыталась зажечь в нём Елена, тут же угасла, оставив после себя лишь горький привкус пепла.

Значит, тот «кризис», о котором говорил Крутов, был либо преувеличением, либо… либо его удалось купировать, но какой ценой? И не была ли вся эта история с «Протоколом Омега» как шансом для Максима лишь чудовищной ложью, приманкой, чтобы заставить его сотрудничать?

Через несколько часов, когда действие введённых ему препаратов начало ослабевать, и он смог немного прийти в себя, в его палату вошёл сам Крутов. Без свиты, без лишних слов.

– Гринев, – начал он сразу, его голос был твёрд, как сталь. – Вы немного отдохнули. Это хорошо. Потому что времени у нас мало. Елена Викторовна и доктор Штайнер внесли необходимые коррективы в «Протокол Омега». Мы учли… вашу специфическую реакцию. Следующая попытка будет через два дня.

Артём молча смотрел на него, чувствуя, как внутри всё холодеет.

– Я… я не уверен, что смогу… – начал он, но Крутов его перебил.

– Вы сможете, Гринев. У вас нет другого выбора. Состояние вашего сына… оно напрямую зависит от успеха этого эксперимента. Любое промедление, любое ваше… нежелание сотрудничать, может оказаться для него фатальным. Мы на грани. Либо мы делаем этот прорыв, и тогда появляется шанс. Либо… – он не договорил, но его взгляд был красноречивее любых слов.

Артём понял. Это были новые цепи, ещё более крепкие, чем прежние. Его провал не освободил его – он лишь дал им больше информации, больше рычагов давления. Он был заложником, и цена его свободы – или рабства – была жизнь его сына. Пепел его последних надежд на то, что он сможет как-то вырваться из этого круга, контролировать ситуацию или хотя бы просто выжить, развеялся без следа.

Он медленно кивнул, не в силах произнести ни слова. Молчаливое, измученное согласие.

Крутов удовлетворённо хмыкнул.

– Вот и отлично. Я рад, что вы понимаете всю серьёзность момента. Отдыхайте. Готовьтесь. От вас зависит слишком многое.

Он вышел, оставив Артёма одного, в этой белой клетке, наедине со своим отчаянием и предчувствием нового, ещё более страшного погружения в бездну. Он был сломлен. Но где-то в самой глубине его истерзанной души, там, где ещё тлела искра его прежнего «я», шевельнулось что-то похожее на холодную, тёмную ярость. Ярость обречённого, которому уже нечего терять. И эта ярость была страшнее любого отчаяния.