Змий

– Адольф был все время со мной и Феликсом Эдуардовичем в бильярдной, – спокойно вмешался Керр, смело глядя на моего отца. – Даю вам свое честное слово и ручаюсь за Адольфа, ваше сиятельство, князь Эдмонд Винсент де Вьен. В последнее время о вашем сыне ходит множество грязных толков, но все они являются лишь народными вымыслами пустых и мало обремененных голов сплетниц и бездельников.

– Я, разумеется, вам верю, ваше превосходительство, только слишком хорошо знаю своего сына.

– Раз знаете, то гордитесь нашим милым князем. Он у нас хороший. Разрешите идти?

– Прощайте, – пробубнил Эдмонд де Вьен.

– До свидания, ваше высокопревосходительство, до встречи, Адольф, – расслабленно проговорил Керр и, раскланявшись, вышел.

Старый князь ничего не добавил к вышесказанному и удалился к себе. Завтрак был отложен на два часа. Наивно полагая, что высплюсь, я переоделся в ночное белье и лег на кровать, но отец нарочно заставлял слуг будить меня каждые пять минут. Стоило показаться на завтрак в обычных дневных одеждах, Эдмонд де Вьен удивился и заставил поменять наряд, объяснившись тем, что в третьем часу мы будем принимать у себя Уткиных и Елизаровых. До визита оставалось достаточно времени, так что переменять наряды я не пошел, на это старый князь оскорбился и, демонстративно встав из-за стола, просил перенести его завтрак в личные комнаты, а меня оставить без еды. Ослушаться отца не смели, так что до гостей я был голоден, впрочем, работа над картиной Тани отвлекла меня.

Облачившись в фиолетовые одежды, расшитые розами из бисера и золотыми нитями, я вышел в гостиную. К визиту Уткиных и Елизаровых лакеи приготовили чай, украсив стол сладостями и нашим фамильным фарфоровым сервизом с мотивами лаванды. Пока ожидали появления гостей, я засыпал на кресле, то и дело кивая головой, а старый князь нервно теребил газету, пролистывая один печатаный листок за другим.

– Ты еще и деньги вышвыривал, паршивец! – проскрежетал Эдмонд де Вьен. – Тут написано: палил в людей без разбора, пускал салюты, швырял деньгами, был ужасно пьян и гонялся с ружьем за Себастьяном фон Верденштайн.

– Ко мне это не относится, – обессиленно опроверг я.

– Молчи, когда я говорю, – осек старый князь, хлопнув газетой о стол. – Мне вот интересно, сколько денег Альберт Анатольевич тебе должен, что принялся яро выгораживать тебя передо мною? Чтобы герой войны, он же светлейший князь, вступался за тебя, Блуд Девьенович, это дорогого стоит! Ты не достоин таких друзей, как г-н Керр и г-н Розенбах.

– Но перечисленное делал не я! Почему вы мне не верите? Весь вечер играл в бильярд, отсиживаясь в подвале.

– А я Луи XIV, – ехидничал отец; следом его любимый слуга Иван доложил о появлении гостей.

Пожаловавшие Уткины и Елизаровы после недолгих приветствий уселись подле камину отогреваться за чаем. Диалоги я не слушал, в разговоры не вступал и просидел в одной и той же расслабленной позе, облокотившись на ручку кресла, подперев голову ладонью. Г-жа Елизарова как бы нечаянно поглядывала на меня своими желтыми глазами, но это Эдмонд де Вьен разумел как ее недовольство моей скукой. По приказу папаши сев за рояль, я исполнил роль придворного музыканта, оживив комнату журчащей музыкой. Тогда я ничего не хотел: ни говорить, ни кушать чаю, ни думать о Мари, ни о споре с Алексом, а то, что еще утром меня вдохновляло на новые сюжеты для картин, отпустило душу.

Когда гости согрелись, было решено выйти в картинную галерею, где беседы разводил только старый князь. Витиеватая речь Эдмонда де Вьена по обыкновению была в фактах, исследованиях и в целом являлась непонятной даже мне. Татьяна же, как и я, выглядела уставшей и грустной. Рассказ отца моего пропускала мимо ушей.

Попрощавшись с коллекцией старого князя, мы перешли в мою галерею, «остаточную», картины из которой было запрещено вывозить. Взяв меня под локоть, девочка немного замедлила шаг и наконец-то заговорила.

– Ваше сиятельство, Адольф де Вьен, предыдущую ночь думала только о вас… – шепотом вступила юная графиня, пытаясь флиртовать. – Вы безмерно великодушны. Благодарю, что изъявили желание помочь с реставрацией картины отца… Признаться, теперь считаю себя должной вам за вашу добрую помощь.

– Прошу вас, Татьяна, вы мне ничего не должны, – безучастно проговорил я.

– Но вы так щедры ко мне… теперь и я хочу что-нибудь для вас сделать… – лепетала утка, краснея и глупо хлопая глазами.

– Ничего делать не надо, не смею вас принуждать. К тому же сейчас у меня совсем нет того настроения, чтобы придумывать вам какую-то заботу. Теперь я от чистого сердца желаю починить вашу картину. Пускай вами вверенный портрет будет моим к вам извинением, когда вы узнаете обо мне то, что вам передадут.

– В каком смысле? – недоумевала девочка. – Разве можно вас заподозрить в чем-то ужасном?

– В ужасном навряд ли, но в бесчестном вполне, – отвечал я. – Так что, повторяю, вы ничего мне не должны.

Девочка впервые выделала довольно умную физиономию и глубоко поразилась, будто бы я изверг пред нею некий вселенский секрет. Прежде я не наблюдал за нею столь понятливого и умного выражения лица.

Несмотря на то, что у отца мое собрание находилось лишь в остаточном явлении, мы пропадали в галерее час с пятью минутами – это я точно помню, так как все время глядел на часы. Старый князь так и не унялся в болтовне, которую Анна Сергеевна то и дело сопровождала восхищенными звуками. Дмитрий Павлович, в свою очередь, часто задавал вопросы и подолгу рассматривал некоторые шедевры в упор, строя из себя умный вид. А Елизаровы, действительно заинтересованные коллекцией, обсуждали картины только между собою.

– Боже, это шедевр! – неожиданно воскликнула Елизавета Павловна, проходя мимо картины «Закат». – Изумительное творение! Скажите мне, кто автор? И назначьте любую цену, хочу ее выкупить! Сергей Михайлович, поглядите только, какая фантастическая работа! Татьяна, неужели же ты можешь молчать в такую минуту?

– Вижу, картина действительно прекрасна… – вяло вступила задумавшаяся уточка. – Но это же…

– Bellissimo! – вновь воскликнула г-жа Елизарова, впервые отойдя от мужа. – Фантастика! Словно слышу разговоры изображенных людей, суматоху улиц! В каком движении картина, впервые вижу такое! Князь, прошу, не томите меня неведением, назовите цену, сегодня же заберу!

Конечно, она понимала, что это моя картина, и только делала вид, чтобы сделать мне приятно…

– Не нужно никаких денег, что вы… – объяснил я. – Так отдам, забирайте.

– Как это? – притворно изумилась княгиня, пока лакей по велению моей руки снимал полотно со стены. – Не могу просто взять, Адольф, назовите мне цену.

– Прошу вас, возьмите ее себе в качестве дружеского подарка, – просил я. – Ведь автор вправе распоряжаться своим художеством так, как сам того возжелает.

– Ах! Вы автор! – лживо восхитилась Елизавета Павловна, пока ее супруг приноравливался к картине, щурясь в монокль.

– Вы автор? Но что же тогда картина делает в коллекции? – поднимая бровь, неприятно изумилась Анна Сергеевна, но после этого быстро собралась, как бы одернув себя, и вновь выделала любезное лицо.

– Это мои фантазии, г-жа Уткина. Так пытаюсь, скажем, представить, что когда-нибудь, чрез века, мои картины тоже окажутся в чьем-то собрании. Баловство, и только.

– Так и знал, что это произведение ваше. Мне нравится, что оно неоднозначно. Вот, например, всем известный Федор Матвеев весьма и весьма ясен, четок в изложении, каждая линия на его полотнах имеет свою направленность. Ваше же произведение легко и неясно, оно как мгновение: вблизи видны одни лишь штрихи, издалека открывается чудесный закат, и солнце будто бы действительно садится, облака плывут, – добавил г-н Елизаров, пока Уткины с замешательством переглядывались между собою. – Вообще вы, конечно, замечательную технику выдумали. Есть у вас еще? Желал бы поглядеть и, возможно, что-нибудь приобрести. Пишете ли вы портреты, сколько времени это занимает?

– Да, конечно, я могу показать. По времени максимум три-четыре часа, минимум сорок пять минут. Но, понимаете, все зависит от сложности и величины полотна. Большая картина только полчаса намечается, а маленькая же за полчаса уже будет готова, – смутился я.

– Думаю, что когда-нибудь за ваши картины коллекционеры станут сражаться на дуэлях… – неуверенно проявилась Таня.

Фраза девочки умилила всех, кроме г-жи Уткиной и старого князя. Анна Сергеевна усмехнулась, а папаша мой презрительно отвернулся.

Следующей остановкой после трапезы стала маленькая музыкальная гостиная, где раньше любила сочинять мелодии бабушка. В моих глазах комната представляется резной шарманкой, отец же называет ее коробкой. В гостиной представлена небольшая коллекция, состоящая из флейт, старой виолончели, набора скрипок разных временных эпох, арфы и клавесина прадеда. Анна Сергеевна никак не могла наглядеться на убранство комнаты и с нескрываемой жадной завистью рассматривала все, что блестело. Стоило нам распределиться по гостиной, старый князь предложил г-же Уткиной исполнить что-нибудь на свой вкус. Усевшись за инструмент, мамаша Татьяны выбрала Моцарта, от которого я чуть не уснул. Заметив мою зевающую физиономию, отец поблагодарил Анну Сергеевну и приказал играть мне. Таким образом, я вновь облекся в роль придворного музыканта, скучающе отстукивающего по клавишам. «Зачем я живу? Работать, как отец, не хочу, любить никого не желаю, друзей нет, и даже делом всей моей жизни, рисованием, нет сил заниматься, ибо нет вдохновения, а без вдохновения… кто такой художник без вдохновения? То же, что пылинка», – засыпал я за роялем. В конце концов мое тело сдалось Морфею. Даже картинки успели разыграться в голове. Сначала мне снилась Мари, наши отношения в прошлом, затем перед глазами возникли итальянские байдарки, яркий полумесяц, присевший на купол мусульманской мечети. В том сне я был не один, а с кем-то, правда, лица спутника или спутницы так и не увидал. Разбудил меня внезапный смех, разорвавший спокойствие зала. Ничего не понимая, подняв голову, я заметил Дмитрия Павловича, хлопающего в ладоши какой-то шутке. «Однако скверно… я был бы счастлив взять да уйти прямо сейчас, никому не объясняя своего поведения, но смею ли? Нужно о многом подумать, но сначала поспать! А тут эти утки подвернулись… черт бы их всех побрал!» – щурился я, бубня под нос. За окном тем временем шел десятый час вечера, залепляющий влажными хлопьями снега окна особняка, фонари, яростно заметая дороги, возделывая из улиц серебряные пустыни, а из домов белые дюны.

– О! Проснулся, рояльный эксперт? – усмехнулся старый князь.

– Я по части диванов, – проявился мой уставший голос.

– Так ты в следующий раз подушку возьми. Ладно, Бог с тобой. Иван заходил, у него какие-то проблемы с твоей картиной. Пойди, погляди, чего ему надо.

– Тати, тебе было бы интересно. Сходи взглянуть, – вмешалась Анна Сергеевна. – Заодно милого князя растормошишь.

– И правда, а то уснет по дороге, – поддержал Эдмонд де Вьен, притом негодуя на то, что г-жа Уткина позволила себе вставить слово.

– Я могу?.. – краснея, неуверенно переспросила Татьяна.

– Разумеется, Тати. Мы будем здесь, а ты иди с князем.

Меня удивил тогда взгляд г-жи Уткиной, в нем виднелось умело сокрываемое презрение. Внутренний голос прошептал: «будь у ней возможность, она бы воткнула тебе нож прямо в спину». Не понимал я, за что Анна Сергеевна ополчилась против меня и зачем разыгрывает благие намерения, ежели в ее душе нет ничего радушного. Но, несмотря на предположения, озадаченность скоро покинула меня, и я стал, как и прежде, чувственно пуст.

– Маменька и папенька впервые отпустили меня куда-то одну. Видно, вы им очень нравитесь, г-н де Вьен. Они вам доверяют, – пролепетала девочка, поднимаясь со мною по лестнице, в ответ я лишь повел бровями.

В мастерской мне пришлось самому оборачивать картину в плотную ткань, выставив притом слугу за двери и приказав никуда не уходить. С этим уточка испуганно на меня вытаращилась, выжидая дальнейших действий.

– Итак, хочу серьезно говорить с вами, Татьяна Дмитриевна, так что прекратите кривляться, – серьезно и даже грубо начал я, отчего графиня оскорбленно вытянулась и вскинула головой.

– Не сделала ничего плохого, чтобы вы были так резки со мной.

– Простите… – осекся мой голос, заговорив мягче: – Первое, о чем желаю сказать, я рад, что вы доверили мне реставрацию картины вашего отца, работа идет полным ходом и почти завершена. Второе, все-таки в душе моей созрела небольшая к вам просьба. Вижу, что нравлюсь вам, посему мне бы хотелось пригласить вас послезавтра на балет. Пусть это будет моим вторым извинением и просто подарком. На том и покончим.

– Решительно не понимаю, за что должна вас простить.

– Не могу сказать; мне ужасно стыдно. Пожалуйста, согласитесь на мое предложение.

– А с чего вы взяли, что вы мне нравитесь? – возмутилась девочка.

Реакция Татьяны повергла меня в изумление. Пока старался подобрать слова в оправдание, она окинула меня наглым взглядом, от которого я совсем потерялся и сделался робким.

– Возможно, я бы хотел вам нравиться и, в целом, желал бы вообще хоть кому-то по-настоящему нравиться. Знаете, вот как в книгах или розовых мечтах? Вот так желал бы нравиться, – признался я, на что девочка опустила заслезившиеся глаза в пол.

– Адольф, я хочу вам признаться… – начала Татьяна, но внезапно появившаяся г-жа Уткина грубо оборвала все ее начинания.

– Я так и знала! Любовь творит чудеса: лакей давно снаружи! – будто бы чем-то веселясь, восклицала Анна Сергеевна. – Ну, что происходит? Нехорошо оставаться наедине с юной девицей, князь.

– Лакей недавно вышел… – дрожащим голоском вступилась Татьяна. – Г-н де Вьен предложил мне послезавтра балет; ответила, что подумаю, и собиралась идти…

– Зачем думать? Ты со мной посоветоваться хотела? Ну мы согласны и с удовольствием явимся, г-н де Вьен. Благодарим вас за приглашение.

– Славно… – устало выдал мой голос.

– Да! А мы уже отбываем; поздно! Елизаровы останутся с вами еще на час. Сергей Михайлович не на шутку сцепился с вашим отцом в бильярд.

– В таком случае до свидания, Анна Сергеевна, – раскланивался я.

Г-жа Уткина только кивнула с притворной благосклонностью и увела дочь из мастерской. Поначалу, словно уснув на месте, я безучастно глядел перед собою, ни о чем не думая и не тревожась, но где-то внутри, в недрах души, упорно зарождалось ощущение, будто вокруг меня разворачивается самый настоящий спектакль, в главные роли которого выбрали уточкину семью. Но делать было нечего, строить предположения мне было лень, и я ушел к себе в кабинет, где сначала полежал на диване, а потом встал у камина. Наблюдая за дровами, что сладко похрустывали изломом сахарного печенья, я думал: «вот, что такое любовь – камин; вслушиваешься в его теплое дыхание, и становится так благостно на душе, что хочется греться и согревать своим внутренним светом всю округу». Как только решился начать записи тебе, дневник, в кабинет раздался стук.

– Не помешала? – появилась голова г-жи Елизаровой. – Сегодня особенно холодная ночь, милый князь.

– Да… – односложно согласился я, все так же любуясь искорками дров, и, немного постояв, сообразил, что княгиня пришла на разговор: – Прошу, не стесняйтесь, Елизавета Павловна, проходите погреться.

Княгиня тихо подобралась и протянула руки к огню. Мне стало неудобно, что мы слишком рядом, я невольно двинулся в сторону, сохраняя дистанцию вытянутой руки. Тишина загадочно трепетала. Невольно я засмотрелся на княгиню: исходящий от камина яркий оранжевый свет оживил ее точеное чело, но вскорости осек себя: «что за глупое поведение: засматриваться на человека, которого знаешь три секунды?». Елизавета Павловна с интересом взглянула на меня, будто предыдущая фраза была поднята на слух. Сперва я робко отвел взгляд на камин, но от этого княгиня лишь более заинтересовалась и поворотилась в мою сторону.

– Вы удивительный человек, Адольф, – начала княгиня. – Не теряйте в себе легкости характера, не подстраивайтесь под других. В наше время стало слишком модно забывать о человечности: молиться без веры в душе, жениться без любви, говорить без головы и поступать без сердца.

– Вы во мне ошибаетесь, – усмехнувшись, произнес я и, схватив со стола утреннюю газету, подал ее г-же Елизаровой. – Здесь обо мне достаточно написали. Советую ознакомиться.

– Зачем?

– Зачем ознакамливаться? – ехидно прозвучал мой голос. – Ну, во-первых, для общего развития, во-вторых, чтобы мое истинное нутро в полной мере явилось пред вами и…

– Зачем вы это делаете? – бросив газету в огонь, прервала княгиня, говоря с расстановкой. – Зачем казаться тем, кем вы не являетесь? Ежели вы думаете, что распетушившийся кудахтающий лебедь станет курицей, то глубоко заблуждаетесь.

– От чего в вас вдруг зародилась странная симпатия к человеку, которого вы знаете один день с лишком? Притом, однако, поразительно глупая симпатия, перерастающая в слепое оправдывание поступков распетушившегося кудахтающего лебедя.

«Елизаветочка Пал-на!..» – отзвуком послышался за дверью голос вдали коридора, заставивший нас обратить внимание на часы; стрелка подскользала к половине двенадцатого. Радушно раскрыв предо мною объятия, г-жа Елизарова улыбнулась. Смущаясь, я глядел то на руки княгини, то в ее желтые глаза, но затем, боязливо подобравшись ближе, обнял ее. Елизавета Павловна не отпускала меня из теплых объятий до тех пор, пока я, наконец, не расслабился, прижавшись ланитами к ее аккуратно уложенной голове.

– Поэтому!.. – отозвалась Елизавета Павловна и, проведя рукою по моему лицу, вышла из кабинета, оставив после себя лишь томный треск дров в камине и все то же таинственное молчание.

8 Février 1824

Сегодня ездил к Татьяне на рисовку портрета. Выехал довольно рано, сразу после завтрака, успел застать густой туман, липко обнимающий улицы просыпающегося города. Выглядывая из окон кареты, я не видел практически ничего, за что мог уцепиться мой пытливый взгляд. То там, то здесь мелькал фонарный свет, напрасно старающийся пробиться сквозь молочную пелену. Мне тогда стало невыносимо одиноко и грустно, словно я посмотрел в свое туманное будущее и ничего хорошего там не увидел. Перед тем как отправиться в путь, мысли были заняты только Татьяной, а ежели точнее, меня мучило: что уточка хотела сказать до того, как явилась ее мать? Но когда экипаж уже тронулся, настроение резко переменилось, и я затосковал по Аранчевской, правда, печалился недолго. Приятные воспоминания прервались вопросом: «что ж такое было между Бариновым и Мари, чтобы они стали называть друг друга Мишей и Машей? Никогда не замечал за ними дружбы, следовательно, меж ними нечто большее». Потом начал маяться неудобством отношений между мною, Керр и Розенбахом: «ежели Феликс, шедший вместе с Артуром под руку, даже не заметил моего исчезновения, ежели потом, дорогой от Шведова, он был позади и не вошел к старому князю здороваться, значит, я тягощу его», – вертелось в голове, – «Альберт подвернулся некстати, нечаянно узнал о разрыве с Мари и чисто по-человечески меня пожалел, значит, общается со мною из жалости. Скорее всего, Розенбах уже высказал Керр свои виды на меня, и то, что желание ехать на дачу было высказано зря». Но тут взгляд зацепился за одиноко стоящего мужчину, выдающегося из тумана, как натура рембрандтовских картин из темноты фона. Неизвестный был недурно одет: на нем возвышался высокий цилиндр, с плеч спадала новая черная шинель, в руках бликовала лакированная трость с ручкой в виде звериной лапки. Лица мне не удалось рассмотреть, я запомнил только длинный нос и темные волосы, стриженые чуть выше плеч. Что-то содрогнулось внутри меня, я встрепенулся, будто отряхиваясь от чего-то гадкого. «Как неожиданно подвернулся этот человек! Тьфу, напугал! – нахмурился я». Но притом вновь встряхнулся и выглянул в окно; незнакомец исчез.

Прибыв к Уткиным, я отдал привезенные ткани слугам, раздал распоряжения по материалам и по наброску на досуге придуманного платья. После этого меня проводили в мастерскую, где уже ожидала Татьяна. Сперва я удивился тому, что мы остались без присмотра, но вскоре графиня объяснилась – старая гувернантка простыла. Рядом с девочкой я чувствовал себя, как преклонный дядька, остро ощущалась возрастная неспособность девочки мыслить широко. Когда Таня испуганно глядела на меня, полагаю, все по той же причине, во мне болезненно екало сердце, я отводил глаза.

– Это даже к лучшему, Татьяна, что мы теперь одни, – начал я, несколько конфузясь. – У меня подарки. Надеюсь, они будут вам по вкусу.

– Вы так похожи на своего друга Себастьяна фон Верденштайн… – заявила Татьяна, забрав из моих рук серебряную шкатулку.

– Только то, что мы оба худые и высокие, – не есть схожесть.

– Не это имела в виду… – робко опровергла уточка, с трудом решаясь продолжить диалог, но неожиданно явившаяся Анна Сергеевна обыкновенно помешала нашему разговору.

Побледнев, Таня вновь потупила глаза в пол и ссутулилась.

– Здравствуйте, сиятельный наш! – схватывая мои руки, залебезила г-жа Уткина и, завидев шкатулку в руках дочери, подпрыгнула от радости: – Ой, а что у нас тут такое? Тати, а ну открывай скорее; посмотрим же!

Раскрыв коробочку, девочка подняла на меня заслезившиеся глаза.

– Опять ревет! – выхватывая из рук дочери шкатулку, не к месту радостно произнесла Анна Сергеевна, доставая подарки.

– Но… не могу принять этот подарок от вас… это слишком дорого для меня… не могу… – трясущимися пальчиками взяв фероньерку и колье из жемчуга, потерялась уточка.

– На свете нет ничего дороже Адольфа де Вьена, Тати! – восторженно продолжала г-жа Уткина, наряжая дочь в украшения. – Тати, хватит слезы лить! Скажи нашему сиятельному: «благодарю вас, милый князь!».

– Благодарю вас, милый князь, – грустно произнесла Татьяна, насилу развернутая к зеркалу.

– Тати с великой радостью принимает ваши ухаживания, г-н де Вьен! – воскликнула Анна Сергеевна и двинулась к выходу. – Дмитрий Павлович поутру купил зефиру, марципану и берлинеров в лавке завода Керр. Сейчас прикажу ставить чаю. Вы должны попробовать сладости, сиятельный наш, марципан у Керров фантастический!

Покинув нас, г-жа Уткина оставила после себя напряженную тишину, впитавшую ее притворный и особенно ядовитый дух. Пока я старался подобрать тему для обсуждений, девочка стеснительно подобралась ко мне. Мгновение погодя, Таня поманила пальчиком наклониться к ней, как будто бы для того, чтобы что-то сказать. Надменно осмотрев графиню с высоты своего роста, я покорно поддался. Разговоров не последовало. Уточка порывисто поцеловала меня прямиком в уста и тотчас оборотилась спиною. Изумленный, даже не в силах разогнуться, я только и делал, что часто хлопал глазами.

– Не должна была этого делать!.. – лихорадочно сотрясаясь, призналась Татьяна. – Но пускай это будет жестом моей благодарности… Не знаю, как вас любить, и что вы от меня хотели этим подарком… Вы невероятно добры ко мне, впервые вижу столь щедрого, наивного ангела, как вы… Прошу, сделайте вид, что ничего не было… и никому не говорите об этом… и не смейтесь потом надо мной, вспоминая то, что я сделала скоро и не подумав. Я глупая, мне можно простить?..

– Таня… – растроганно прошептал я, уместив свою ладонь на холодном плече девочки, но та нежданно взбрыкнула и отошла к окну.

Бедная Таня так боялась меня, что подрагивала, обнимала себя двумя руками и тщательнее укутывалась в сползшую старенькую шаль. Стоило мне сделать шаг вперед, чтобы объясниться с уточкой, нам вновь помешала г-жа Уткина.

– Милый князь, мне нужно продолжать написание портрета. Усаживайтесь на кресло, как в прошлый раз… – пряча глаза, пролепетала Таня, пока ее мамаша с пяльцами в руках устраивалась подле мольберта, поправляя платье.

Около получаса мы рисовались, ну а после ушли в гостиную, где ждал чай со сладостями. За столом разговоры вела только мамаша девочки. Анна Сергеевна собрала все сплетни, смешливо отозвалась насчет моего поведения, о коем вычитала в газете, пожаловалась на качество продукции кондитерского завода Керр, которому я, как заявила г-жа Уткина, обязан передать ее недовольства. Затем она прокомментировала снежную погоду, от которой мерзнет даже с грелкой в постели, а также высказала мне негодования насчет лавандового мыла завода Розенбахов, которому я, как и Альберту, якобы обязывался донести ее слова. Как видишь, дорогой дневник, диалог, ежели его можно таковым называть, я старался игнорировать не зря: мамаша Тани ничего путного и положительного так и не сказала, лишь возмущалась и противилась всему сущему.

Остальное время прошло в напряженной тишине: я позировал, иногда разминаясь хождением по комнате, Татьяна отчего-то старалась не заплакать, а Анна Сергеевна вышивала бисером, хитро косясь то на меня, то на дочь.

– Новые ткани, что вы принесли для платьюшка Тати, необыкновенно хороши. Благодарю вас за будущий наряд к балету, – с выделанной ласковостью произнесла г-жа Уткина.