Змий

– И ведь не обязываю вас любить меня, и вообще вас ни к чему не принуждаю, но идею Адольфа готов поддержать, ибо своими глазами убедился в отношении этих людей к вам, Агния Бенедиктовна, – тихо тараторил генерал. – Возьму вас в жены, чтобы оградить от Хмельницких, но еще раз повторю: не претендую на ваши чувства, не заставляю вас делить житие со мною. Вы остановитесь у меня на даче в Павловске. Когда история утихнет, дам вам развод.

– Вот что: я не марионетка, которой можно помыкать, – обиженно пробубнила Агния. – Лучше продолжу терпеть все это у Хмельницких, чем стану принимать участие в играх вашего лицемерного и циничного де Вьена, который ни с кем и ни с чем не считается.

– Слушайте, Агния Бенедиктовна, еще раз: я вас не заставляю, но подумать советую, – шепотом заключил г-н Абердин. – Сперва тоже полагал, как и вы, что все это лицемерная и циничная постановка, впрочем, в каком-то смысле это действительно так. Также опирался на слухи, которые довольно быстро разбрелись по Петербургу, хотя и до тех пор не считал Адольфа порядочным человеком. Теперь вижу, что он один настоящий из всех, правда, отчего-то прикидывается пустышкой.

– Не нужно его выгораживать, Матвей Аркадьевич. Совсем недавно я предупредила вашего де Вьена, что его здесь собираются женить, но что же мы видим? Ест с ручки, точно покладистый зверек, ластится пуще Люсиль, не хватало еще того, чтобы он замурлыкал, – усмехнулась Агния. – Итак, выходит, его прозвище «Блуд Девьенович», звучавшее здесь ранее, оправдывает себя. Либо же, генерал, вас и меня стараются все-таки надуть, сделав пешками на фантазийной шахматной доске. Люди для вашего Адольфа – ничто.

– Почему вы все время употребляете «вашего»? С чего вы взяли, что он мой? Да ведь я по доброте душевной согласился помочь и стремлюсь помочь, Агния Бенедиктовна, а там уж все равно, пешка вы да я или не пешка! Да и какая вам разница? Подумайте над предложением про замуж, а на де Вьена не обращайте внимания, как это делают в порядочном обществе. Он лишь выскочка. Но эта выскочка пытается тоже вам помочь. Не будем губить в парне хоть какое-то светлое начало. Покойной ночи, пусть сон грядущий настроит вас на правильные измышления, – закончил генерал и вышел в комнату, где я прятался.

Слава Богу, дверь прикрыла меня, г-н Абердин промчался мимо. Зато прямо передо мною сидела Люсиль и язвительно ухмылялась. Этот жирный персидский карлик готов был выдать мое присутствие в любой момент. Стоило высунуться из-за двери, кошка заорала что есть мочи и зашипела.

– Ну-ну, кыс-кыс, не бойся. Матвей Аркадьевич хороший, – вышла Агния. – Пойдем спать, Люсенька.

Взяв животное на руки, девушка поспешила к себе. Люсиль до последнего момента не сводила с меня взгляда и выдумывала, как маленькая мстительная горгулья, что бы еще учинить супротив меня. Убедившись, что путь свободен, я отправился к отцу и, уместившись на кресле возле камина, благополучно уснул. «За что они все меня так возненавидели? Ведь я ничего им не сделал и вел себя прилично, всегда был обходителен и вежлив, никогда не ставил своих интересов выше других. За что? – последнее, о чем подумал я, глядя на огонь в камине. – Все делаю для других и ничего для себя, плюю в лицо собственному счастью и гордости, лобызаясь с девкой с изгрызенными ногтями, но при этом выхожу ужасным подлецом, бесчувственным выскочкой-шахматистом! Я-то и выскочка! Кто бы смел это сказать! Абердин! О, судья нашелся! Нет, с меня довольно».

Утром следующего дня я не смог скрыть настроений. Генерал, выглядя задумчивым, все-таки иногда посматривал на меня. Физиономия его стыдилась чего-то и будто была сведущей, что я стал невольным свидетелем ночного разговора. Агния будто старалась рассмотреть во мне что-то, лицо ее выражало озадаченность: «отчего вы хмуры и обозлены, князь?» – казалось, спрашивали ее глаза. Нина сначала пребывала задорною и уверенною в моих к ней чувствах, но скоро потерялась. «Не натворила ли я чего, Адольф? Я же по любви; я вам – себя, а вы мне – колечко, делов-то!» – как бы изгибались ее синеватые губы. Когда рот этот раскрывался, кусая хлеб с маслом, оголялись мелкие, желтоватые зубки. Оживляя в воспоминаниях ночные поцелуи с бобрихой, я глядел на ее грязные ногти и зеленел. Меня ужасно тошнило. «Зачем переступаю через себя? Ну избивали бы эту Агнию и насиловали бы, и мучили, и унижали! Зачем пустился в геройства, за которые мне даже спасибо не скажут? Господи! Выскочкой обзовут! – болезненно усмехнувшись, размышлял я, бросив взор на зеленые фисташки перед тарелкой». Господа Хмельницкие, а ежели быть совсем точным: Грегори и Герман Германович, о чем-то выдерживали беспокойную тишину, безустанно хлестали вина. Их позы и исступленные лица выглядели так, словно мне в еду и питье был высыпан яд, и с минуты на минуту я должен был упасть замертво.

– Вы, должно быть, не выспамшись? – аккуратно спросила меня Варвара Михайловна, но ответил ей старый князь, полагая, что обратились к нему.

– Как тут выспишься, когда в комнату то входят, то выходят из нее? – обозленно пробубнил он, закашлявшись.

– Не спится в новых местах, милый князь? – вновь интересовалась г-жа Хмельницкая.

– Напротив, спал крепко. Сон только странный снился, – задумчиво проскрипел мой голос.

– Какой же? – не унималась Варвара Михайловна.

– Представьте, вижу шахматную доску. По доске по этой несчастной бегают маленькие такие человечки, а я их беру и выдуваю из них пешки. Переставляю, играюсь ими, помыкаю, как марионетками, – отвечал я, многозначно глядя на г-на Абердина, который прекрасно понял, что мне известен ночной разговор, ужасно от сего смутился и покраснел, как рак.

– Ну и сны у вас, – хмыкнул Григорий.

– Вправду! На новом месте ожидал сон с невестой, а мне снится шахматная доска!

Дорогой в Петербург я изображал из себя спящего, чтоб не глядеть лишний раз ни на кашляющего Эдмонда де Вьена с его впалым, желчным лицом, ни на генерала, продолжающего стыдиться. На Английской меня ждала записка от Шведова с приглашением на собрание кукушки. До кукушки я принял лошадиную дозу успокоительных, чтоб ни о чем не думать, и уснул.

У Шведова ожидала обычная компания. По стечению обстоятельств Аранчевская сидела за столом прямо напротив меня, но я глядел на нее и не чувствовал ничего, кроме жалости: «загубила собственную жизнь», – твердил внутренний голос, – «…но ради чего, кого? Мишель никогда не сделает ее счастливой, да и я… разве сделал бы? Что до меня, то хотя бы пытался, но она отказалась от моих ухаживаний… ее право! Все равно! Однако не могу не признать, мне нравился ее бойкий нрав, гордый стан, очаровательная улыбка. Обожал ее выговор, хрипотцу в голосе. Страстно любил ее быстрые темные очи, грузинский горбатый нос, ее непослушные черные волосы, особенно вьющиеся на висках. Души не чаял в четвергах, когда мы просыпались вдвоем. Но где же теперь мои чувства? Как досадно, что нет ничего вечного. А все равно! Мне все равно… И все-таки нечто беспредельно манит к ней, что-то похожее на помешательство, но не на любовь». Очнувшись от мыслей в тот момент, когда Мишель рассмеялся на шутку, горячо обсуждаемую в компании, я заметил, что Аранчевская тоже на меня глядит и словно о чем-то размышляет. «Чувства к тебе не умерли, но они невыносимы. Честно, буду вспоминать о тебе только теплыми словами и никогда не упрекну тебя ни в чем и ни за что, даже ежели ты мне изменила», – мысленно сказал я княжне, на что та потупила глаза в тарелку и поспешила утереть нагрянувшие слезы.

До поры до времени кругом пускали анекдоты и пили. Но стоило компании развязаться от вина, за столом послышались вальяжные рассуждения о жизни.

– Я здесь один чистокровный русский дворянин! – ударив себя в грудь, провозгласил Мишель, речь которого одобрили поощрительными смешками. – Артур у нас армяшка; ты, Шведов, чертов швед; ты, Бекетов, с финнами перемешан; фон Верденштайн у нас австрияк! Вот что! Докатилась Русь-матушка! А вона сидит черт знает что: полуангличанин, полурусский, милый змий французский. Адольф, где немцы твои? Для общей картины тебе не хватает Баха и Цербера. Эти чертовы немцы заполонили всю столицу, плюнуть негде!

– О, Цербер порвал бы вас за такие слова, Мишель, – гнусно захихикал Шведов, опрокидывая рюмку в горло. – Он считает себя русским.

– Да-да-да! Сейчас бы Цербер заладил, мол, я да я, Баринов, защищали Родину, что именуется Российской Империей! Русским является не тот, кто родился под Рязанью, а тот, кто гордо носит знамя, защищая правду родной земли! – театрально разводил руками Миша, нарочно понижая голос.

Все тридцать человек дружно рассмеялись, не считая, разумеется, только меня.

– Да старые они, эти Бах и Цербер, особенно Цербер. Нечего с нами водиться! – всегда тявкающим голосом вмешалась Швецова. – В предыдущие разы их вообще кто-то звал или они сами приходили?

– Адольфа караулят. Все боятся, что мы его придушим, – нервно вставила Аранчевская. – Цербер не унимается и все письма мне шлет. Осуждает, что я вот, мол, не так что-то сделала, обидела нашего милого князя. А этот милый князь… – нагло глядя мне в лицо, акцентно выговорила она, – …всюду без разбора волочится.

– Собрался жениться на моей сестре! – расхохотался Грегори.

– Господи, спаси и сохрани! Гриша, она же страшная, как жизнь моя! – всплеснул Баринов; выпад этот взорвал в Мари безудержный истерический смех.

– Вот и удивляюсь! – подзадориваемый хохотом Аранчевской, веселился Хмельницкий. – У де Вьена нюх отбило.

– Да тут не в нюхе дело. Он ослеп, господа! Ослеп! – острил Миша, и все его колкости продолжали поощряться смехом.

Впрочем, описанным выпадом Баринова не закончилось наше собрание. В завершение вечера мы сели за карты. Тогда я находился на кресле и, никого не тревожа, курил кальяну. Кто-то играл, другие наблюдали за игрой, третьи шептались с камелиями в таких же пышных платьях, какое было и на Мари. Тут одна из женщин подошла ко мне, хотела было сесть мне на колени, но я учтиво ей отказал. Это послужило продолжением конфликта.

– Что, милый змий, не нравятся молодухи?! – кончив игру, выплеснул Мишель. – Ты у нас ходок по старухам, всем уж известно. Маша бросила, тут ты и решил, мол, пойду-ка по древностям, они в обращении неприхотливы, осчастливлю их мужей, как, например, г-на Елиз…

– Замолчите! – перебивая Баринова, воскликнул я и подобрался к игральному столу.

– Че перебиваешь-то, Девьенович? Так вот. Как, например, г-на Елизарова. Старик давно не в силе, а вот у Елизаветы Павловны есть на что глазу пасть! И мордашка у ней сносная, уж получше Татьяниной или Нининой, и фигурка точеная, да ж? Совсем сорока двух ей не дашь, максимум тридцать, и то с натяжкой, н-да? – издевательски продолжал Мишель, привлекая к себе всеобщее внимание шлепаньем руки по столу. – И в гости-то ты к ней ходишь, и вечером-то поздно от нее возвращаешься, главное, столь покрасневший и суетливый… никак боишься, что заметят? А я вот и заметил, ибо напротив живу! Ты не стесняйся, мы – твои друзья, примем все твои увлечения с покорностию и пониманием… или, скорее, сочувствием? (Здесь раздались смешки и даже аплодисменты.) Многие уже в курсе, как твоя старушка мило ласкает тебя. И это при мне-то, при отце-то моем, при брате-то, при племяннице-то!.. Ай-яй-яй! Стыд и срам! Интересно, чего твоя Лиза вытворяет, когда вы остаетесь наедине?.. Но ты смотри, аккуратней будь, она еще та вампирша – выпьет всю кровь у тебя, омолодится и выкинет. Мария просто так выкинула, а эта…

– Дуэль! – неистово вскрикнул я. – Вызываю вас! Вы не смеете порочить честное имя г-жи Елизаровой!

– Ну и во сколько должен стреляться с тобой, где? – насмешливо вопросил Баринов.

– Завтра, двадцать седьмого числа сего месяца, в седьмом часу! О месте проведения дуэли вам сообщу письменно, чтоб поединок ненароком не стал спектаклем для глупых зевак!

– Может, все-таки помиритесь? Миша, вы перегнули, правда, – обеспокоилась Аранчевская.

– Перегнул, что? Правду? Ну дела у нашего села! Маш, ты-то меня не беси, – усмехнулся Мишель, презрительно морщась на Мари.

– А толку-то бесить, вы и так бес! – плюнул я и устремился к выходу.

Следом за мною произошло какое-то движение, но никто так и не вышел в переднюю, пока я одевался. В карете со мною случилась новая перемена настроения: я зарыдал. «Как это унизительно, мерзко! Зачем я поехал, зачем оставался, зачем терпел! – плакал я. – Мне нужны секунданты, а у меня никого! Ни-ко-го! Так и умру! Ум-ру! Один умру! Боже мой! Как гадко!». Слезы изливались ручьем, сердце горело и душило меня. Но всякая смерть, даже в карете по пути домой, представлялась наилучшим исходом дела, более выгодным, чем стреляться с низким человеком и умереть от его пули. Отослав Баринову письмо с назначенным местом встречи, я также черканул Альберту и Феликсу:

«Стреляюсь с Михаилом Львовичем. Прошу быть в секундантах, но не настаиваю. Вы вправе отказаться. Вызвал домашнего доктора, г-на Лонберга. Ежели вы не удостоите меня вашим присутствием, что я пойму вполне, то он будет моим и секундантом, и врачом».

Где-то через час ко мне влетел Альберт со словами: «етить твою дивизию налево, де Вьен!». Голос его прогремел на весь особняк, многие слуги повскакивали с належанных теплых кроватей и сбежались в гостиную, но так же скоро всех разогнал Иван. Сначала Керр был обозлен, но, выслушав, по какой причине дуэль должна состояться, понимающе закивал, рассудив, что я поступил по достоинству. Еще через два часа лениво подтянулся Розенбах. Меня слушать не стал, говорил только с Альбертом.

Скоро дворецкий вынес нам наливки на смородине. Было заметно, что слуга волновался и что-то предчувствовал, но всеми силами старался скрыть свою встревоженность. Тогда мне вдруг захотелось напиться «вдребезги», почувствовать на себе, так сказать, это замечательное русское высказывание. В душе моей неприятно скребло, сердце леденело, я понимал, что, скорее всего, живу последний день, последний вечер и ночь, последний раз держу в руках рюмку, пью, чувствую запахи и думаю. Во мне не было преддуэльного страха, грусти, но была досада. Жалел, что не сделал ничего важного, не изобрел гениального за двадцать четыре года жизни, не отметил свое существование, нещадно промотал время.

– Крепкая, развезет, – коротко обозначил Альберт, отпив наливки.

– Не боитесь, милый князь? – спросил Розенбах, но поверхностно, из приличия.

– Мне все равно, – тихо ответил я.

Часы стучали, механизм ходил то в одну сторону, то в другую, нарушая тишину отсчитыванием последних минут моей жизни.

– Ничего, – добродушно произнес Керр, взяв мою руку. – Помни, Адольф, человек, у которого есть мечта, будет жив в любом случае, и на войне, и в дуэли. Человек без мечты не жилец. У тебя есть мечта?

– Феликс Эдуардович, у вас какая мечта? – переводя разговор с себя на Розенбаха, перескочил я.

– Мне-то уж не о чем мечтать, кроме спокойствия и тишины, я в своей жизни сделал достаточно, – с намеком отвечал тот.

– А я за тридцать пять так никого и не полюбил, – грустно начал Альберт, рассеивая тишину. – Возможно, не к возрасту романтичен и сентиментален, но все мечтаю встретить одну единственную и любить ее так сильно, чтобы душа сладостно трепетала.

– Неужели вы никого не любили? – удивился я.

– Все не то, – ответил Керр, махнув рукою.

– Ага, конечно. Мне-то известно, – прищурился Розенбах.

– Что известно? – задумался Альберт, как бы что-то припоминая. – Я же сказал, все не то. Одно дело – любить по молодости, по физике, ради плотских наслаждений, и совсем другое – любить душой. Страсть, скажем, вещь временная, а любовь, настоящая любовь, безвременна. Только настоящая любовь подходит для создания семьи, а я хочу семью.

– Ну да, конечно! Вы еще скажите, что внешность не важна вам! – усмехнувшись, по-немецки прибавил Феликс, на что Керр заметно вспыхнул; глаза его загорелись.

– Внешность важна, но духовная составляющая на первом месте, – размеренно ответил Альберт. – Адольф, твоя очередь отвечать, увильнуть не получится. О чем ты мечтаешь?

– Мне все равно, – отрезал я, вернув в гостиную всю ту же задумчивую тишину с отстукивающими часами.

– Значит, после дуэли займемся твоей мечтой, ее непременно стоит отыскать. Договорились, друг мой? – обеспокоенно предложил г-н Керр, на что я рассеянно кивнул. – Придумал: мечтай найти мечту, хотя бы ради завтрашнего дня. Мечта всем нужна, Адольф.

Таким образом, мы с друзьями просидели до половины пятого, а затем разошлись спать. Не знаю насчет Альберта и Феликса, но я все время проходил из стороны в сторону, вспоминая прошедшую жизнь: «неужели это все? – думалось мне». То я бормотал эту фразу, то размышлял над ней, снова и снова повторяя ее одну, как односложное стихотворение.

В шестом часу мы уже выдвинулись на назначенное место. Дорога продвигалась тихо, без лишних обсуждений. За окном страшно свистел ветер.

В качестве секундантов Мишель избрал себе своих любимых шутов: Державина да Девоян. До начала поединка врач Лонберг подал какие-то бумажки Розенбаху – моему распорядителю. Тот послушно подписал их и поглядел на меня: «до свидания», – было написано на его усталом конском лице. Зачем-то привезенный на дуэль мальчик Твардовский сначала вел себя вполне спокойно и не показывал перепуганного вида, наивно надеясь на решение конфликта мирным путем, но приложенные усилия Керр примирить меня с Мишелем не увенчались успехом. Было решено стреляться с пятнадцати шагов.

Когда басовой командной волной прогремела фраза «к оружию», эхом отразившаяся в лесной чаще, я и Баринов приняли позы, а Твардовский с испугу прыгнул за экипаж. «Господи, помилуй меня, раба твоего грешного», – замирал внутренний голос, судорожно вспоминая молитвы, – «Боже, прошу, ежели ты возлагаешь на меня большие надежды, сохрани мне жизнь, а ежели нет – твоя воля, но позволь прежде просить тебя защитить моих родных и друзей». Тут же, как только оборвалась импровизированная молитва, раздался первый выстрел, сбивший с меня цилиндр. С испугу и волнения хотелось разразиться и истерическим плачем, и кричать, и смеяться, и даже подпрыгнуть, но крайне серьезное лицо Альберта заставляло выступать. «Надобно целиться в ногу, чтоб Баринов навсегда запомнил этот день», – рассуждал я, но не решался стрелять, ибо боялся случайной смерти Миши, мне стало отчего-то жаль его.

– Давай уже, олень… – пробубнил себе под нос Баринов.

Разумеется, я не слышал его, но фразу отчетливо прочитал по губам. Тогда ударил и мой выстрел. Поначалу не видел, стоит Мишель или нет, дым застлал глаза. Но, двинувшись вперед, я заметил, как Баринов, только-только осознав свое ранение, искривился в боли и пал на снег. Сугроб под ногою Миши мгновенно заалел. При виде крови я чуть было не упал в обморок, но Альберт подхватил меня и уволок к экипажу.

– Глотай живо! – насилу вливая в меня содержимое фляги, приказал Керр. – Еще-еще-еще, ну!

– А! Что это?! – задыхался я, удушаемый напитком.

– Чистый спирт! – сильно хлопнув меня по плечу, ответил Керр и сам отпил из фляги. – Я на войне пил, чтоб не ходить с таким ошалелым видом, как у тебя сейчас. Ну, проснулся? Целехонький же, наш милый князь! Целехонький! Сейчас бумажку подпишем о свидетельстве и домой поедем.

Тогда же из-за кареты показался перепуганный Твардовский, круглыми глазами оглядываясь возле себя.

– Что вы наделали! – испуганно воскликнул Даниил, примечая раненного Мишеля, истекающего кровью.

– Вообще-то я вам велел не шататься за Бариновым, дал денег на учебу, что вы здесь забыли? – высказал я, голосом праведника отчитывая мальчишку. – Вы должны были забыть сношения с этим человеком и заняться собой. Куда вы потратили мои деньги, на камелий или проиграли?

– Это мои деньги! Волен распоряжаться ими так, как захочу! И вам я ничего не должен! – нагло выпрямившись, взвизгнул Твардовский и, отдав резкий поклон головой, поскакал по сугробам к Баринову, начинающему вопить.

– Не знаю, о чем вы, но, видимо, это он так спасибо сказал, – нахмурившись, подытожил Керр, помогая мне забраться в экипаж.

Дождавшись Розенбаха, мы отправились назад в Петербург. Дорогой Феликс рассказал, что пуля прошла ногу Мишеля насквозь, что Державина от вида крови стошнило. Сперва я подвозил Розенбаха, затем высадил Альберта, который, прощаясь, взял с меня обещание: «Адольф, выслушайте меня со всем пониманием», – говорил он, – «…мой чин, мой статус и звание, моя фамилия, мораль, возраст, в конце-то концов, не позволяют являться на посиделки в кукушке. До сих пор ездил исключительно ради вас, Адольф, но у всего есть разумный предел. Сердечно надеюсь, что больше мне не доведется слышать, что вы загуляли вместе с этой скверной шайкой. Не тратьте свое время зря».

Стоило войти домой, я заметил, что лакеи суетятся. Ивана не было до тех пор, пока я не взошел на лестницу. Дворецкий все мельтешил за мною, выговаривал скороговоркой: «ваше сиятельство, там…», не смея произнести имени. У себя в гостиной увидал Мари, она находилась прямо напротив зеркала. Когда вошел, княжна долго не оборачивалась и глядела на меня в отражение. Лицо émeraude было исплаканным и безжизненным, глаза изливали тонкие ручейки слез. «Неужели ты пришла, потому что волновалась за меня? – обдумывал я, не двигаясь с места». Мария стыдливо опустила сожалеющий взор, зажмурив глаза со слипшимися ресницами. Когда Аранчевская еле слышимо всхлипнула, я не утерпел и, привязав страстным движением рук плечи княжны, прижался щекою к ее черным волосам. Обернувшись, émeraude принялась хаотично расцеловывать мое лицо, прижимая его обеими руками к своим влажным от слез устам. Сердце мое вновь затрепетало и неровно забилось, то пропуская два удара, то выплескивая быстрым ритмом по три друг за другом.

– Жив! – прошептала Мария и впилась в мои губы. – Как рада, что ты жив! Все время ждала тебя, не находила места, мой милый князь!

– Зря волновалась, – ласково ответил я, поглаживая émeraude по голове. – Мишель пока еще жив, с ним ты тоже успеешь повидаться.

– Да черт с ним! Хоть бы и умер, мне все равно! – громко возрыдав, воскликнула Аранчевская, продолжая меня расцеловывать. – Тебя люблю, и больше никто мне не нужен!

– Мария… – мягко начал я, еле сдерживая подступающие слезы.

– Нет-нет, мой милый князь, только послушай! – живо перебила Аранчевская. – Совсем ничего не требую от тебя, натворила слишком много глупостей и должна понести за них наказание. Пускай все будет так, как ты рассудишь, я покорюсь, клянусь тебе в этом! Видела по твоим глазам тогда, тем вечером за столом, что ты простил меня, но ты не должен меня прощать, и я молю тебя меня ненавидеть! Пока тебя не было в Петербурге, я…

– Ты свободна и вольна поступать так, как тебе вздумается.

– Я наговорила тебе ужасных вещей, Адольф! – еще пуще зарыдала Мари, истерически всхлипнув.

– И все же прощаю тебя, и ты меня прости, что не смог сделать тебя счастливой, – зачиная плакать, просил я. – Признаюсь, был ужасно зол на тебя, но с этим покончено. У меня нет права злиться.

– Зачем ты так говоришь?! – рыдала Аранчевская, вжимаясь в мою грудь. – Ты обязан меня ненавидеть!

– Позволь мне мои чувства, ведь имею право любить тебя несмотря ни на что, – подхватывая Марию на руки, выразил я и, усадив княжну к себе на колени, принялся лобзать ей лицо. – Ты навсегда останешься в моем сердце, и, что бы ты ни сделала, буду тебя любить, но то, к сожалению, невыносимая любовь, она губит меня и смертельно ранит мое сердце, – признавался я, прижав ручку Мари к своей груди. – Чувствуешь, как оно насильственно бьется? Мне больно от каждого удара, я задыхаюсь, когда ты находишься рядом со мною.

– Как переменчиво! Ты весь побледнел, я убиваю тебя…

Мария рыдала долго. Иногда княжна бессвязно кричала, прижимая меня к себе до ломоты в костях, жадно целовала мои уста, а иногда безудержно смеялась до отдышки и головокружения. Она страдала, но так же страдал и я. Нет, отнюдь не волновался любовию, напротив, собрав волю в кулак, отодвинув чувства, я вдруг понял, что всего этого ожидал, что визит Аранчевской польстил моему самолюбию, обрадовав тем, что она со мною в первые минуты после дуэли, а не с Мишей. Но это-то мне и досаждало, я чувствовал, что должен радоваться совсем по-другому, об иных вещах улыбаться, а не о том, что она не с Бариновым.

– Что ты собираешься теперь делать? – вопросила Аранчевская, поглаживая мои волосы. – Растопшина говорит, ты всерьез собрался на Нине Хмельницкой жениться. Неужели это правда? Ведь она уродлива, Адольф.

– Отнюдь, я женюсь на Татьяне, – опроверг я.

– Но ей только-только шестнадцать исполнилось, она глупая. Зачем она тебе? – устало поинтересовалась émeraude, прижавшись губами к моей шее. – С ней даже говорить не о чем. Уткины недавно были у нас в гостях. Мать ее ужасная змея, но показалась мне умнее всех. Отец уточки совсем говорить не умеет, то орет, как ошалелый, то скажет ерунду невпопад, но до идиотизма наивный и добрый. Таня же все время меня дичилась. Позвала я ее как-то в картинную галерею, показала твои работы, так она вообще слова не сказала. Улыбалась, кивала, опасливо хлопала глазками, а в конце выдала, что мы с тобою близнецы. Я спросила ее: «что вы имеете в виду, Таня?», так она настолько испугалась моего голоса, что вздрогнула конвульсивно и убежала, представляешь? Ну я проследовала за нею, обнаружила уже возле матери. Бедненькая прикрылась дрожащим веерком и делала вид, что ее нет.