Змий

– А что вы вяжете, платок? – тихо спросил я, игнорируя просьбу выпить лекарства.

– Почти. Думала сделать теплый плед, Адольф, но теперь вижу, что это более похоже на платок, – не отнимая взгляда от работы, объяснила г-жа Елизарова.

– Почему вы говорите мне «вы»? – так же негромко спросил я, выжидая ее взгляда.

Меж нами и прежде уже что-то происходило, и в ту минуту это что-то будто нечаянно обнажилось.

– Ах, Адольф!.. – прошептала княгиня, поднимая на меня покрасневшие глаза.

Не произнося ничего, я нерешительно подошел к Елизавете Павловне, встал на колени и, склонившись, уложил голову ей на руки. Видимо, сначала растерявшись, г-жа Елизарова даже не знала, что предпринять, но затем, отложив спицы и платок в сторону, коснулась моих волос.

– Благодарю вас, Елизавета Павловна, за то, что вернули меня к жизни. Безмерно признателен вам, – стеснительно произнес я, но как будто только затем, чтобы хоть что-то сказать, оправдаться и разъяснить.

Слова же казались мне лишними, но притом хотелось развернуть ей свою душу, желалось что-то вскрыть, какую-то правду. Грудь переполняло, я питал к этой женщине что-то особенное и преданное.

– Не знаю, как выразить то, что чувствую, не знаю, найдет ли это что-то отклик в вашем сердце, позвольте лишь сказать, что я бы желал вас называть mon amie, Елизавета Павловна, – закончил я, не решаясь поднять головы.

Княгиня поглаживала мои волосы, иногда то вытягивая их, то почесывая голову. Стоило выпрямиться и поглядеть на г-жу Елизарову, я заметил, что она плачет.

– И ты!.. Говори со мною «ты», mon ami! – шепнула Елизавета Павловна, смахивая слезы.

– У меня есть для… тебя подарок. Подойти, пожалуйста, к зеркалу.

Обращение на «ты» с княгиней далось мне нелегко. Когда произнес это «ты», в груди затрепетало, зазудело и даже кольнуло, я смутился настолько, что даже покраснел. Тогда меж нами будто исчезла последняя невидимая преграда, это и радовало, и почему-то стыдило меня.

– Закрой глаза, mon amie, – последнее, что произнес мой голос, и неловко оборвался.

Достав из ящика шаль, похолодевшими и вспотевшими пальцами развернув ее, я укрыл Елизавету Павловну. Роскошная ткань, блистая в нерешительных огнях редких свечей, обернула все ее тонкое тело, струясь с плеч до пола. Раскрыв очи, г-жа Елизарова восторженно вздохнула и, будто не веря своим глазам, замерла, зачарованно глядя в зеркало. Затем княгиня закружилась, подняла край шали, разглядела узор и, повернувшись ко мне, думала выразить благодарность, но вновь заплакала. Отняв Елизавете Павловне руки от лица, я улыбнулся и поцеловал ей родинку возле самого уголка губ, захватив соленую слезу. Осознав, что сделал теперь нечто немыслимое, я замер. Княгиня тоже была изумлена и прямо смотрела на меня. Обняв Елизавету Павловну, я сжал губы, тотчас ощутив на языке солоноватый вкус. И мое тело напряглось, и сама княгиня. Мы оба не смели и не могли пошевелиться. Но скоро я почувствовал, как и ее руки обвили меня.

До поздней ночи мы с Елизаветой Павловной вели беседу. Она много рассказывала про свою дочь, про знакомство с Сергеем Михайловичем на балу в Екатерининском, про свою дачу и собрание картин. Я поделился с нею воспоминаниями из детства и раскрыл замыслы для будущих художеств, затем начались обсуждения литературы и персонажей. Пред теплым камином она – укрывшись шалью, я – одеялом, просидели до половины третьего и, что примечательно, даже не заметили, как пролетело время. Все думалось, что мы вот-вот только сели говорить и чуть ли не сразу расстаемся. Отрывались друг от друга с болезненностью, никак не могли наобнимать и наблагодарить друг друга.

Сегодня, как уже обозначил выше, двадцать пятое число. Чувствую себя лучше, кроме того, этим вечером произошло решающее событие, во многом определившее мои взгляды и расставившее точки над и.

Днем нам с Елизаветой Павловной докучала Таня. Девочка то и дело вторгалась в наши разговоры и мешалась под ногами, точно нарочно. Вечером старый князь предложил наведаться в летний сад, что было единогласно поддержано. Поначалу прогулка проходила даже слишком хорошо: я и Таня шествовали впереди всех, ведя разговоры о Франции, Эдмонд де Вьен и г-жа Елизарова шли под руку сразу же за нами, а Сергей Михайлович, мечтательно оглядываясь по сторонам, медленно вышагивал позади, значительно отстав от нас.

– Я точно решил, что после свадьбы нам с вами надо отправиться во Францию. Там вы сможете наблюдать невиданной красоты закаты! Сколько себя помню, все свое детство глядел на розовые облака и воображал, что дотягиваюсь до них, хватаю пальцами и откусываю, а облака эти сладкие, сахарные… как я люблю эти облака!

– Помню, вы вчера рассказывали уже… Не только же тамошние облака вы любите, г-н де Вьен, это было бы странно, небо везде одинаковое. Склонна думать, что те облака напоминают вам о чем-то или ком-то… ежели бы, например, какой-нибудь прутик вам бы напоминал о том же самом, вы бы и прутик возлюбили, – завороженно любуясь мною, произнесла Таня.

Разумная мысль графини и ее неожиданно складная речь настолько поразили меня, что мы остановились посреди дороги. «И правда, как раньше об этом не догадался?» – глядя куда-то перед собою, изумился я, но как будто не мысли Татьяниной, а чему-то другому, подсказываемому интуицией. «Как, однако, Таня хорошо сложила! Она будто забыла о роли и вернулась в саму себя, не сценическую, а настоящую, – подумал я». Но тут, как гром среди ясного неба, я услышал властный смех Аранчевской. Развернувшись на звук, заметил: Виктор Морилье и Мария, следуя под руку впереди Аранчевских и Растопшиных, живо беседуют. Позади всех плетутся Петруша Бекетов с Аришей и Констанцией: вторая нервничает и дуется, первая корчит гримасы и хохочет. Сам Петруша выглядел беззаботным. Разинув рот, он наблюдал то за одной девицей, то за другой, почти пуская слюни. Мешаясь с чувствами в груди, я решительно направился в сторону émeraude и, подскочив к компании, дернув ее за руку, увел несколько дальше.

– Ты знала, что мне нездоровится? – прошипел я, не выпуская Марию из хватки. – Прежде чем ты что-то ответишь в свое оправдание, намереваюсь предупредить тебя, что я бы бросил все ради тебя, ежели бы ты раскаялась.

– Да не нужно ничего бросать, не раскаиваюсь, – надменно выразила émeraude, пытаясь высвободить руку. – Да пусти же! Ну знала, что ты болен, об этом достаточно написали в каждой газете! Ну и? Пусти!

– Ну и?! Почему ты не пришла? Я жаждал знать, что ты меня навещала хоть раз! С твоей стороны это, то есть твое равнодушие, как минимум, нехороший поступок. Ты должна была явиться, хотя бы рядом проехать после всего, что меж нами было. Должна!

– Ты бы меня заразил, и я бы заболела.

– Да ты уже больна на всю голову, куда еще-то!

– Сумасшедший! – вскрикнула Аранчевская. – Приказываю тебе отпустить меня! Ты не слышишь, что ли, мне больно!

Но я не отнимал руки. Лицо мое лихорадочно вздрагивало, а губы все сильнее сжимались, вытягиваясь в безумную улыбку.

– Ты еще пожалеешь, – стеклянно прозвучал мой голос, руки сильнее сжали запястье княжны. – Ежели ты решишь выйти за кого-то из известной шайки, то знай, сначала я убью твоего суженного, а потом тебя. Лучше пусть тебя совсем не будет, чем ты станешь чьей-либо еще. Ты меня поняла?! Ежели ты думаешь, что я примусь бегать за тобой, упрашивать, то ты ошибаешься. Кругом ошибаешься! Этот вопрос решу точным прицелом.

– Помогите! – запищала émeraude.

– Адольф де Вьен… – направляясь к нам, начали было Максим Федорович и Константин Константинович в один голос.

Показательно отняв руку от émeraude, я сурово взглянул на нее, проскрежетав напоследок: «тебя предупредил». Мимо своих проскочил пулей и пошел домой. Они не стали меня окликать. «Ох уж эта змиюга! Пусть только посмеет выйти замуж за кого-то из кукушки, устрою ей веселую жизнь! Все прощу, но не кукушечных акробатов», – гневался я, то вертясь по сторонам, то, напротив, выжидательно замирая, будто вот-вот должно что-то произойти и все решить. На Английской я тотчас ушел к себе, лег на диван и пролежал так до тех пор, пока внизу не послышался скрип двери. Но все-таки к домашним явился я лишь перед ужином.

– Думаю, уже завтра вечером отправимся на дачу, а оставшееся время сегодняшнего дня и утро завтрашнего можно положить на сборы. На даче у нас климат посуше, природа роскошней. Вам, Адольф, там будет всяко лучше, чем в Петербурге, вылечитесь и порисуете, – сказала Елизавета Павловна. – Да и нервы успокоите. Там у нас не будет лишних раздражителей. Дача уже обжита, там сейчас дочь моя с ее мужем и ребенком. Николай – мальчик тихий и скромный, донимать вас не будет.

– Мы согласны. Заночевать можем у П*, нам как раз по пути, – поддержал отец. – Адольф, ты согласен?

– Согласен, ежели меня действительно никто не будет раздражать.

– Некому, голубчик! – ни к месту весело добавил г-н Елизаров.

31 Mars 1824

Сегодня ранним, холодным утром мы приехали к Елизаровым на дачу, находящуюся в смоленской стороне. Помимо нас, как уже было говорено, у Елизаветы Павловны и Сергея Михайловича гостит их дочь Катерина Сергеевна с семейством: с мужем Лебедевым Юрием Георгиевичем и пятилетним сыном Николаем (здесь все его зовут Николяша).

В дачном дворце мне с великодушной руки выделили три комнаты: спальню, мастерскую и кабинет, отцу же предоставлено четыре: те же, что и у меня, и персональная «книжная». Но помимо прочего есть и другая библиотека, располагающаяся ровно посредине дома, занимающая по крайней мере половину этажа. Сам дворец громоздкий, большой, выполненный в стиле Александровского классицизма.

К утренней трапезе я вышел усталый из-за недосыпа, поэтому разговоры за столом касались только моего самочувствия. После завтрака Елизавета Павловна и г-н Елизаров знакомили меня и старого князя с домом, показывая женскую и мужскую половины дворца. Начали мы осмотр с женской части, на которую у нас ушло около двух часов, ежели не больше, а закончили мужской стороною в кабинете г-на Елизарова. Там хозяин дома угощал нас бренди по-французски, отмечая, что его английским друзьям нравится этот напиток. Хочу заметить, дневник, что «бренди по-французски» – редкостная гадость, потягивая которую, я все думал: «какой же сумасшедший придумал пить алкоголь с молоком?».

Более всего во дворце меня впечатлила картинная галерея, вмещающая в себя великолепные собрания. Среди художеств есть и «Кружевница» Тропинина, и «Обнаженная» Франсуа Буше, и «Дама под вуалью» Рослина, и «Два Сатира» Рубенса, и Пуссен, и Энгр, в общем, картин достаточно всяких, на любой вкус. Увлекшись полотнами, я принялся за их оценку и разгадку сюжетных загадок. Елизавета Павловна слушала с любопытством и наслаждалась тем, что наслаждаюсь я, Сергей Михайлович подходил с лорнетом туда, где отыскивались тайные знаки, а отец, сочтя мое поведение за бахвальство, демонстративно пребывал в самом конце галереи.

Ежели обобщить увиденное, то с уверенностью можно сказать, что интерьеры дворца милые. Мне понравилась теплота оттенков, их приглушенность. Вместо того чтобы украшать дом яркими решениями, Елизаровы выбрали нежные оливковые, розовые, песочные и голубоватые тона. Единственной комнатой, не поддающейся объединению с другими, является моя спальня, отделанная сочным малиновым штофом. Елизавета Павловна лично спрашивала, нравятся ли мне интерьеры, и настаивала, что ежели я в чем-то вижу неудовольствие, чтоб непременно сказал об этом.