Змий

– Мне нужно попытаться тебя разлюбить, иначе эта страсть сведет меня с ума.

– Клин клином вышибает, мой милый Адольф, а Таню ты не любишь, да и не полюбишь никогда, – тяжело вздохнув, заявила Мария и поцеловала мой подбородок.

– Знаю, но должен на ней жениться. Это моя обязанность.

«Что такое это должен и обязанность?» – нахмурился лоб княжны. Она испытующе поглядела на меня, как бы выжидая объяснений, но сама спрашивать не стала, а я диалог не продолжил. После Мария еще некоторое время была у меня, делилась сплетнями, которые слышала через Растопшину, передавала мнения и сыграла со мною две партии в шахматы. Когда пришла пора прощаться, мы с княжной долгое время обнимались в передней, где лакеи послушно оставили нас наедине. Между мною и Мари разговоры уже не велись, но перед уходом я вложил в ее ладошку изумрудную фигурку королевы с шахматной доски и зажал в кулачок, который напоследок поцеловал. Émeraude ответила мне трепетным касанием уст в щеку, от чего я и обрадовался, и погрустнел одновременно. Сей жест стал окончательным между нами, обрел первые очертания расставания, которое казалось мне хоть и логичным, но в то же время как бы вынужденным и не задуманным. Когда Аранчевская ушла, я собрался к Татьяне, правда, пока одевался, понимал, что иду без особенного на то желания.

С Таней в компании ее мамаши и г-жи Елизаровой, пробыл три часа. Мне было нестерпимо тоскливо и скучно, но тем самым я хотя бы не думал о Мари, несмотря на то, что в голове во весь визит постоянно жила ее фраза: «Таню ты не любишь и не полюбишь никогда».

Домой вернулся вновь замерзшим, почти не дышал носом. Началась метель, на которую я проглядел во весь вечер, так и не притронувшись к ужину. Иван переживал за меня и вновь пытался напоить редькой на меду, но я не стал употреблять эту гадость и задремал на диване в мастерской. Передо мною тогда висел портрет Аранчевской, царственно взглядывающий на мою грустную, расслабленную фигуру, укутанную в халат. «И между прочим, мы-то друг другу подходим, как никто иной, мы одной масти», – повторялось в голове, иногда проявляясь и шепотом на устах.

29 Février 1824

Сегодня пребывал у Татьяны, часто оставаясь с нею наедине. Ни Елизаровой, ни Анны Сергеевны, ни г-на Уткина не было дома в первой половине дня. Старая гувернантка никак не поспевала за нами, я часто переменял месторасположение, блуждая по дому. Таня всеми силами старалась меня развлечь: пела романсы, танцевала, старалась шутить и учила меня вязать, но все-таки не раз ловила мое грустное лицо и печальный взор.

Ближе к появлению Уткиных мы с Таней вышли в домашнюю оранжерею с фонтаном и попугайчиками. Находясь на мраморной скамье, я наблюдал за песней сверкающего фонтана, тогда как юная графиня, что-то лопоча детским голоском, вновь старалась меня занять. Там я даже приобнял Татьяну и ощутил, как волнительно трепещет ее юное сердечко, изо всех сил стараясь скрыть свою детскую влюбленность. «Никогда ее не полюблю», – вновь всплыло в голове. Также, чем дольше я пребывал подле Тани, тем больше мучился с совестью: «Иуда! И-у-да! Не дай бог кто-то об этом узнает, я выпотрошу Державина! – злобно представлялось мне».

Решив, что надо бы встретиться с Алексом, я резко поднялся и, не удосуживаясь проститься с Таней, быстро пошел к выходу. Именно в этот момент явились Уткины, с которыми столкнулся в гостиной.

– Оне-с уводили ее от меня, уводили! Нарочно! Оне-с прятали ее! – жаловалась на меня Юлия Савишна.

– Вот и они. Ступайте, с вами потом разберусь. – строго приказала Анна Сергеевна няне Татьяны, тогда как Дмитрий Павлович и прибывшие Елизаровы выразили собой все краски недовольства.

– Знаете что, сиятельный наш, это уже переходит всякие границы! – с едва сдерживаемой нервенностью голоса напирала г-жа Уткина. – Мы не отказываемся вас принимать и любим, когда вы приходите к нам в гости. Но уж извините, что замечаю вам это, когда известный Дон Жуан, то есть вы, приходит к моей дочери в наше отсутствие, это уж никуда не годится! Вы порочите ее репутацию в глазах света, неужели не понимаете? В конце концов, вы ей не жених, так что извольте уважать нашу семью и приходите как положено – по визитке, а не так, как это делаете вы, – как кот, приходите, когда вздумается.

– Затем и прихожу, чтобы стать женихом, не в куклы же я с Таней играю. Не могу же с порога, как вы сказали там, известный Дон Жуан делать предложение руки и сердца вашей юной дочери. Вряд ли вам бы это понравилось, – вводя в замешательство всех присутствующих, выдал я, нахмурившись. – Впрочем, ежели мы уже совсем вплотную подошли к этому вопросу, пользуясь случаем, хотел бы заявить, что изъявляю желание стать претендентом в женихи вашей дочери. Ежели вы согласны, то дело будет за мною, напишу к отцу, а ежели нет, то просил бы вас дать мне ясный и недвусмысленный ответ.

– Батюшки светлые, голубчик! – растроганно воскликнул г-н Елизаров, старчески прослезившись, тогда как Таня, сделав жалостливый вид, кинула на меня испытующий взор. – Забирайте, мы согласны!

– Ага, с разбега! – с сарказмом высказалась Анна Сергеевна, сердито взглядывая на Сергея Михайловича. – Вот что, сиятельный князь, не буду скрывать, вы меня разгневали своим дерзким поступком: каждый день морочили Тати голову, а между тем по Петербургу разбежались слухи о вашей женитьбе с Ниной Хмельницкой. Скажу вам так: подумаю и приму решение только после того, как буду уверена в том, что с Хмельницкими вас ничего не связывает.

– Точно не связывает, будьте покойны, – утвердительно заверил я. – С Хмельницкими иная ситуация, ей будет положен конец четвертого марта. И да, раз уж выдал вам причины и дату, я бы хотел, чтобы никто не знал о том, что я вам сейчас сказал.

– Не могу принимать решения в раздражении! – осекла г-жа Уткина. – Нам с Дмитрием Павловичем нужно подумать, во всяком случае, ваш ответ не может быть принят серьезно. Подумайте сами: «четвертого марта ситуации будет положен конец», какой конец и какой ситуации, вы нам, разумеется, не скажете. А потом нагрянет сюрприз: четвертого марта вы сделаете предложение Нине, вот прекрасно-то как!

– Мама, вы не знаете ничего! – всплеснула девочка и, выделав еще более молящий взгляд, обратилась на меня, будто желая что-то высказать.

– А ты, видно, уже многое узнала, пока пребывала наедине с князем! На твоем месте помолчала бы, Татьяна, – разгневанно выпалила г-жа Уткина. – Все, взрослой стала? А ну, пойди к себе, с тобой отдельно поговорю; ишь, перечить она вздумала! Что до вас, сиятельный, то я бы попросила немедленно покинуть нас, и впредь свидания с Тати ограничены, теперь она под домашним арестом.

– Как будет угодно. Приятного времяпрепровождения, – закончил я и, поклонившись, стремительным шагом направился к выходу из гостиной.

До сих пор, дорогой дневник, негодую: это же надо было выставить меня вон! Меня – богатейшего князя, выставить за порог, как щенка! Господи, как забавно!

1 Mars 1824

То, что случилось сегодня, дневник, в корне переменило мою жизнь. Сперва пришли Елизаровы. Их болезненный вид с самого начала меня напряг и не давал покою. Сергей Михайлович выглядел взволнованным и суетливым, а Елизавета Павловна ужасно посерела и была в предобморочном состоянии. Внезапно развернувшееся чаепитие проходило в мучительной тишине, я решительно не понимал, что происходит, и страшился начать разговоры.

– Мы все знаем… – теряя голос, произнесла г-жа Елизарова, в то время как из передней в гостиную начала доноситься жуткая брань.

Тогда в залу влетел отец и, нервно трепыхая предо мною документ, неистово вскричал:

– Ты что натворил, паршивец! В какой позор ты вверг нашу фамилию!

– В чем дело?! – отскакивая от старого князя, недоумевал я.

– Чаевничаешь, негодяй! – вопил Эдмонд де Вьен, устрашающе грозя мне кулаком. – Что еще за дуэль такая, за которую я выплясывал за тебя перед государем?! Как ты посмел пасть до петушиной низости и записаться в дуэлянты?! Блуд, транжира, так еще и дурень, раз не додумался уладить конфликт переговорами! Где этот Баринов чумазый, а где ты?! Ладно он дуэлянт, но ты!.. Как ты смел!

– Я не мог попросту трепаться языком, когда порочили имя невинной и благородной женщины! – вытягиваясь в струну, важно ответил я, отчего-то слегка выпячивая грудь вперед.

– О! Опять распетушился! – насмешливо бросил отец. – Какой невинной порочили имя, твоей Аранчевской, чай? В таком случае ты еще и идиот!

– Елизаровой Елизаветы Павловны! – гордо признался я, на что княгиня подскочила с места с округлившимися в испуге глазами. – Когда чернили ее светлое имя, приписывая те развраты, что г-жа Елизарова не совершала и не совершит, и то, какими порочными качествами княгиня никогда не обладала и не будет обладать, я не мог просто что-то сказать Баринову! Вести толки с Мишелем – значит, соглашаться на все, что он говорит, разве не так? Теперь, благодаря мне, он будет до конца своих дней помнить о своем отвратительном изречении в сторону доброй женщины.

– Как это глупо – поддаваться на провокации бретера! – отрезал отец, пока г-жа Елизарова растерянно глядела перед собою и медленно присаживалась назад на диван, поддерживаемая супругом. – Впрочем, смягченное наказание, которое я выстрадал у государя императора, пойдет тебе на пользу.

– Позвольте, прочту… – надевая маленькие очки, вмешался Сергей Михайлович, схватывая со стола вышвырнутый документ:

«Высочайшим указом… так-так-так… а! Князя Девоян Артура Оганесовича отправить в имение в Ераносе без права видеться с родными и въезжать в Российскую Империю сроком на три месяца. Князя Державина Александра Александровича заключить в Псковском имении под домашний арест сроком на четыре месяца. Князя, подполковника Розенбах Феликса Эдуардовича, выслать в Германию без права въезда в Российскую Империю до высочайшего позволения. Князя, генерал-майора Керр Альберта Анатольевича, принца Раус-Шляйзкого, конвоировать на Кавказ с понижением в звании. Князя Баринова Михаила Львовича переместить в рязанское имение под домашний арест сроком на год и пять месяцев. Герцога Адольфа де Вьена, он же князь Андрей Павлович Шувилов, учредить преподавателем изобразительных искусств в Смольном институте на год и пять месяцев. Приказ вступает в силу с сегодняшнего дня, первого марта тысяча восемьсот двадцать четвертого года. Подписан…число…».

– Как конвоировать Керр на Кавказ?! – встрепенувшись, пораженно воскликнул я и сейчас же устремился к двери. – Простите, мне нужно!.. Срочно! – напоследок выкрикивал я, сбегая по лестнице.

Пулей долетев до Альберта, я застал следующую картину: всюду послушно стоял конвой, а слуги лихорадочно носились с вещами, толкая друг друга на пути. Взлетев по лестнице, я оказался у князя в комнатах. Керр вовсю собирал вещи, закладывая их в сундуки.

– Это моя вина! Вместо вас меня должны были отправить на Кавказ! Откуда взялись эти необоснованные, ничем не подкрепленные обвинения вас?! Да еще и с понижением! – судорожно произносил я, выдавая фразу за фразой. – Здесь вышла какая-то большая ошибка! Вы ведь дружите с государем, откуда это! Это ошибка! Ошибка!

– Каждому дается по силам, друг мой, – грустно отвечал Альберт. – Нет никакой ошибки. Меня не должно было быть на той дуэли, так что заслужил. Да и что кривить душой, пригоден я лишь для службы. Только жаль, что ты теперь совсем без присмотра у меня останешься.

– Улажу все и поеду вместо вас! – решился идти я, но Керр живо остановил меня.

– Адольф, перестань. Не буду же я до конца жизни заниматься зефиром и безе. Война, разумеется, женщина жестокая и кровожадная, но я полагаю, что она и есть моя единственная любовь. По крайней мере, она та любовь, которую я, видимо, заслужил. А ты обязан жить, у тебя великое будущее, ты – великий человек, который непременно войдет в историю. Пиши картины, слышишь? Непременно пиши. Они очень хороши, – завершал Керр, дружески зажав своей большой ладонью мое плечо. – Забери мою мечту обрести истинную любовь, от которой в счастье будет спирать дыхание, от которой будет трепетать душа. Желаю, чтоб ты непременно стал счастлив. А Аранчевская, уж извини, что лезу в не свое дело, совсем не любовь. Любовь так не выглядит, любовь не мучает. Надеюсь, ты понимаешь, а ежели и не понимаешь, то все равно когда-нибудь созреешь, – закончил князь и крепко обнял заплакавшего меня. – Ну, ступай. Попрощались.

Не хотел его отпускать, и, когда Керр все-таки отцепил меня, я еще некоторое мгновение наблюдал за тем, как князь собирается.

– Адольф, говорю же, ступай! – в более грозном тоне выразил Альберт, не поворачиваясь на меня.

Тогда я и вышел за двери. Спускался медленно и тяжело, ноги меня не слушались. Ощущаемая вина все больше впивала свои когти в сердце, жестоко сжимая его в тиски. Розенбах, которого встретил на выходе из дома Альберта Анатольевича, попрощался со мною довольно сдержанно. Обещал присылать письма из Германии, правда, фраза эта показалась мне не более чем насмешкою.

3 Mars 1824

Вчерашний визит в безрадостную глушь обошелся без происшествий, все началось и закончилось так же, как случалось и подходило к концу во все предыдущие дни. Агния заметно переменилась в отношении генерала, но все так же продолжила глядеть волком. Нина то и дело старалась меня куда-то увести, но я не поддавался и настойчиво оставался в общей компании. После сладких уст Мари вновь целовать пасть бобрихи представлялось ужасом и мучительной участью. Дорогой я, как обычно, замерз, ибо весь день провел в летних одеждах. Поэтому потом, уже дома, около двух часов пробыл в горячей ванне, щеткой стараясь содрать со своего прозрачного тела воспоминание о Нине. Иван беспокоился за меня и, по обыкновению, тщался напоить редькой на меду, чему я, разумеется, все так же упорно противился.

Сегодня же произошел мой первый день в Смольном, куда я явился без особого на то энтузиазма, еще и под присмотром двух приставленных ко мне императорских солдат. Пока ожидал за дверью, боязливо озираясь на бедные залы института, заведующий представил барышням последнего курса, которым я должен был заменить их постоянного учителя, новый расклад дел. Девушки неподдельно удивились, когда увидали меня, некоторые даже принялись нервически посмеиваться.

– А конвой вам к чему, ваше сиятельство? – ехидничала коренастая и самая крупная по кости из остальных барышень. – С окна прыгать будете, чтоб ловили?

– Пикироваться с вами не собираюсь, – высказал я первое, что пришло на ум, хотя после, признаюсь, подумывал о лучших ответах.

Урок долго не ладился. Девушки постоянно спорили со мною и отказывались писать картины по той методике, которую я предлагал. Была средь толпы лишь одна барышня, которая с любопытством следила за всем, что я делал. Именно благодаря ей остальные ученицы так же покорились и приступили к своей работе. Девицу ту, Софию, видно, не любили в группе, но не любили не оттого, что она плоха, а из зависти, где-то глубоко внутри себя тайно восхищаясь ею и себя же за это ненавидя. Интересно вот еще что: Софи приходилась совсем ни к месту, выбивалась из общей массы и совершенно отличалась от других барышень. Лицо ее было на редкость благородным. Сначала даже подумал, что она Романова, но мысль эта вскоре показалась мне смешною, хотя после я буквально не мог оторвать от нее взгляда. «Какие знакомые черты у этого точеного лица, будто где-то я уже ее видел», – заглядываясь на Софию, размышлял я. Девица находилась у окна, свет того яркого дня ниспадал на нее, очерчивая в желтый квадрат оконной рамы. Лучи эти распадались вокруг Софи на блестящие пылинки, она будто светилась ореолом. Волосы ее отливали медью, но притом девица не была рыжей, напротив, в тени локоны ее обретали обычный русый оттенок с уходом в карамель. «Филигранно исполненное лицо, особенно эти зеленые глаза», – тщательнее всматривался я, с каждым разом примечая в Софи что-то новое, но в то же время что-то поразительно знакомое.

Пока девушки рисовали, мне вздумалось совершить перестановку. В течение часа я всеми силами пытался придать бедному кабинету, что больше походил на тюрьму, чем на класс, более благородные виды. И вышло у меня, к слову, неплохо. Барышни неотрывно наблюдали за процессом, отвлекаясь от рисунков. Покончив с перестановкой мебели, я просил в кабинет скрипку и, пока девушки что-то делали, исполнял им спокойные мелодии. Конечно, приходилось и отвлекаться от безделья, подсказывать ученицам, направляя или вовсе исправляя работу. Имен всех девушек не запомнил, их было около пятнадцати, но выделил для себя общий, весьма выраженный контрположительный настрой. Во все пребывание среди барышень никак не мог отделаться от некоторого навязчивого страха и волнения. Многих учениц заметно раздражало не только мое присутствие, но и изысканность моих нарядов, печатка на мизинце и благородный вид. Порою дальше всех находящиеся девушки взглядывали на меня с конца класса с такою остервенелой злобой, что в груди невольно возникало острое желание убежать или, как в самом начале классов сказала Евдокия, броситься в окно.

Занятие художеством продлилось до вечера. Когда я уходил, никто из воспитанниц института, кроме Софии, так и не удосужился со мною распрощаться и отблагодарить меня, хотя я довольно громко вставил свое: «до свидания, барышни!». Единственное, что бы отметил небольшой сноской, когда уже выходил, кто-то насмешливо мне бросил вслед: «Софию светлейшую с собой заберите, князь!».

После классов я устремился на Фонтанку к купцу Хомякову за подарком для Тани, который заключил в красивую коробку в особняке на Миллионной. Затем заезжал переодеваться на Английскую, там же репетировал и речь.

Пока добирался до Уткиных, началась сильнейшая метель. Глядя в окно на белые снега, я почему-то подумал про Софию. «Нет, точно уже пересекался с нею, либо она действительно случайная дочь кого-то из Романовых», – вспоминалось мне.

По приезде к графам, я чуть не упал, поскользнувшись на входе, но ногу потянул. В передней отряхнулся от снега, как обычно отряхиваются мокрые кошки, скинул с себя одежды и просил доложить.

– Сиятельный наш, какая радость! – сходя по лестнице из тени на свет передней, залебезила г-жа Уткина, выделывая на своем лице тонкую змеиную улыбочку. – А что это у вас за коробка такая красивая?

– Это подарок Татьяне, Анна Сергеевна. Надеюсь, вы не откажете мне в приеме, а то я вновь без визитки?

– Да, пожалуйста, проходите на здоровье! На вас более не в обиде. Но между тем вы должны понять мою точку зрения, ведь я – мать, а Тати еще слишком юная особа.

– Разумеется, понимаю, – отвечал я, продвигаясь с графиней наверх, где меня ожидало поразительное зрелище.

В одной комнате находились все те, кто в нормальной ситуации, в обычной своей жизни никогда бы не собрались и не стали бы вместе кушать чаю со сладостями. Евгения Виссарионовна с Констанцией и Ариной, которая округлыми губками захватывала сладкий крем с пирожного, располагались на диванах, подле которого на одиноком кресле воссиживал мой отец с кружечкой горячего шоколада в руках. Г-н Растопшин и г-н Аранчевский, дружески ведя обсуждения, находились за диваном, где располагался г-н Уткин с матерью Мари и являлось место Анны Сергеевны. Лучшая подруга émeraude – Анна Швецова – полулежала на длинном канапе, где также поместилась ее мамаша, скромно присев с краю. Рядом г-н Швецов глядел в золотое зеркальце и усердно почесывал свои бакенбарды, порыжевшие и поседевшие от возраста, как мех престарелого кота. Г-жа Елизарова отдыхала в кресле и нежно разворачивала конфекты от фантиков, тогда как ее супруг, заглядывая через маленькие очки вглубь чашки с чаем, хмурился и часто моргал, словно заметил там муху. Мария Аранчевская, гордо выпрямив стан, царственно молчала на том же диване, где была Таня, понурившая уставшую головку. Помимо остальных, в комнате также пребывали Лебедевы – дочь г-жи Елизаровой с супругом. Общество выглядело миражом. Так что я даже не сразу поверил своим глазам и еще значительное время стоял как вкопанный напротив оценивающей меня публики.

– Ну, сиятельный, не стойте так, проходите на свои места, – вмешалась Анна Сергеевна и проследовала на свое расположение между супругом и Александрой Виссарионовной.

– Мне вдруг заявили, что ты жениться надумал, – с ехидной насмешливостью, но в то же время и поверхностно, вставил Эдмонд де Вьен, в то время как я с коробкой уселся между Мари и Таней. – Что же ты меня не предупредил-то?

– Вчера еще отправил вам письмо, папа, – солгал я, ужасно конфузясь и чувствуя, как émeraude и девочка глядят на меня с двух сторон.

– Вы с подарком, сиятельный! – с усмешкой напомнила г-жа Уткина.

– Ах да! – растерялся я и повернулся к уточке. – Таня, долго думал, что вам подарить, и вдруг вспомнил, как вы рассказывали мне о любви к животным…

– Что там, золотая птичка? Помню, как вы мне подарили маленькую клеточку с золотой птичкой! Ежели и у Тани этот подарок, я на вас обижусь, вы меня не любите тогда! – любопытно вытягиваясь, возникла Арина Растопшина, смахивая пальчиком крем пирожного с верхней губки.

– Там Бонифаций, – передавая коробку графине, ответил я, чем рассмешил присутствующих.

– Ах, Адольф! – достав из коробки крольчонка, воскликнула Таня, по-детски расплакавшись. – Какое чудо, милый князь! У него даже пятнышки на самых лапках! Как вы добры, ваше сиятельство! Я буду любить милого кролика всю свою жизнь!

– Тати, полно рыдать, – недовольно вздохнула г-жа Уткина, тогда как Мария выглядывала через мое плечо на зверька. – Это же просто животное, ну что ты, в самом деле, как маленькая.

– Пятнышки на лапках, точно туфельки, Адольф! Может, Бонифаций девочка? – сюсюкалась с кроликом Таня.

– Г-н Хомяков сказал мне, что это Бонифаций, – улыбаясь, заверил я. – Потомственный кролик, между прочим! Крольчихой была карликовая голландская. Вижу, вы смеетесь, но был бы я на месте Хомякова, то обиделся бы. У кролика даже документы есть! – завершил я и заслышал томный смех Аранчевской, взволновавший все мои прежние чувства.

Пока Таня возилась с кроликом, с ручки кормя его морковкой, я придвинулся еще ближе к Мари, хотя и до этого находился совсем рядом с нею. Émeraude пребывала во всех украшениях, которые я ей когда-то дарил, и в визитном платье, что было придумано мною около месяца назад. Мы с Мари беседовали между собою во весь вечер и вспоминали то, что было между нами во Франции. Так, например, история с лодкой началась с невинного обсуждения Татьяниной кружевной омберли.

– Адольф, а помните мой зонтик, и что с ним стало? – забываясь, с ностальгической веселостью начала Аранчевская.

– Конечно, такое сложно забыть! – искренне засмеялся я. – Правда, смешно это только теперь, спустя время!

– Но я хотела похвастаться зонтиком, он был слишком красив! – расхохоталась émeraude. – Теперь моим аксессуаром пользуются рыбы в нашем пруду.

– Вы представляете!.. – восторженно начал рассказывать я, перекидывая руку на сторону дивана, где сидела Мари. – Когда я выгреб на самую середину пруда, émeraude зачем-то встала во весь рост и принялась красоваться перед соседской барышней, Жизель д'Арканьяк, и ее гостями.

– «Садись!» – проскрежетал он! Ну а я!.. – весело перебила Аранчевская, укладывая руку на мое колено.

– Она как топнет ножкой!.. – продолжил я, но Мария снова вмешалась.

– Адольф как подпрыгнет, как начнет меня усаживать назад!.. И мы оба полетели в воду! – улыбалась émeraude. – Я тут же стала тонуть из-за тяжелого платья, но Адольф спас меня. Когда мне удалось вновь получить воздуха…

– Она как захохочет!.. – перебив, засмеялся я. – Лодка тонет сзади, я еле справляюсь, вытаскиваю нас на берег…

– Ага, mon cha-cha, ты верещал больше меня! – встряла Аранчевская. – Пока плыли, ты весь ужасно перебранился, вспомнил мыслимые и немыслимые словечки!

– Потом сидели на берегу мокрые до нитки, смотрели на место, где утонула наша лодка, а на противоположном берегу соседи ошарашенно наблюдали за нами. Тогда уж и я рассмеялся, – совсем забываясь, докончил я, поцеловав ручку Мари.

– Помню-помню! Потом вас двоих под плед усадил и водкой отпаивал у нас! – залихватски и так же забываясь, продолжил г-н Аранчевский, за что получил от Растопшиной хлесткий удар в руку.

Тогда мы замолчали, осознав, что раскрыли отношения. Старый князь закусил фарфоровую чашку и ковырял меня взглядом, г-жа Елизарова грустно склонила голову, Дмитрий Павлович продолжал держать улыбку на своем лице, выглядя как совершенный идиот, а Лебедевы, пораженные обстоятельствами, смотрели друг на друга. Вместе с тем Мария убрала свою ладошку с моего колена, а я перекинул руку обратно, скрестив с другою перед собой. Таня все время проиграла с кроликом и, даже когда повисла неловкая тишина, сюсюкалась со зверьком.

Следом мы направились в музыкальную гостиную, где я исполнял любовные романсы, когда-то писанные для Мари. Émeraude часто подпевала и дважды исполняла сама под мой аккомпанемент. Г-жа Елизарова всячески сдерживала меня и отводила от Аранчевской, порою даже хватала за руку. Мария, разумеется, это примечала и закатывала глаза. В конце вечера Аранчевская вложила в мою руку записку: «я приду к вам через два часа». Я так обрадовался, что еле сдерживал счастье, на прощание громко одаривал всех словами благодарности.