Змий

– Что вы такое говорите? А ежели вам скажу, что влюблен в вас, вы станете отвергать мои чувства? – желая поцеловать Татьяну, томно прошептал я, задумавшись: «увы, Таня, теперь нельзя сдавать позиции, сам был бы рад бросить тебя хоть сейчас».

– Не надо!.. – боязливо отворотив голову, произнесла графиня. – Я согласна дружить…

«Здесь надо по-другому», – возникло в голове, – «…совсем юная девочка».

– Мне понравилось ваше выступление, я плакала… впрочем, плакал каждый, а с дядюшкой вовсе случилась истерика, – кротко начала Татьяна. – Отчего вы молчите, ваше сиятельство?..

– Любуюсь, – солгал я, и графиня покраснела. – У г-на Елизарова истерика была? Никогда бы не подумал. И все-таки, какая же вы хорошенькая, Таня.

Вспыхнув розовыми пятнами, Таня отмахнулась от меня, развернулась, хотела было уйти, долго и нелепо суетилась, но тотчас вернулась и, ухватив меня за руку, повела в парадные залы, где заканчивались последние танцы.

Следом наступил праздничный ужин, за ним пошли бильярдные развлечения, в них я принимал активное участие. Сначала игра шла хорошо, несколько раз я забивал фирменными четверными в лузу, но когда барышни вновь принялись за лживую похвалу, я раздражился и бросил бильярд, передав кий Виктору Морилье. Тогда в зале находилось лишь два свободных места: между Державиным и Бариновым, между Татьяной и г-жой Елизаровой. Разумеется, из двух зол я выбрал наиболее удобный вариант, присоединившись к Елизавете Павловне. Было заметно, что с моим появлением прежние разговоры переменились, так что флер тайн еще долго парил в воздухе. Некоторое время спустя к нашей компании присоединился Розенбах с родителями и Керр с отцом. Альберт и Феликс усиленно нахваливали мою задумку, чем, полагаю, выражали мнение большинства. Голос Керр, как обычно, перебивал всю залу. Волей-неволей всякий становился его слушателем. Мария, пребывающая с Растопшиными на противоположной стороне игральной гостиной, то и дело высматривала меня, выглядывая за плечи гостей, загораживающих обзор. Я, в свою очередь, вновь молчал и на любые обращения только кивал, дожидаясь грядущего салюта с таким нетерпением, будто бы в нем заключалось мое единственное спасение.

Прежде чем описать последнее, чувствую нужным отметить одну странность, случившуюся за чаем. Начну с появления в нашей компании Алекса. Из-за него я не на шутку перетрусил. «От Державина можно ожидать чего угодно, не дай бог он расскажет теперь о тридцати тысячах серебром, сгорю от стыда на месте», – трясся я, заметив также, что за нами следит Мишель, – «нет, эти два брата акробата точно что-то затеяли». То и дело Алекс перебивал кого-то, внедряясь в беседу с вопросами, кончающимися фирменной фразочкой: «правда же?». Миша, присоединившись, стал вплетать разные колкости и злобные шутки, так или иначе вворачивая в них мое имя. Все шло к тому, чтобы обнажить пред гостями низкий спор на невинную девочку. С каждым разом шуточки становились все ниже, жестче и, в конце концов, довели меня до исступления. Схватив крепко заваренный чай, заранее сознавая, что от него мне будет плохо, я сделал порывистый глоток. Грудь мою мгновенно сперло и обожгло, но не горячей водой, а как будто самой чайной составляющей. Лица перед глазами поплыли, превратившись в размазанные кляксы. В голове помутнело, я даже не понимал, на каком языке говорит зала. Зачарованно взглянув на г-жу Елизарову, на ее нежные ланиты, ярко-желтые глаза, на тонкую шею, где живо билась в венах кровь, я ощутил непреодолимое желание поцеловать ее. Но тут, совершенно внезапно, все обрело резкие очертания и будто загудело. Даже тихий разговор в конце зала стал мне слишком ясен и понятен, словно звучал у самого уха. Когда Елизавета Павловна, примечая за мною странности и, вероятно, ошалевшее лицо, провела рукою по моей голове, я напряженно замер и перестал дышать. А общество же, наоборот, слишком оживилось, заинтересовавшись нашими отношениями. К салюту только самый ленивый не принял участие в распространении сплетен. Сам же г-н Елизаров точно предугадал заранее исход событий и не противился случившемуся, равно как и Татьяна. Уточка во весь вечер просидела молча, понурив головку.

С долгожданным фейерверком многие гости разъехались, собственно, как собирался и я, покорно ожидающий на крыльце свою карету. С минуту погодя подле меня показалась захмелевшая фигура Мишеля, извилистыми движениями занюхивающая терпкий табак. Полагая, что Баринов нагнал меня не случайно, я еще стоял, даже когда подали экипаж.

– Неужели старуха оказалась лучше? Быстрее сдалась?

– Не понимаю сути вашего обращения, Михаил Львович, – высказал я, продолжая глядеть строго вперед. – Какая старуха кому сдалась?

– А у вас, я так понимаю, много старух, раз вы спрашиваете: какая? – ехидничал Мишель. – По крайней мере, имею в виду ту, которая вас по головке гладит и Елизаветой Павловной зовется. Бедный Сергей Михайлович! Настолько ослабел, что жене прощает молодых любовников, которых она не стыдится заводить себе прилюдно. А казалось бы, да, набожная дама, и тут на тебе – молодой любовник! Хм… Сколько страсти в ее глазах, Девьенушка! Вам, должно быть, не составляет большого труда ее ублажать.

Когда Баринов, наконец, довольно замолчал, тогда я, не говоря и слова, сошел с крыльца и уселся в экипаж. Потом, правда, жалел, что оставил Мишу без ответа, но распри с ним куда менее важны, чем Татьяна, мысли о которой завладели головою. К стыду своему признаюсь, что я даже воображал, как Таня вдруг трагически умерла, избавив меня от ноши предстоящего супружества с нею. Те думы меня радовали до поры до времени, пока вконец не омрачили: «вот он я во всей красе! Желаю смерти безвинной девочки, в то время как сам нарвался на нее, на теперешнее положение вещей. Допустим, никто не узнает о споре, Алекс не расскажет, но сам для себя кто же я таков? Я-то о споре не забыл и помню, что за честь девушки выдвинуты тридцать тысяч серебром».

19 Février 1824

Говорил ли я тебе, дневник, что позавчера отец с барской руки подарил мне десять своих слуг, в том числе дворецкого Ивана, старожила при нашей семье? Папашин любимый слуга оказался действительно хорош, правда, на редкость болтлив: пока я трапезничал, он рассказывал о том, как нянчил меня и катал на спине. Мне это зачем, спрашивается? В итоге Иван мне так осточертел, что я выгнал его за двери. Был бы я, конечно, и рад его послушать, но не за завтраком. Ненавижу, когда по утрам меня трогают, что-то требуют и домогаются болтовней. К тому же спал я неважно, от силы два или три часа.

Вчера днем работал с хозяйственными бумагами, что оставил мистер Эйлсбери, вел расчеты и корпел над обучающими книжками, благодаря которым, наконец, разобрался в государевых предложениях, что выходили для меня подозрительно выгодными. Обратившись к Керр, я нанял у него поверенных и вечером по высочайшему приглашению отправился на прием. Изначально хотел идти с Альбертом, но он всячески упирался, аргументируя все тем, что друзья и дела – обстоятельства несовместимые. Впрочем, и без него все обошлось славно. Вернулся от августейшего поздно, но отправил к Татьяне картину, обернутую в ткань.

Сегодня ночью вновь плохо спал, мне постоянно снились кошмары. То меня бросало в жар, то в холод, иногда я переставал чувствовать конечности, то я дрожал от страха, то замирал, прислушиваясь к звукам ночи. Иногда казалось, что кто-то крадется к моей кровати по скрипучему паркету… Во снах меня то топили, то я шел по какой-то грязной лестнице, уляпанной кровью, то мне ни с того ни с сего приснился человек, которого видал тем туманным утром, когда ехал к Тане. В итоге я поднялся в шесть утра. Не найдя тапок, задыхаясь от мнимой нехватки воздуха, изнемогая от давления в голове и шума, я зашлепал холодными ногами искать Ивана, чтобы тот заварил мне кофей.

– Иван! – кликнул я вниз по лестнице, всматриваясь в темноту нижнего этажа. – Иван Ефстафьевич, ты где?! Иван, скорее!

– Иду, князюшка! – выскочил удивленный лакей, поднимаясь ко мне по лестнице. – Что заставило вас столь рано пробудиться? Вы совсем бледны, ваше сиятельство… неужто заболели?

– Грудь мне распекает, ноги ледяные… к слову, почему так холодно? Ты проследил, чтобы печи лучше топили?

– За окном совершенно ненатуральный мороз, г-н де Вьен. И да, разумеется, я проследил, чтобы печи топили, – рассказал лакей. – Вам бы меду на редьке две ложки.

– Не надо мне никакого меда на редьке. Неси графин коньяка. Ежели шоколад Керр у нас остался, то его тоже нести, – приказывал я.

– Коробочный шоколад остался для какаво! Быть может, меду на редьке тоже принести? Захотите – откушаете, не захотите – не трогайте.

– Неси мне в кабинет то, что велено. Редькой своей де Вьена старшего трави, меня не надо! – махнув рукой, бросил я и удалился в кабинет.

Пару раз чуть было не уснул за столом, но стоило закрыть глаза, как кошмары продолжались. Так и просидел у себя, мучаясь в полудреме, до тех пор, пока не приехал отец и не забрал меня к Хмельницким.

Хмеловка – поместье, куда мы направились, находится, наверно, в тридесятом государстве. Ведь это же надо было додуматься до того, чтобы отшельниками уехать в безрадостную глушь, утащив за собою сына, четырех дочерей, мужа и жирную персидскую кошку, которая постоянно перебивала все разговоры своими трескучими, недовольными воплями? Кстати, под конец вечера это животное, называемое Люсиль, мне до безумия надоело! Я уж был готов выбросить кошку в окошко! Буквально все мои слова и шевеления Хмельницких сопровождались комментариями Люсиль. Складывалось впечатление, что мы со старым князем приехали лишь для того, чтобы выслушать насущные проблемы кошки, жалобы ее на скучное коттеджное бытие. Более того, в этот визит сделал для себя потрясающее открытие! Впервые за всю жизнь увидел, как кошка уплетает безе и шоколадный мусс! Впрочем, я бы не удивился, ежели бы безе и мусс были бы действительным подкормом этого животного. Люсиль была жирной настолько, что более походила на длинношерстную свинью-карлика, а не на кошку.

Впрочем, я отвлекся, начну сначала. Дорога в безрадостную глушь пролегала через поля, лесочки и забытые селения с полуразрушенными домами. Ночной снегопад прошел только в Петербурге, так что загородную дорогу несильно замело, кроны деревьев лишь слегка припудрило хлопьями снега. Пока мороз еще не охватил меня, я наблюдал за тем, как солнце озаряло ледяные дали, сверкая перламутровыми волнами, следил за лучами, играющими с узором на окнах, и мечтал, но как-то совсем без цели, о пустом. Мне было особенно грустно, но я не грустил, мне было нестерпимо одиноко, но я не был одинок, мне было тревожно, но не было об чем тревожиться. Всякая мысль и чувство, вдруг появившись, испарялись за ненадобностью. Думалось, что ежели бы отец высадил бы меня посреди дороги, то я бы даже не воспротивился… Лег бы себе где-нибудь в поле и уснул, глядя на холодное голубое небо. Даже представлял себе такую картину, часто обыгрывая фантазию в новом свете, но и эта глупость вскорости перестала тешить меня и угасла, утонув в черном океане меланхолии. Не замечая хода мыслей, уже не обращая внимания ни на дали, ни на узоры инея, я представил Татьяну. «Может, эта глупая графиня взаправду составит мое счастье?..», – прозвучал внутренний голос, – «она еще юна, свет не попортил ее души, не разбаловал сердце, ей не ведома ложь, вкус измен, не слышала она обольстительных речей, значит, будет мне кроткой, покорной женою, не воспротивится моим музам и душевным порывам». Средь тягучих измышлений, зеленого бархата штор и однообразных белых пейзажей за окном я потерялся настолько, что не заметил, как мы приехали в Хмеловку.

– Улыбайся, а то как на поминках, – проскрежетал отец, высовываясь из экипажа.

Коттедж Хмельницких оказался не таким плохим, каким представлялся мне, пока ехали. Дом их двухэтажный, с резными дверями и готически заостренными окнами, но не монументален, как любая готика, напротив, эфирен и нежен. На входе в особняк нас встретила Варвара Михайловна Хмельницкая, нарумяненная по моде старого времени. Вышла княгиня с мужем и старшей дочерью Ниной Германовной. Хозяева коттеджа сразу заметили, что мы хорошенько подмерзли с дороги, и пригласили нас в деревянную гостиную. Там наша компания пополнилась, вышел кланяться сын Григорий Германович, дочери: Юлианна, Элена и Розалия, а также четвертая барышня – Агния Бенедиктовна. Гостиная представилась нам в темных тонах ореха и синего шелка. Комнату согревал камин, к которому я тогда желал бы прижаться всем телом, чтобы хоть чуточку согреться с мороза, но наш стол, к моему сожалению, находился на эркере с окнами во всю длину, и из окон этих поддувало. Заметив, что я засмотрелся на узорчатый пол, г-жа Хмельницкая ненароком вставила: «а за паркет спасибо нашим слугам. Представьте себе, что выдумали эти негодники: стали заметать под ковер всякий сор, ходили потом с довольными физиономиями, упиваясь своею находчивостью! С тех пор мы не держим ковров».

Принимали нас хорошо. Угощали черным виноградом, малиновым и клубничным вареньями, горьким шоколадом для сердца, вишневыми пирожными, алыми клюквенными безе с мягкой начинкою и шоколадным муссом. Чай подавали черный, по вкусу напоминающий смесь ягод. За столом у меня было выгодное положение, откуда я мог разглядеть все лица вдоль и поперек. Григорий Хмельницкий пытался строить из себя важного человека и всеми видами показать, что с последней нашей встречи он сильно переменился и стал уважаемой персоной (только где? – непонятно). Сестры его одна за другой стреляли в меня своими быстренькими черными глазенками. Лишь Агния Бенедиктовна, ни разу не прикоснувшаяся к кушаньям, потупив взор, выделялась из присутствующих своей благородной скромностью и тихим поведением.

– Прошу вас простить меня за, возможно, неэтичный вопрос, Варвара Михайловна, но я, признаться, не слышал о вашей родственнице, об Агнии, – обратился отец.

– Гы-гы-гы! – нелепо рассмеялась княгиня, но тут же оборвалась кашлем. – Мой дражайший князь, Агния мне племянница, и немудрено, что вы не знаете о ней. Мать еешная, сестра моя, да отец еешный померли, оставив после себя только жалкую квартирку в Петербурге и шесть дочерей! Я, разумеется, дама благотворительная, забрала на свою шею, так как из всех Агния была наименьшей дурнушкой. Князь, а вы представляете, как Агния меня тогда впечатлила? Пока еешные сестры ничем не смогли меня удивить, стояли в ряд как одна, Агния пересказала очень умное стихотворение! Не помню уже, правда, какое то было стихотворение, но оно меня так тронуло, что я решила взять Агнию себе. Подумала, хоть дочерям моим веселее будет с новой подружкой.

– Вы сказали, сестры стояли в ряд? – неприятно поразился я.

– Приказала лакею поставить мне их по росту и выдать всем бумажки с именем и возрастом, – удивилась на мое изумление Варвара Михайловна, ставя вопящей кошке блюдечко с недоеденным муссом. – Должна же я была знать, кого и как зовут.

«Вот это да», – думал я, – «какое невероятное унижение испытали в тот злосчастный день все шесть девочек! Надо же было додуматься до того, чтобы, как щенят или котят, отбирать осиротевших детей! Это ведь уму непостижимо!». Не в удовольствие был для Агнии начавшийся разговор. Воспоминания, связанные с прошлым, видно, до сих пор оскорбляли ее. «Произошла я из честной, благородной семьи, а со мной как с беспородной!» – говорило ее обиженное, худое лицо.

– Ты, Агния, сходи на кухню, узнай о пироге с яблоками! – пренебрежительно скомандовала Нина Германовна. – И скорее! Прикажи, чтобы выносили!

– Нет-нет, почему Агния? Пусть она останется, – заступился я, в то время как девушка уже готовилась идти. – Ежели вы хотели таким образом выразить большую признательность нашему приезду, то прошу вас, не стоит. Агния, присаживайтесь, пожалуйста.

Боязливо оглядываясь на родственницу, девушка вернулась на стул и вновь сковалась. Тогда-то я все для себя понял и ясно представил, как Хмельницкие обращаются с Агнией в обычное время. К тому же я заметил на лице Агнии синяки, которые она постаралась к нашему приезду скрыть косметическими средствами. Чтоб я долго не интересовался Агнией, г-жа Хмельницкая принялась обсуждать занятия своих дочерей. Нина Германовна, по словам княгини, выходила мастерицею на все дела. Что бы ни сказала Варвара Михайловна, на все княжна выделанно смущалась и часто, как бы удивленно, моргала.

Пока наблюдал за старшей княжной, в голове сложилось уморительное сравнение. По всем признакам Нина Германовна выходила у меня бобром. Как бы я ни старался, отмахнуться от сходства Нины с грызуном никак не мог. Старшая княжна Хмельницкая так же щурит свои маленькие черные глазенки, как и бобер, такой же у нее большой квадратный нос, тонкие синеватые губки и вытянутая морда, сливающаяся с толстой шеей, которая, в свою очередь, перетекает уже в тело. Фантазии мои так впились в разум, что разыграли в сознании драку Нины-бобра с Люсиль за шоколадный мусс. Эдмонда де Вьена раздражала моя веселость, я то и дело получал нравоучительные пинки в ногу. Один раз старый князь случайно промахнулся и угодил в Розалию, но та ничего не сказала, лишь напряженно вытянулась и завертелась по сторонам: «это же беспредел, что такое! Беспредел! Приехали и пинаются!» – возмущались ее глаза и вертлявая фигурка.

Скоро заговорили о Григории Германовиче. Сына своего мать описывала преувеличенно, вырисовывая каждое незначительное умение его как награду свыше, как гений. Герман Германович был разговорами не озабочен, сыном не интересовался. Казалось, что все произнесенное за столом он слышал впервые, с лица его буквально не сходило удивление. Иногда и отец семейства подкармливал Люсиль безе. Кошка с таким ожесточением накидывалась на сладости, что хруст безе был слышен на весь дом.

Агния Бенедиктовна толковала про себя сама. Ее представление было тихим, невзрачным и быстрым. Девушка, как оказалось, в совершенстве владеет двумя языками, хорошо знает физику, любит шить одежду и готовить. Последнее умение Агнии Бенедиктовны было поднято на смех всеми Хмельницкими.

После кушаний мы отправились в музыкальный зал, обтянутый тканью соломенного цвета и украшенный ширмами с плющом. Там Агния Бенедиктовна ушла за рояль аккомпанировать вопящей Люсиль. Кошка так распелась, что несколько раз даже давилась слюной и пыталась отделаться от комка шерсти, застрявшего поперек горла. Из раза в раз повторялась одна и та же картина: подавившись шерстью, отчихавшись и отхрюкавшись, Люсиль продолжала упоительно орать. Стоит сказать, сначала я ужасно гневался на вопли кошки, но затем, завидя, как изводится Эдмонд де Вьен, развеселился и не мог сдержать смеха. Когда Агния наконец перестала вдохновлять своею музыкой хрюкающий ком шерсти, я не утерпел и подошел к девушке:

– Отдохните, Агния Бенедиктовна, – просил я, на лице моем еще держались остатки смеха; но она меня не послушала и, подняв руки над клавишами, вновь приготовилась играть. – Агния Бенедиктовна! – остановил я, схватив девушку за запястье. – Теперь буду говорить с вами серьезно. Сегодня заметил, что вы терпите в этом адском доме унижения, насмешки и, вероятно, побои. Скажите мне слово… одно лишь слово, подайте знак рукой или взглядом, я спасу вас, увезу, только подайте знак!

– Не меня надо спасать, – прошептала Агния, искоса поглядывая на своих двоюродных сестер. – Спасите сначала себя! Эти дамочки еще месяц назад запланировали с г-жой Хмельницкой этот визит. Их цель – женить вас на ком-нибудь из дочерей, а уж ежели это произойдет…

– Агния, почему ты прекратила играть?! Требую музыки! Неужели ты так быстро устала? Тре-бу-ю!.. – вдруг взвизгнула Элена Германовна.

– Мне кажется, вы забылись, г-н де Вьен, – тихо произнесла Агния. – Отпустите мою руку, пожалуйста. Должна играть.

Ослабив хватку, я удалился от Агнии к отцу и Хмельницким. По мере приближения к компании, все более запутывался в своих соображениях и догадках о том, как бы мог повлиять на ситуацию и спасти бедняжку из этого дома, в котором ей точно никогда не будет покоя. Я шерстил списками имен в своей голове, силился вспомнить доброго человека или какую-нибудь правильную светскую даму, которая бы согласилась принять Агнию к себе хотя бы в няньки для детей, но от волнения в голову не лез ни один подходящий образ. Когда я уже оказался в кресле рядом со столом, то совсем кстати услышал нелепые обсуждения княжон. Элена и Юлианна критиковали цвет и детали военной формы. Этот разговор, в свою очередь, позволил вспомнить добрейшего генерала Матвея Аркадьевича Абердина.

– Вы так задумчивы, Адольф, – обратилась Варвара Михайловна, прерывая ход моих мыслей. – Или, быть может, мы вас утомили своим обществом?

– Нет-нет, что вы, ни в коем случае. Лишь задумался на секунду. Ваши дочери только что обсуждали военную форму, мне вдруг вспомнился один замечательный, добрейшей души генерал, зовут его Матвей Аркадьевич Абердин. Очень вам его рекомендую к знакомству. Матвей Аркадьевич – известный благотворитель в Петербурге, все заработанные деньги отдает в сиротские дома. Также г-н Абердин, папа не даст приукрасить, героически прошел отечественную войну, правда, не в качестве генерала. Титул Матвей Аркадьевич получил уже после войны, за храбрость и тяжелое ранение. Единственное, после сражения у него появилась нервная хромота; она непостоянна, но дает иногда о себе знать, – рассказал я.

– Вот что… И что же, есть ли у г-на Арбердина дети, жена? – перепутав фамилию генерала, без интереса спросила княгиня, презрительно отворачиваясь к Нине, которая отчего-то находила наш разговор смешным и неуместно подхихикивала.

– Матвей Аркадьевич вдовец, но у него есть пятнадцатилетний сын Сергей, – объяснил я, как вдруг в мой рассказ беспардонно вмешался сын Хмельницкой, а Нина взорвалась хохотом.

– Эдмонд де Вьен и Адольф, любите ли вы сигары и коньяк? – протараторил Григорий Германович, косясь на сестру. – Нам из Амстердама недавно привез мой дядя новые сигары.

– От сигар откажусь, спасибо, а коньяк люблю. Какой у вас? – поднимаясь с кресел, поинтересовался я.

– Коньяк 1797 года, – ответил Григорий, переводя взгляд на моего отца, который морщился на смех Нины. – Князь Эдмонд де Вьен, вы не присоединитесь?

– В другой раз, merci, – сухо отказал отец.

Тогда мы с Хмельницким проследовали к нему в кабинет через множество различных комнат: фарфоровый зал с собранием вазочек и чашечек, гравюрную гостиную с бюстом Аполлона, картинный коридор. В кабинете у Григория, самой дальней комнате коттеджа, мне было настолько неуютно, что хотелось скорее вернуться назад в музыкальный зал. Полупустые книжные полки комодов только создавали видимость образованности Хмельницкого младшего. На столе располагались лишь два канделябра, небольшая книжечка в коже и мраморная чернильница, все это говорило о том, что князь почти здесь не бывает, а ежели бывает, то только пьет – на данную мысль натолкнули красные пятнышки на полу. Сначала подумал, что это кровь, но затем приписал пятна к вину, бутылка которого слегка поблескивала, выглядывая у ножки стола.

– Как вам мой кабинет, нравится ли? – наливая мне коньяку, безучастно проговорил Григорий.

– Мне приглянулся ваш особняк в целом, – ответил я, хотя явно видел, что вопрос задан лишь для начала разговора. – Отличные цветовые решения, правильные формы и скрепленная между собою идея интерьера в комнатах радуют мой взор своей лаконичной красотой.

– Я позвал вас не за отзывами, – отпив коньяку и поморщившись, высказал Григорий. – Разумеется, помню, что в нашем с вами прошлом существуют некоторые случаи, и то лишь только потому, что вы не так восприняли мои слова в силу вашего тогдашнего юного возраста. Но теперь, когда прошло уже столько лет, неужели вы до сих пор держите обиду за пазухой, как маленький топор, и вдруг вздумали мне мстить?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – растерялся я.

– Ах, вы не понимаете… ну да, ну да! Так я вам объясню сейчас. Вы думаете, не знаю, зачем вы рекомендовали матушке своего генерала? – натянуто процедил Григорий. – Не нужно так испытующе на меня смотреть, князь, я видел, как вы мило шептались с Агнией у рояля. Скажу вам, что не разрешу вывезти ее из этого дома ни на каких условиях и ни под каким предлогом. Я люблю Агнию и хочу жениться на ней, чтоб вы знали, а вы своими мстительными замыслами только помешаете моей любви, уж не обессудьте.

– Вы скверный человек! – весь сотрясаясь от волнения, начал я. – Начнем с того, что ежели бы вы, как вы выразились, любили бы Агнию, вы бы давно не то что увезли ее, но хотя бы защитили от вашей maman и сестер. Во-вторых, Агния – ваша двоюродная сестра, вы не можете на ней жениться ни по каким законам. В-третьих, вы мне невероятно неприятны и смешны. Как были глупцом, так им и остались. Кто же вам сказал, что я рекомендовал генерала именно Агнии? Помимо нее, у вас четыре незамужние девицы живут в доме, или вы решили всех сразу женить на мне? Но я не планировал собирать гарем, – направляясь к двери, подытоживал я, чувствуя в груди удушливый страх. – В-четвертых, коньяк у вас отвратительный, вылейте его, иначе когда-нибудь отравитесь и умрете.