Змий

Покинув кабинет Григория, я заспешил вниз, чуть было не споткнувшись о притаившуюся кошку, подслушивающую у двери. Руки мои похолодели, вспотели и словно онемели, я не мог ни согнуть, ни разогнуть пальцы, чтобы схватиться за перила лестницы, меня неистово лихорадило. Пока сбегал вниз, все думал, как бы мне поторопить отца, что такое ему сказать, чтобы тотчас же уехать, не вызвав никаких подозрений. К счастью, когда я оказался в музыкальной комнате, старый князь уже вставал с кресел и сводил обсуждения на нет. Судорожно подскочив к Эдмонду де Вьену, я вытянулся за его спиною и зачем-то задрал голову. От выделанного жеста все озадаченно переглянулись, а отец, завидев прибежавшую следом за мною Люсиль, вспыхнул и затрещал:

– Что же, Варвара Михайловна, вот и Адольф вернулся. Рад был вновь повидать вас. До свидания.

– Тоже был рад вновь вас увидеть и познакомиться с вашими очаровательными дочерями ближе, – прибавил я, натягивая самую лицемернейшую улыбку на свое лицо.

– Merci beaucoup, что уважили визитом, – залебезила княгиня, отодвигая мужа в сторону, чтобы тот ненароком ничего не принялся добавлять к ее речи. – В следующий раз приезжайте с генералом Абардениным, мне теперь не терпится с ним познакомиться! До середины следующего месяца будем здесь, в нашем скромном домике, поэтому обязательно навестите нас в самое ближайшее время.

– Мы будем ждать вас! – вставила Нина, схватывая на руки вопящую Люсиль. – Привезите г-на Ародобина, мой милый Адольф.

Пока мчались домой, на дороге творилось Бог знает что! Метель бушевала с такою силою, что гнула деревья к земле и продувала карету насквозь, как дырявую картонку. Отец, по обыкновению, молчал и злобно скрипел зубами. Все пытался я как бы прочитать мысли Эдмонда де Вьена, проникнуть в его голову и понять причину нежданного гнева. Казалось, старый князь возненавидел меня еще сильнее и был готов задушить собственными руками. Продолжая взглядом сверлить отца, я также заметил, что он необыкновенно красив. Да, вероятно, странно звучит, что за двадцать четыре года я впервые заострил внимание на чертах папа, но, к сожалению или счастью, угасающее лицо его открылось для меня именно в ту минуту. Утонченность его, холодная строгость и бледность вампира невольно напоминали готический храм, брови – своды, глаза – искусные витражи, точеный нос – вимперги. Пока разглядывал Эдмонда де Вьена, он вспыхнул.

– Ты что смотришь?! – обозлился старый князь, сверкнув глазами. – Чай, мнение выжидаешь насчет Джульетты?! Так и дать нечего! Нового не раскрою! Все давно знали, что ты по уму своему и нравственным качествам не больше шута! Жаль только, что Акулина Петровна слепа, как крот, не видит того, что ты творишь, как позоришь меня! Ты не достоин!..

– Да, папа, не достоин.

– Замолчи! Героически терпел я, соответственно своему статусу и положению в обществе, твое гадкое поведение, но Джульетта превзошла всяческий вздор! Мое терпение лопнуло! Какие гости были на том вечере, какие имена! Ты своей пустой головой даже представить не можешь, как ты размазал меня пред ними! – вопил старый князь. – Чего приткнулся, паршивец, стыдно тебе, чай?! А поздно уж хвататься за голову! Знали мы на своем веку Толстого-американца, но тот лишь осечка по сравнению с тобой. Тот был обыкновеннейший бретер, а ты!

– Папа, прошу вас! Побеспокойтесь о своем здоровье…

– Ты змея! Гадкая змея! Не тебе волноваться о моем здоровье! Завещаю все дворецкому Ивану, завтра же составляю бумаги! А ты не достоин носить наши фамилии! Не достоин, слышишь ты меня?! Змея ты! Змея! Ты случаен в нашей семье! Случаен, слышишь ты! Вот что! С того дня, как ты показал выкрутасы, ты больше не мой сын! Я бы проклял тебя, да вижу, что на тебе уже крест! – плюясь, кричал Эдмонд де Вьен, бешено сотрясая передо мною руками, но тотчас оборвался и, закрыв лицо, зарыдал.

– Папа, простите!.. Я все исправлю…

– Оставь меня! Ты – ошибка в нашей семье! Не желаю тебя видеть! Не желаю тебя слышать! Ты мне не сын, змея! Не сын!

20 Février 1824

Разговор с отцом, конечно, оставил на моей душе глубокую рану. Так что по приезде, не в силах заговорить даже со слугой, я обессиленно бросился на кровать, такую же окоченевшую и холодную, как и я с дороги. Слышал, что ко мне стучался Иван, упрашивал отпереть, чтоб дать редьки на меде и растереть спиртом, но я так и пролежал лицом в подушку, пока слуга не ушел. Ко сну сам себя приготовил, без посторонней помощи, и, укутанный в три одеяла, довольно быстро уснул.

Проспал до обеда, пробудился в сильнейшем поту, словно вот-вот вышел после бани. После трапезы написал записку к Абердину, где выложил историю без утайки и просил, ежели и не жениться на Агнии, то хотя бы взять ее бонной сыну.

Днем ходил к Татьяне. Правда, стоит сказать, сначала намеревался отправиться к Альберту, но скоро передумал, разумев, что таких друзей действительно не достоин. Мне в принципе было неловко пред Керр, рядом с ним я чувствовал себя никчемным мальчишкой, тогда как он к своим летам уже добился значительных высот на службе и порядочно распоряжался кондитерской фабрикой, имениями. Альберта я не смел тревожить по пустякам, а жизнь моя представляет именно сгусток всяких пустяков. Таня же, во-первых, являлась моей безвыходной ситуацией, во-вторых, именно такой глупый друг, как она, мне был нужен, который бы просто молча слушал, не давал бы никаких советов, не задавал бы вопросов.

Дорогу к графине начал довольно бодренько. Выйдя из особняка, шел почти вальяжно, мечтательно разглядывая чудесные снежные дюны. По дороге встречал некоторых знакомых, останавливался на беседы. Но когда уже, наконец, добрался до особняка Уткиных, то еле шевелил руками, брови мои и волосы покрылись инеем. Не успел просить лакея доложить о прибытии, как навстречу вышла Таня и, взяв меня под локоть, повела в маленькую гостиную возле мастерской, где уже был готов стол для чаепития.

– Чувствовала, что вы вот-вот придете ко мне с новостями, Адольф, – начала графиня, краснея. – Уже велела нести чая и сладостей, чтобы вы поскорее согрелись, так что располагайтесь удобнее в кресле и приступайте к угощениям! Папенька купил новинку у Керров: марципан с фисташкой. Я фисташку не очень люблю, но папиным друзьям почему-то нравится… А хотите, принесу вам плед, чтобы вы укрылись? А то на улице сумасшедший холод! Вот только вышла к дверям вас встречать, как уже успела продрогнуть до костей. Ну а вы, ваше сиятельство, неужели настолько сильно замерзли в карете?.. И расскажите, чем занимались вчера, ежели не секрет?

– Замерз не в экипаже, Таня. Сейчас на дорогах жуткие сугробы, кареты не проезжают, только телеги, но и те, видел, основательно застревали в снегу. Забавно, сначала мне было даже тепло, я лихо следовал по дороге, чуть ли не присвистывая песенки, но потом перестал чувствовать руки и съежился. Очень хочу рассказать вам о недавних событиях, но прежде должен узнать, вы получили портрет?

– В следующий раз, ваше сиятельство, лучше не ходите по сугробам, иначе вы можете простудиться, – залепетала девочка. – А с портретом все в порядке, цел и невредим, теперь на своем месте, радует глаз. О каких событиях вы хотите рассказать? Тетушка заходила к вам вчера, но ей объявили о вашем отсутствии. Она, признаться, так расстроилась.

– Странно, почему никто мне не доложил о визите Елизаветы Павловны? Впрочем, позже разберусь. Что ж, вчера пребывал с папашей у Хмельницких… – начал я, постепенно подбираясь к истории про Агнию, которая и послужила целью визита.

Вновь переписывать события вчерашнего дня не хочу, поэтому оставляю дальнейший диалог без описания. Графиня слушала покорно, не перебивала, по-детски кусала конфекты, жуя все только передними зубками, как кролик. Несколько раз я прерывался в пересказе и, умиляясь на детскость Тани, делал ей различные знаки внимания, обращаясь, как с ребенком: то подавал ей еще сластей, то салфеточкой утирал ей щеки в крошках, то подливал из самовара чаю. Но все-таки с каждым новым взглядом на девочку я ощущал себя развратным обманщиком, совесть моя пылала.

Пересказ визита к Хмельницким и плана по спасению Агнии длились около четырех часов, но только потому, что мы часто прерывались на посторонние разговоры и чай. Когда кончил повествование, графиня зачем-то театрально прослезилась и пообещала мне молиться за то, чтобы задумка насчет Агнии прошла успешно.

Докушав чай и сладости, мы с графиней проследовали в музыкальный зал, где исполняли мелодии то поочередно, то в паре, иногда соприкасаясь кистями рук (это уж я делал вполне обдуманно и нарочно; мне хотелось не только поиграть с девочкой, но хоть как-то подготовить ее к неизбежному замужеству).

К концу вечера ко мне с Таней присоединилась ее мамаша и Елизавета Павловна; дамы вернулись от Шведовых. Анна Сергеевна вела себя любезнее обычного, много улыбалась, не обратила никакого внимания на то, что я и ее дочь пребывали наедине. Она относилась ко мне, как к ребенку или человеку, на которого по каким-то причинам нельзя обижаться, которого непременно стоит жалеть. По крайней мере, именно такое лицо у ней и было. Г-жа Елизарова, напротив, мало того, что даже не поздоровалась со мною, все время пробыла в гневных настроениях, так еще в конце вечера отчитала меня за непредуведомленный визит. При этом высказав, что я якобы компрометирую графиню. «Вы слишком много себе позволяете! Слишком!» – постоянно приговаривала княгиня, спустя всякую фразу. На ужин меня хоть и пригласили, но я решил не оставаться. Собравшись с силами, отбыл по новым, вновь налетевшим сугробам домой.

Идти от графини до меня, конечно, не пять минут, а два часа, с сугробами так вообще все четыре, но в голове ни разу не возникла мысль просить у Уткиных экипаж, это отчего-то казалось мне жутко неудобным и даже противным. По пути я хотел поймать извозчика, но, как назло, мне ничего навстречу не шло, дороги пребывали подозрительно пустыми. Мороз был настолько губителен, что я замерз сразу же, как вышел. Добравшись до своего особняка, я не мог ничего ни сказать, ни сделать. Чело покрылось ледяной коркой. Встретив меня, Иван принялся ворчать и браниться, ругать моду и современные нравы, затем отвел меня в комнату, напоил жижей из меда на редьке и растер водкой.

«Некому душу излить! Боже, как мне больно, как бы я хотел теперь поплакаться хоть кому-нибудь! – зудели мысли, пока я отогревался в кресле перед камином. – Таня в принципе не способна меня понять, ее умственные способности позволяют выдавать только односложные ответы, не делая притом никакого анализа. Керр бы, кажется, тоже, как и старый князь, осудил меня, припомнив Джульетту. Елизавета Павловна, думаю, теперь и вовсе не хотела бы иметь со мною никаких отношений. Весь вид ее говорит, что я ей глубоко неприятен».

21 Février 1824

К обеду г-н Абердин явился точно к назначенному времени, ни минутою позже или раньше. Не стал я долго выдерживать Матвея Аркадьевича на пороге и сразу пригласил его в лазурную столовую, где уже ожидали угощения. Генерал приступил к обеду серьезно и внимательно слушал все, что я бы ему ни сказал. Меж мною и этим человеком не было решительно ничего общего, никаких соприкосновений и воспоминаний, напротив, все мое существо для него, для пострелянного на войне генерала, представлялось ошибкой. «Никак нельзя не служить! Военный из вас нулевой, штатский деятель – сударь в женском платье! Что вы такое, и зачем я здесь унижаю свою репутацию пред сослуживцами, которые непременно узнают о моем похождении в дом бездельника и фанфарона?» – говорила его перекошенная недовольством физиономия. Продолжительное время спустя, с треском вытянув из бокала вино, как бы приготовляясь к разговору, г-н Абердин хотел было начать некую речь, но, подумав, не стал этого делать. Правда, позже, уже в моем кабинете, Матвей Аркадьевич вспылил и нетерпеливо начал:

– Г-н де Вьен, я был вызван не для сигар! Расскажите мне о барышне! Не будем растягивать прелюдии, вы не девица, в конце концов!

– Да, вы были приглашены по душу Агнии Бенедиктовны. Названная особа претерпевает не лучшее к себе отношение и…

– Вы думаете, приму ее к себе? Это ли не будет для нее еще большим унижением? – загремел генерал, делая грудь колесом. – Вы хотите, как какую-нибудь дворовую собачонку, зашвырнуть девчонку в дом первого встречного?! Признаться, когда получил ваше письмо, то подумал, что это какая-то нелепая издевка. Даже перечитал бумажку повторно и, полагая найти скрытое послание, писанное невидимыми чернилами, нагревал ее над свечой! Когда же окончательно убедился в том, что мною полученное письмо – самая что ни на есть циничная и, я бы даже сказал, грубая весточка от вашей семейки, то пришел в замешательство крайней степени! Прошло бесчисленное количество лет, высочайший князь, с тех пор как я видал вашего отца! И тут вы, его сиятельный отпрыск-баламут, вдруг изволили написать! И кому, мне – таракану рядом с вами, как ваш папаша там раньше говорил! Боюсь предположить, но все же спрошу, почему именно ко мне вы обратились? Ведь у вас предостаточно знакомых, которые бы согласились на предлагаемые низости! Но вот не я, уж увольте.

– Вы единственный добрый человек из моего светского окружения.

– К свету не отношусь! Мне чужды заботы лодырей! – что есть мочи рыкнул генерал, словно я стоял перед ним на смотре.

– Поэтому-то и вспомнил вас, Матвей Аркадьевич, – спокойно продолжил я. – Вот именно, что вам чужды скандалы, сплетни, лежания на диване с трубкой в зубах – плоские заботы таких лодырей, как я. Признаюсь вам откровенно, сам от всего этого ужасно устал и был бы рад скорее отделаться, быть полезным. Агния Бенедиктовна никоим образом не относится к тем, кто попросту станет расплескиваться о несущественном, требовать пышных знаков внимания, она не станет собирать склоки, она скромна. Скажу вам без тайн, г-н Абердин, что прежде, чем в голове возникло ваше честное имя, я перебрал миллионы других, пока не сообразил, что Агнии совсем не нужно нагло пестрящее общество. Посчитал, что Агнии нужен кто-то вроде вас – стабильный человек, ведущий праведную, благотворительную жизнь. Как бы ни многочисленны были бы мои связи, мне больше не на кого надеяться, кроме вас, Матвей Аркадьевич. К слову, вот даже нацарапал на скорую руку портрет Агнии, – принимаясь искать набросок, завершал я. – Прошу вас, только взгляните на нее, а затем представьте, что столь чистое сердцем создание нещадно унижают и бьют. Бедная девочка с трудом умудрилась замазать белилами синяк на лице.

– Ну полно, – пробубнил под нос генерал, разглядывая портрет. – Что ж, подумаю над вашим предложением, хотя прекрасно понимаю, что речь ваша, милый сударь, была заранее заготовлена. Умеете вы, конечно, хорошо сказать. Теперь даже стыдно отказаться…

– Да, пожалуйста, думайте. Уверен, вы грамотно рассудите ее положение. Но, Матвей Аркадьевич, все-таки замечу, что ваш отказ меня огорчит. Вы действительно единственный человек, к которому я бы смел обратиться с такой просьбой. Сам Агнию забрать не могу, вы сами понимаете почему.

– Понимаю! Где вы, а где я – ничтожный таракан, – фыркнул генерал. – Спасибо, что напомнили, милый сударь.

Ненадолго меж нами воцарилась тишина. Г-н Абердин судорожно обдумывал мои слова и вскоре просил, чтоб я рассказал об Агнии подробнее. Знал я немного, но все, что было мне известным, любезно выложил. Как раз во время разговора мы играли в шахматы, так что атмосфера была сосредоточенной и располагала.

«Хотя… все равно! И на Агнию все равно. На Таню все равно. На отца и Аранчевских, на спор, на себя самого все равно. Мне все равно. Ничего не хочу, ничего не умею, ни на что не способен. На картины тоже все равно», – когда ушел генерал, думал я, лежа в мастерской перед своим художеством, – «…и ежели Абердин решится поехать, и ежели не решится, мне все равно. Я никому не нужен, и мне никто не нужен. Мне все равно».

– Ваше сиятельство, – постучался дворецкий Иван, пришлось впустить его. – К вам визитка от князя Альберта Керр, принца Раус-Шляйзкого. Приглашают на завтра к обеду. Каков передать ответ?

– Какой хочешь. Мне все равно, – тускло ответил я и, перевернувшись на другой бок, уставился в спинку дивана.

Иван постоял-постоял, думал было переспросить меня, но так и ушел в никуда, и я лениво уснул.

22 Février 1824

Сегодня-таки ходил к Керр, ибо вчера Иван передал мое согласие. Признаться, за завтраком эта новость меня даже разгневала, я ни за что ни про что накричал на всех, в том числе и на папашиного дворецкого, правда, потом об этом потом пожалел и перед стариком извинился.

К Альберту также был приглашен Розенбах, который, как я заметил, стал более поверхностен ко мне и пренебрежителен. Но, несмотря ни на что, мы провели друг с другом весь день и вечер. До обеда играли в бильярд и карты, затем я писал акварельный дуэт, проработав до самого ужина, а после мы занимались солдатиками. Альберт раскрыл перед нами огромную карту, сохранившуюся с 1812 года, военная реликвия до сих пор таила пометки Кутузова и Барклая де Толли. Керр не мог наглядеться на эту карту, многое ему тогда вспомнилось, в глазах разгорелся живой огонек. Розенбах поддержал его настроение и, оживив предо мною давно ушедшие события, обмолвился в конце разговора: «так что, де Вьен, это вам не то же самое, что по сцене в платье скакать». Слова его, несмотря на всю их полную правоту, прозвучали жестоко и с упреком. Не могу вполне передать интонацию, но фраза произвела на меня тяжелое впечатление. «Раз не воевал, значит, что? Я не человек? Тоже помню то смутное время, но мне было всего одиннадцать-двенадцать лет! – вертелось в голове».

Разложив коллекционные фигурки военных, Альберт раздал планы. Командование постепенно менялось, каждый попробовал себя как и в российской армии, так и в качестве вражеской стороны. Игра настолько увлекла мое сознание, что я забыл обо всем и всех, любые заботы казались совершенно пустяковыми.

Покидая дом Альберта, я ощущал неподдельную грусть, а мысль: «так и закончился последний спокойный день», упорно не вылезала из груди.

28 Février 1824

В понедельник сделал визит Татьяне, что прошел в компании с Елизаветой Павловной, которая постоянно делала мне какие-то замечания, высосанные из пальца. Чтобы ты понимал, дневник, княгиня буквально следила за каждым моим движением и словом. Даже когда я невинно уселся рядом с Таней, то выслушал целую тираду о том, как должен и не должен себя вести в присутствии незамужней особы. Тогда как сама княгиня оказывала мне различные знаки внимания. В тот день мои плечи и руки приняли на себя больше прикосновений, чем когда бы то ни было. То их гладили, то на них теплилась ладошка, то их зачем-то сжимали. В голове даже зародилась мысль, что Мишель был прав насчет г-жи Елизаровой и ее чувств, хотя, не скрою, в этом мне стыдно признаваться.

Когда я уже оделся и собирался уходить, отдав поклоны княгине и Тане, произошла неожиданность. В переднюю вошли г-н Уткин, Лев Константинович и Миша, внося в теплоту дворца холод зимнего Петербурга. Сперва Мишель показался грустным и замученным, но стоило ему поднять взор на меня, он мгновенно просиял оскалистой улыбкой, безумно расширяя свои голубые глаза.

– Вот что дружба делает с человеком, а то, вишь, ходил весь день хмурый, нос по земле волочил! – вступил Лев Константинович, приобняв сына всей рукой. – Одного взгляду на друг дружку достаточно, и вона что, просиял аж! Ну обнимитесь, что ли, Миш.

– Приветствую вас, золотой мальчик! – улыбаясь во все зубы, ошалело взвизгнул Мишель. – Погляжу, вы решили объединить усилия!

– А мы с охоты! – все так же весело и простодушно добавлял Лев Константинович, еще сильнее обнимая сына.

– Останетесь на ужин? – скромно вопросил Дмитрий Павлович, в то время как г-жа Елизарова, почувствовав что-то неладное, тихо подошла сзади и уместила руку на моей шее, поглаживающим движением спускаясь на плечо.

– Как-нибудь в другой раз, г-н Уткин, но благодарен вам за предложение, – ответил я, ненарочно краснея от прикосновения княгини. – Теперь мне нужно идти. Дел невпроворот.

– Так, конечно, куда там провернуться! – лихо вставил Мишель и заржал, точно лошадь. – Не кувырнитесь, пока проворачиваться будете, дундушка моя!

– Шутки пошли! – умилился Лев Константинович, правда, несколько опасливо, высматривая, понял ли я последние слова.

Татьяна тотчас глянула на тетушку детским, испуганным взглядом и как бы что-то хотела той сказать, но Елизавета Павловна была непоколебима и не обратила совершенно никакого внимания на племянницу. Раскланявшись, я покинул дом Уткиных с неприятным осадком в груди. Во-первых, я не понял, что такое эта «дундушка»… впрочем, вряд ли это нечто приличное. Во-вторых, совершенно неадекватная физиономия Баринова еще долго мучила сознание, пока я обдумывал сложившийся эпизод и двусмысленное поведение г-жи Елизаровой.

В среду отец, я и г-н Абердин отправились к Хмельницким. Дорога в безрадостную глушь выдалась напряженной, тревога буквально ни на секунду не покидала меня, все больше и больше разрасталась. Отец постоянно вздыхал. Ни мое общество, ни г-на Абердина его не удовлетворяло. Матвей Аркадьевич то по чем-то тосковал, то подглядывал на часы.

Только мы добрались, Хмельницкие любезно предложили нам ягодного морса и места возле камина. Бобриха и Юлианна усиленно кривлялись передо мною, всеми видами стараясь понравиться. Еще предыдущего дня решил для себя, что для осуществления плана на Агнию понадобится чаще ездить к Хмельницким, а чтоб чаще ездить, то должно очаровать Нину. Так что на все вопросы Нины и ее восклицания, лишенные всякого смысла, я намеренно отвечал восторженно и с глупой шутливостью, выделывая из себя влюбленного молодого человека. Г-н Абердин не так часто общался с Агнией, как следовало, но был явно заинтересован и наблюдал за ней.

Поначалу вечер проходил пристойно, несмотря на некоторую неприязнь между мною и Григорием, но к концу приема неприличия достигли своего апогея: Нина, не скрывая усиленного влечения, то кормила меня виноградом, то проводила пальчиками по моей щеке и укладывала в мои ладони свои ручонки, чтобы я их целовал. Абердин и старый князь были поражены происходящим, в то время как Варвара Михайловна и Герман Германович вели себя преспокойно. Ежели бы не начавшаяся метель, то мы с отцом и генералом уехали бы обратно в Петербург, но у природы случились свои планы, в которые входило оставить нас заночевать. Сначала я расстроился, что мне придется находиться в незнакомом месте у неприятных людей всю ночь, но затем приободрился и разумел, что так даже лучше.

Когда дом отошел ко сну, каждый понимал, что именно сейчас начнется настоящая жизнь, кроме, разве что, Эдмонда де Вьена. Старый князь настолько простодушно улегся спать, что я поразился его наивности: «то ли он по натуре своей столь прост, то ли нарочно притворился несведущим, то ли в действительности старость сыграла с ним злую шутку», – анализировал я. Спали мы с папашей в одной комнате, потому как из гостевых оказалось в этом доме только две. Но ночь на диване предлагала мне альтернативу в виде Нины. Со старшей дочерью Хмельницких я встретился в гостиной, где засмотрелся на себя в зеркало.

– Ах, мой Адольф, какая неожиданная встреча! – восторженным полушепотом вступила бобриха, которая с наступлением ночи сделалась еще больше похожей на грызуна. – И что же вы здесь делаете, интересно?

– Не поверите, вас искал! Чувства к вам буквально наводнили мое сердце и разум! – с театральным придыханием солгал я, подбираясь ближе к Нине.

Но вдруг произошло то, на что я никак не рассчитывал: грызун повисла на моей шее и впилась в уста своими синеватыми, слюнявыми губами. Сперва было до тошноты отвратительно, но после пришлось смириться, я решил отстранить чувства во имя спасения Агнии. Вскоре интимность поцелуя выкатилась в пошлость и разврат. Бобриха позволяла любые крайности в обращении с ней, даже стянула с себя ночное платье. Душа моя до боли сжималась в теле; было мерзко от самого себя за все то, что я делал.

– Вы мой жених теперь, – вдруг заявила бобриха.

– Разумеется, княжна. Сделаю вам предложение четвертого марта, а до тех пор должен чаще к вам приезжать, – лгал я, напрашиваясь на визиты. – Вы устроите наши встречи?

– Конечно, скажу вас пригласить, – согласилась Нина и вновь полезла целоваться.

С грызуном пробыл около часа для того, чтобы помозолить глаза. Затем вернулся в спальню и улегся на свое место. Неудобный узкий диван сковывал всякие движения, никак не мог я принять должной позы. Чем более темнела ночь, тем более мне хотелось спать, но уснуть не мог. Даже ложился на пол, стараясь устроить подушки и одеяла. Вроде бы почти засыпал, но воспоминания о мерзком поцелуе, вызывая сильнейшую тошноту, пробуждали.

Тогда решил прогуляться по дому, позаглядывать в комнаты, осмотреть безделушки. «Может, стоит заняться новым, найти мечту? Но где же ее отыскать? О чем мечтаю? В чем предмет моих поисков, чаяний? – проскакивало в голове, пока ноги бесцельно бродили по коридорам. – Вероятно, мечтаю о любви, но что такое эта любовь? Любовь есть то же самое, что и свеча, она обнадеживает, она греет. Но ведь и воск однажды растает, не оставив после себя ничего, кроме тусклой лужицы. Нет ничего вечного, а я желаю именно вечную и неиссякаемую любовь… Желаю также славы художествам своим, но зачем мне слава? Что мне с нею делать? Будет слава, не будет прохода. Ищу друзей, но что такое друзья? Попутчики и только. Все равно!.. Может, не ждать, не надеяться и не искать ничего? Прожить как-нибудь… Какие глупые, однако, мысли! Да и можно ли это как-нибудь? Рисую и рисую себе, так и буду». Неожиданно я заметил шевеление теней за приоткрытой дверью и, осторожно оставив фарфоровую одалиску, что крутил в руках, вслушался: шел быстрый, малоразличимый шепот. Подобравшись ближе, я заглянул в щелку.