Змий

– Какие ткани! – точно ошпарившись, воскликнула Таня, но, завидев ядовитое лицо матери с поджатыми губами, виновато склонила голову и сгорбилась.

– Как мил наш князюшка, правда, Тати? На днях, сиятельный наш, у нас гостили ваши друзья. Были Державины, фон Верденштайны и Бариновы. Алекс с Мишей буквально прыгали возле Тати. Она у меня хорошенькая, верно? Только Себастьян ваш какой-то шибко нежный, как девица: постоянно молчит, впечатляется от самой незначительной мелочи, смущается и краснеет. С ним все хорошо? Какой-то он больноватый.

– Рад, что к вам заходили мои знакомые, – поднимаясь с места, сухо ответил я, чем заметно раздражил г-жу Уткину. – Что ж, Анна Сергеевна, Татьяна, думаю, мне пора идти. Благодарю вас за чудесный день и вечер.

– Даже не поужинаете с нами? – для приличия спросила мамаша уточки, нервно стряхивая с себя мелкие нитки.

– Пожалуй, откажусь, г-жа Уткина. Но спасибо за предложение.

Таня ни разу не взглянула на меня и даже не подала руки на прощанье, так и простояла за спиною матери, пока я не скрылся в дверях. Усевшись в экипаж, я вновь задумался, новое чувство обуяло мою грудь: «странный спектакль невиданного обожания. Все это как-то криво состряпано… какой-то морок! Меня точно водят за нос в темноте, а я никак не могу разглядеть, чья же это рука».

16 Février 1824

Прости дневник, что долго не писал тебе, никак не мог найти минуты. Могу сказать, за минувшую неделю свершилось множество изменений, например, у всей нашей сверкающей знати я уже выхожу женихом Тани, а Мария повесила на меня новое обвинение, были очередные разборки.

Начну повествование с театра. Татьяна выглядела в новом сером платье вполне пристойно, мне не было рядом с нею стыдно. В театр мы явились почти к самому началу балета, так что сразу проследовали в ложу. Пока направлялись к нашим местам, я заметил, что публика заметно оживилась. Кто-то кривился в неприязни, кто-то надо мною смеялся, осуждая выбор, под которым подразумевали Таню. Анна Сергеевна, шедшая впереди нас, показательно задрала нос, смотрела на сплетников надменно и свысока.

Пока я, грустно облокотившись на борт ложи, наблюдал за собирающимся в партере обществом, сзади велись приторно-вежливые разговоры, кто-то входил и выходил, вносили мороженое. Одну креманку поставили и рядом со мною. Но я, погруженный в меланхолию, продолжал глядеть вниз, где увидал Мари. Аранчевская шла под руку с Бариновым. Растопшины и Державины вальяжно шли позади, смеялись над шутками, суетились с рассадкой и постоянно, как бы невзначай, оглядывались, будто кого-то выискивая. Вскинув головою, émeraude исказилась. Глаза ее были устремлены на Таню, которая, в свою очередь, тоже опершись на бортик, вглядывалась в толпу партера. Тогда, устало поведя головою, я принялся за креманку, в которой глаза тут же отыскали маленькую бумажку, исписанную второпях кривым почерком: «зачем вам нужен был театр? вы в ловушке». Нахмурившись, я поглядел по сторонам, сначала на уточку, но та даже не сменила позы, затем пошарил взглядом по ярусам, но не вывел решительно ни одну персону, которая могла бы подбросить записку. «Вероятно, кто-то подкинул эту бумажку, пока мороженое двигалось к нашему ложу. Мария давит на перо, подружки ее пишут с ошибками, Баринов только на английском, Алекс на французском, тогда кто? – размышлял я, упрятав записку во фрак».

Развернувшийся на сцене балет перевел все внимание на себя, так что с мыслями о записке я запросто расстался, отнеся послание к нелепой шутке. Во время представления я заметил, как на противоположной стороне зала, в левом ложе, появилась г-жа Елизарова с супругом, но тогда она так безучастно и небрежно подглядела на меня, что я вдруг застыдился чего-то и перевел внимание на сверкающую украшениями головку Мари.

Антракт по обыкновению был ознаменован тем, что толпа ринулась в буфет, не исключая и нашу компанию. Взяв себе по бокалу шампанского, мы принялись обсуждать увиденную часть балета. Мне постановка не нравилась, и я открыто об этом заявил, но ожидаемо разгневал тем отца: «всяко видно, что диванный эксперт хорош только в диванах; каждому свое, а за чужое браться не надо, ежели не по зубам», – ужалил тот в ответ. Постепенно наше общество редело: Дмитрий Павлович исчез от нас к Бариновым и Бекетовым, старый князь отошел к Державиным. Ну а Анна Сергеевна, ухватив возможность, переменила тему и принялась пытать меня расспросами.

– Сиятельный наш, вы подарили Тати столь дорогой подарок да в театр позвали. Как думаете, хорошо ли это выглядит в глазах света? Могли бы заранее предупредить, чтобы я начала готовиться к вашей помолвке.

– Maman! – вмешалась уточка.

– Еще не закончила, Тати! Видите, сиятельный наш, ежели вы возьмете ее в жены, она и вас будет перебивать, как родную мать, – еще раз намекнула Анна Сергеевна. – Вам стоило уведомить меня о ваших планах. Впрочем, вижу, что и моей дочери вы отнюдь не безразличны. Ваши ухаживания носят серьезный характер.

– Но maman!.. Вы же пообещали мне, что не будете!..

– Может, тогда вы пройдетесь с Татьяной по театру, покажете всем ее новые одежды и украшения, – небрежно махнув вокруг себя веером, посылала Анна Сергеевна, не считаясь с возражениями дочери. – Встретимся с вами в ложе.

Я оторопел и не успел воспротивиться. «Ну вот и все», – думал тогда, – «с этого дня самый завидный жених света стал наскоро засватан без суда и следствия… как на это отреагирует Мария, интересно?».

Когда мы с Таней вошли в маленький зал, где всегда собираются старыми компаниями, публика, как воронье, налетела на нас.

– Ах, де Вьен и Таня! – подскочил Гавриила Васильевич. – Вас издалека еще заприметил, вы точно жених и невеста! А я знал, между прочим, Таня, что вы будущая невеста, и, видите, не ошибся. Мне на днях сон снился, как вы замуж за де Вьена выходили.

– Гавриила Васильевич, право слово, вы делаете слишком поспешные выводы, – подметил я.

– О! Вы-с как невеста, Татишечка! – подскочил г-н Крупской, явившись с женой, невесткой и сыном. – Прямо на загляденье-с и зависть всем! И рука де Вьена чувствуется-с в задумке наряда-с!

– И фероньерка у вас вон как изящна, Танюша, – завистливо разглядывая украшения, заметила супруга Крупского. – У кого вы такую заказывали, или подарил кто? И колье… Кирилла Алексеевич, дорогой, что же вы мне таких подарков не дарите за столь многие лета супружеской жизни?

– Дорогая, что вы меня стыдите так-с, ей-богу-с… – растерялся г-н Крупской, с важностью оправляя шейный платок и надувая губы.

– Надеюсь, приглашениями на свадьбу не обделите, князь? – ехидно возник г-н Сахаров, в то время как мимо нас проходила Мария. – Все здесь только о вашей женитьбе и переговариваются.

– Что же вы, будто сговорились, заставляете Татьяну Дмитриевну ужасно волноваться? – ответил я, девочка к тому моменту совсем потерялась и обмякла.

– Две свадьбы разом: Миша с Машей, и де Вьен с утяшей! – вмешалась в разговор г-жа Растопшина. – И кому больше повезло?

Тут и я обмяк да растерялся, виски пульсировали. Предо мною пребывал Баринов, не выпуская от себя руку Мари. Émeraude еле сдерживала от слез покрасневшие глаза и постоянно менялась в выражении лица, напуская на себя то ненависть ко мне, то желание придушить Таню, то обиду на тетушку. Евгения Виссарионовна в открытую посмеивалась надо мною, а Татьяна не подымала взгляда на присутствующих и, как провинившийся ребенок, постоянно теребила платьишко.

– Ну Мишка, ай да молодец… – произнес чей-то женский голос, раздавшийся из-за спин, но я не заметил, кто это был.

Недолго я старался выдумать подходящий к месту ответ, но замешался и просто увел Таню. Сзади нас тотчас послышались смешки. «Я выше этого, выше споров», – думал я, точнее, пытался убедить самого себя, тогда как где-то внутри, точно раскаленное железо, жгло меня чувство стыда за робость. Уже тогда я понимал, что будь на моем месте кто угодно, тем более Баринов, то обидчик получил бы словесную оплеуху, я же себе виделся каким-то мизерным, жалким. По пути девочка не сказала мне и слова. Раз-другой графиня взглянула на меня и, кажется, хотела было что-то сказать, но ком в горле не давал ей даже как следует вздохнуть, она едва успокоилась. Она жалела меня, из-за этого я чувствовал себя отвратительно.

Уже в ложе Таня удивительно переменилась. Как первоклассная актриса, она сменила роль: перестала дрожать и пред матерью выделала из себя глупого и весьма беззаботного агнца. В ложе разговоры наши зашли о путешествиях. Стоило мне вспомнить об увиденных насекомых в одной из французских колоний, куда я ездил с дядей Ксандром, графиня перебила меня и невнятно залепетала что-то о божьих коровках. Пока продолжался лепет, я наконец понял, почему Таня стесняется на меня глядеть – ее левый глаз немного косил. Заметив, что я заскучал, Анна Сергеевна обратилась ко мне за развлечениями, испросив анекдоты. Юмор мой мамаше уточки не нравился, поминутно она закатывала глаза и отвлекалась на толпу внизу. В конце концов меж нами вовсе повисла неловкая тишина, вскоре сменившаяся вторым актом балета. Не скрою, украдкой взглядывал на Аранчевскую, но и она посматривала на меня. Мы с Мари будто бы разговаривали глазами, выстраивая диалог, никому неслышимый, кроме нас двоих. Бывало, я поднимал глаза на Елизавету Павловну, словно стремясь отыскать в ее лице поддержку. Но для нее мое существование являлось незначительным и даже как будто надоедливым. Княгиня ни разу не взглянула на меня, но, видно, была рассержена, поджимала губы. «Все-таки и она поверила в сплетни. Нет у меня союзников», – осознавал я. По завершению второго акта, émeraude сдалась и покинула зал, прикрывая омраченное чело веером. Публика тотчас подняла головы на мое ложе. Вообще, на протяжении всего представления упорно казалось, что присутствующие не были заинтересованы балетом, им нужен был я – главный премьер сезона.

Порвавшись к выходу из ложи, я ощутил, что меня схватила женская рука – жест разума, к которому должно было прислушаться. Но, дернувшись, я все-таки вылетел в коридор и заторопился вниз. Пространство вокруг меня то пульсировало и дрожало, раздаваясь визгливым звоном, то замирало и темнело. В те минуты мое существо будто разделилось на две половины. «Не нужна она тебе, и никогда не была нужной. Вернись в зал и прекрати театральничать», – твердила правая сторона меня голосом отца. «Обязательно примирись с ней и заставь бросить Мишеля. Остальное не важно, главное, чтоб Мари никому не досталась», – требовала левая. Внизу я увидал, как, небрежно накинув на себя белую шубку, Аранчевская устремилась из театра. «Барин, мороз одичалый!» – кричали мне лакеи, стараясь задержать у дверей, но я их не слушал.

Уже на улице, ухватив Марию, я получил оплеуху. Накинувшись на меня, émeraude стала царапаться, драться и бороться с тем, чтобы я перестал ее сдерживать. «Ненавижу тебя!» – остервенело вопила княжна и рыдала. Толкнув от себя Мари, я встал ровно напротив нее и нарочно заплакал:

– Любимая, клянусь тебе, что никоим образом не принадлежу к тем сплетням, почему ты мне не веришь? Да, ходил я по гостям, но они ничто по сравнению с тобой. Ведь я люблю только тебя, ни разу в своей любви тебе не изменил. Быть может, ты боишься другого, например, что я узнаю что-то и оттого разлюблю тебя? Ежели ты страшишься моего гнева или ревности по какому-то поводу, скажу, я простил бы тебе абсолютно все и никогда, ни в чем бы не упрекнул тебя.

– Комедия сыграна! Моя роль кончена, как и жизнь! Оставь меня! – рыдала княжна, начиная снимать с себя украшения и навешивать их на меня: браслеты, колье, два колечка с жемчугом и белую песцовую шубку.

В итоге я был наряжен и сверкал так же, как и Мария прежде. Лицо мое подрагивало, сердце ныло, но притом будто не по-настоящему. Я не верил, что меня кто-то бросил, не мог сознать, что происходящее – реальность.

После того как Аранчевская скрылась в экипаже, я еще долго пребывал на морозе. Все думал о жизни и пришел к удивительному даже для себя умозаключению: «к этому все шло, наша связь была спектаклем».

Миновав лакеев, которые какое-то время смели мне противиться и не пускать назад, я таки вышел в партер. Все внимание, конечно, было приковано только ко мне. Пробравшись к Баринову, я сел на прежнее место Аранчевской. Мишель боязливо поворотился, оглядел сверху до низу и сглотнул. Схватив Баринова за шею, я порывистым движением притянул его к устам и горячо поцеловал. Губы больно порвались на месте смыкания. Мишель, когда я отстал от него, даже не шелохнулся, так и просидел оставшуюся часть представления в металлической позе, выгнувшись в спине.

По завершению балета в зале воцарилась тишина, никто не стал аплодировать танцовщикам, кончившим выступление. Развлечением для всякого был партер. Тогда, встав с места, я четко захлопал в ладоши и громко выкрикнул: «bravo». Мой жест, как по мановению волшебной палочки, подхватили и остальные зрители, кто-то с ярусов даже засвистел. Ликовали все, но не Елизавета Павловна. Княгиня была серьезна, долго сверлила меня взглядом, затем гордо поднялась и вышла.

Дорогой домой старый князь упорно игнорировал меня, но по приезде отсоветовал немедленно собирать вещи и съезжать. Таким образом, мне пришлось уехать к себе на Английскую набережную.

Пять следующих дней после балета я провел на даче вместе с Розенбахом и Альбертом. Как и было оговорено ранее, состоялась охота и баня. Но не все было так гладко, как может показаться на первый взгляд. Наша поездка задалась не сразу. Розенбах был явно недоволен. Вжавшись в ворот, все шесть часов пути он выделывал из себя спящий вид. Но вместе с тем являлся настолько напряженной фигурой, что его настроение передавалось и нам с Альбертом. То Керр подергивал ногою, то жадно нюхал табак, то правил усы. Но скоро, измотанный угнетающей обстановкой, уставился в окно и проглядел на заснеженные сверкающие степи три часа подряд. На четвертый час, пока рисовал меня, над чем-то посмеивался, а перед самым приездом вдруг принялся за сочинение стихов и постоянно тревожил этим Феликса, который все более становился насупившейся мышю.

В одиннадцатом часу, по приезду, все заметно раздобрели, потому что добрались до столовой, где подвыпили и, наконец, позавтракали плотными австрийскими блюдами из сосисок. До первого часу дня мы с Керр развлекались выстрелами по мишеням, а Феликс дремал в гостиной с книжкой в руках. С двух до пяти у нас была охота, на которой Розенбах пристрелил кабана, Альберт заарканил оленя, а я – какого-то жалкого птенчика!.. Пойманное было подано на ужин, после которого случилась крепкая русская баня. Не думал я, что Феликс любитель париться, но из нас с Керр он с большим участием выхлестал все имевшиеся тогда побуждения. Даже выбил из меня мысли об Аранчевской, а я, не скрою, часто о ней вспоминал. «Ежели она и Баринов в действительности поженятся, для меня это будет не просто ударом, а позором. Столько лет морочили друг другу голову, и все коту под хвост», – постоянно обдумывал я.

После бани Розенбах заклевал носом и удалился спать, жар не на шутку разморил его, а мы с Альбертом ушли в гостиную, где уместились перед камином. Вскоре Керр обуяло вдохновение, и он вновь принялся за стихотворения. Глядя на меня, расплываясь в доброй улыбке, вслушиваясь в потрескивающие дрова, князь неустанно карябал листочек карандашом. «Странно, давно мне не было настолько спокойно и благостно, как сейчас», – мыслил я, расслабившись на кресле, – «и ведь, что интересно, мы даже не говорим друг с другом, а все как будто бы молчим об одном и том же, поддерживая тишину, как диалог. Не помню, когда в последний раз отдыхал подобным образом и чувствовал себя столь умиротворенно. Нормальна ли эта тишина и спокойствие?».

– Виски пульсируют после бани; не люблю париться, – тихо обозначил я. – А Феликс Эдуардович, кажется, только после бани раздобрел и смирился, до этого и слова не сказал.

– Смирился? – отвлекаясь от записей, удивился Альберт.

– Он не хотел ехать, полагаю, и был точно обижен чем-то или даже разозлен: дулся, хмурился, тяжело молчал.

– Иногда лучше не говорить ничего, чем долго распыляться и бестолку, – заметил Керр. – Это он еще не на шутку болтлив сегодня! Обычно Феликс даже не вздохнет лишний раз. Присмотрись, Адольф, наш Розенбах всегда лишь кланяется при приветствиях и расставаниях, в компаниях улыбается или хмурится, ежели о чем-то думает, а за столом говорит только по делу. Кстати, это ничего, что я с тобой на «ты»? Люблю тебя слишком; не могу говорить «вы». Прозвучит забавно, но я испытываю к тебе отеческие чувства. Ты тоже можешь говорить мне «ты», ежели не против.

– Хорошо. Но прежде замечу, что ваше «ты», то есть твое, мне льстит. Признаться, я не замечал за Феликсом Эдуардовичем того, что ты мне сказал. Раньше он был более разговорчив.

– Война многое переменила, она научила нас больше думать и делать молча, а уж ежели хочется поговорить, то способы всегда найдутся. Кому-кому, а уж тебе, как человеку творчества, должно быть знакомо умение говорить без слов. Вот я, например, стихи пишу… всегда мечтал быть поэтом, но… то одно, то другое: служба, имения, кондитерский завод. Хочешь послушать пару стихотворений? За сегодня написал два, с собою в книжечке остальные.

Тогда Керр удалился за стихами, а по возвращению принялся декламировать их. Сочинения Альберта мне не понравились, но я этого ему не сказал, напротив, похвалил. После стихотворений мы с Керр обсуждали женщин. Альберт описывал мне свой идеал: светлые волосы, зеленые глаза, тонка, изящна, с востреньким носиком и непременно миниатюрна. Я вдохновился и изобразил пару лиц, но Керр выбрал только одно и запрятал себе.

Дачный штиль, эта спокойная, умиротворенная жизнь продолжалась до двенадцатого числа, поздним вечером которого мы с друзьями расстались в Петербурге. Впрочем, со своими немцами я распрощался ненадолго. Тринадцатого после полудня Эдмонд де Вьен вызвал меня к себе, прислав на Английскую аж четырех слуг с запискою: «срочно ко мне!». Так как я сразу же почувствовал неладное, то первым делом отправился за Альбертом и Розенбахом.

В рабочем кабинете отца окна были занавешены плотными шторами и не пропускали ни лучика свету. Старый князь, откинувшись на спинку красного вольтеровского кресла, стучал ногтями худых длинных пальцев о лакированный дубовый стол. Господин в круглых очках серьезно перебирал бумаги, бегло прочитывая на листках заголовки. Серый англичанин, расхаживающий по кабинету из стороны в сторону, чопорно курил трубку, а третий присутствующий читал газету, расположившись на диванах.

– Вижу, ты не один, но семейные дела рассчитаны лишь на лиц, принадлежащих к семье, – перестав стучать когтями, надменно подчеркнул отец. – Господа Розенбах и Керр, прошу вас удалиться.

– Ежели Альберт Анатольевич и Феликс Эдуардович уйдут, следом за ними отправлюсь и я. Тогда не будет никакого разговора. Вы тоже не один.

– Договорились, пусть будет по-твоему. Now we have to speak English, gentlemen (продолжим на англицком, господа), – обозначил отец и принялся вести дальнейший диалог на английском языке, но я буду описывать на русском: – Как ты знаешь, Адольф, твоя бабка Акулина Петровна больна и уехала доживать последние годы на родину Шекспира. От нее тебе пришло небольшое послание, которое ты, надеюсь, примешь без особого азарта, с расстановкой и полным пониманием ситуации, со здоровой оценкой своих умственных возможностей, – пренебрежительно объявил старый князь, после чего обратился к чопорному господину, который прежде курил трубку: – Итак, мистер Эйлсбери, прочтите нам то, что вы привезли из Англии.

– Завещание, – начал англичанин, вынув трубку изо рта:

«Дорогой мой, милый внучек Андрюшечка, надеюсь, ты помнишь свою бабуличку Акулинушку? Не виделись мы с тобой вот уже десяток лет, а между тем я только и делала, что каждый день вспоминала тебя.

Болезнь так и не отступает! Все из-за того, что я теперь в этой холодной и всегда ни к месту высокомерной Англии… зачем сюда уехала, скажи мне, Андрюшечка? Врачи здесь отвратительны, погода прескверная, люди прежалкие и холодные! Знал бы ты, Андрюшечка, как худо здесь, на чужбине! Нет места лучше в мире, чем моя славная, добрая Россиюшка, где я бы хотела провесть свои последние годины…

Мне так понравился Крым, я бы непременно состроила бы домик с розовым садом и глициниями именно там. До твоего рождения мы были в Крыму у давних друзей всею семьей. Это было самое благостное время в моей жизни, никогда его не забуду. Уж прости, внучек, что я пишу к тебе столь длинное письмо и все бестолку, но сделай милость, пойми меня, ведь я давно немолода, а старость – дело ностальгическое.

Что же, к делу! Ты всегда был и, я уверенна, есть умный мальчик, а посему я бы хотела передать тебе уже сейчас все, что имею в своей собственности: усадьбу Вьенскую и Охотничий замок в Москве, Шувиловское, Вартымерское, Митенсаарское и Гереевское имения, мой дворец на Фонтанке и М. палаты, К-е золотые и алмазные прииски, У-я шахта и рудник, Н-е и Л-е сахарные промыслы с земельными дачами в 510000 десятин, а также А. чугуноплавильный завод. От Винсента де Вьена тебе маленький подарок: рыбный порт и две усадьбы в Ницце… правда, рыболовная промышленность давно уходит в разорение, советую скорее продать этот порт. Впрочем, г-н Эйлсбери тебе все разъяснит и полностью приставлен к твоим услугам – ему можно доверять. Также обращаю твое внимание на прииски, шахту и рудники – своими ископаемыми они обеспечат тебя на три столетия вперед, так что распоряжайся делами как следует и мало кому доверяй в этом вопросе. Засим откланяюсь, Андрюшечка, передавай привет моей любимой церкви в нашем гнездышке Chouville.

Целую тебя, внучек мой!

Твоя бабуля,

Акулина Петровна Шувилова

P.S. Не смей ничего отдавать своему отцу, иначе прокляну!».

Когда англичанин дочитал послание бабушки, он вновь заткнул себя трубкой и с абсолютным отсутствием каких-либо чувств поглядел на меня из-подо лба. От изумления, как ошпаренный, я подскочил с места и провалился в обморок. Очнулся уже на диванах. Раскрыв очи, я заметил Керр, который стоял надо мною и по-доброму улыбался, в то время как Феликс, нахмурившись, бродил по кабинету, тревожа слух тяжелым шагом. Господин в очках перестал перебирать документы и пребывал подле отца, выделав серьезное выражение лица, а тот, кто прежде читал газету, рассматривал свои ногти, приближая руку и отдаляя ее от своей заскучавшей физиономии.

– Итак, я вас не представил: граф Василецкий Владимир Витальевич – мой счетовод, – обозначил господина в очках отец, следом переходя к третьему: – Князь Забельский Константин Иоаннович – мой поверенный, который прямо сейчас может оформить любые документы.

– Впрошем, я уже все оформил, – цинично отозвался г-н Забельский и, отняв у счетовода пару документов, не отрываясь от разглядывания ногтей, протянул мне бумаги. – Штош, подпишите это, и дело с концом.

– В каком смысле? – возмутился Розенбах, переставая ходить по комнате.

– Да в прямом, – через губу ответил поверенный отца. – Когда ваш подопешный подпишет документы, все ему столь щедро завещанное старой неразумной бабкой перейдет в полномошия Эдмонда Винсента де Вьена. Еще раз объяснить или вам одного разу будет вполне достатошно?

Выхватив из рук г-на Забельского бумаги, Керр разорвал листы и швырнул их в лицо поверенного.

– Вы што, больной?! – завопил Константин Иоаннович, совершенно изменившись в лице. – Вы вообще што такое, штобы себя вести подобным образом?! Ну, больной!

– А вы, я погляжу, здоровее больных?! – басовой волной накатил Альберт. – Все владения принадлежат Адольфу де Вьену, и он отказывается подписывать дрянь, что вы состряпали.

– Ваш подопешный язык проглотил и сам ответить не может? – все так же крикливо продолжал г-н Забельский.

– Я подсчитал расходы г-на Адольфа де Вьена и смею сказать, что растраченная сумма весьма впечатляет размахом. Вашему подопечному следовало бы передать завещанное его отцу, г-ну Эдмонду де Вьену. Что до вас, господа, как вас там, вы не имеете права противиться процессу, ибо в семейных делах вы совершенные никто, – отрезал г-н Василецкий.

– На том и кончим, – спокойно вставил Розенбах и, схватывая под руку мистера Эйлсбери, продолжил, отходя в сторону двери. – Пройдемте, наш добрый вестник, переговорим непосредственно с князем Адольфом де Вьеном без лишних глаз.

– Стоять! – вскричал старый князь, подбираясь ко мне и схватывая за руку. – Ты не смеешь мне перечить! Подписывай!

– Вам бы следовало успокоиться, – назидательно отметил Керр, взявшись за руку Эдмонда де Вьена. – Вы ведете себя и ни как отец, и ни как джентльмен.

– Немедленно уберите от меня свою руку, Альберт Анатольевич! – проскрежетал отец. – Вы не представляете, что именно досталось этому дуралею, в каком упадке это все окажется, ежели Адольф действительно займется какими-то делами! Он не способен ни на что, кроме растраты!