Змий

Уже у себя на Английской распорядился с вечерним ужином к свиданию. Ожидая émeraude, я сто раз обошел круглый стол, покрытый красной бархатной скатертью, четырежды тушил и зажигал свечи, поправлял столовые приборы. Стремительно и довольно неожиданно явившаяся Аранчевская заставила меня громко вздохнуть. Вдох этот был похож на легкий испуг, да и вообще тело мое дрожало, будто к чему-то страшному приготовляясь. Прыгнув мне на руки, Мария принялась лобзать мое лицо.

– Подожди, не хочешь ли ты сказать, что я зря суетился с твоими любимыми мидиями?

– Да черт с мидиями, Адольф, я не ради них пришла! – протараторила Мари и, спрыгнув с меня, схватив за руку, быстро повела в комнаты.

Позже, когда мы лежали в обнимку на кровати, освещаемой лишь одной свечою с тумбочки, за окном рассеялись тучи, прекратилась метель и настала глубокая тишина ночи.

– Таня так любит тебя, – устало произнесла Мария.

– Не болтай глупостей, émeraude, она видит меня пятый раз в жизни. О любви не может быть и речи. Да и откуда ей знать, что такое любовь? Из книжек, которые она, к слову, не читает? Скажешь тоже!

– Просто ты ее не любишь, вот и не замечаешь. А я, как женщина, вижу все, – вздохнула Аранчевская, сильнее прижавшись ко мне.

4 Mars 1824

Рано утром меня разбудил отец, внезапно нагрянувший в шесть утра. Быстро укутавшись в халат, я поспешил выйти в гостиную, откуда доносились гневные вопли.

– А, явился наконец! – выпалил Эдмонд де Вьен. – Твоя Аранчевская из тебя за ночь все мозги вытрясла?

– Да что вы прицепились-то ко мне? Надоели… – устало и заспанно выразил я. – В чем проблема-то? Какая вам разница, кто из меня мозги вытрясает по ночам? Пришли, орете здесь, как блаженный.

– Как ты говоришь со мной?! Как говоришь?! Не сметь! – вспыхнул старый князь. – В визите к Хмельницким с Абердиным твоя проблема, паршивец! Одевай себя в приличный костюм и поехали! У тебя полчаса на приготовления!

– Без завтрака никуда не поеду, – пробубнил я. – Собственно, только встал, а вам от меня уже что-то нужно. Вы знаете, что с меня нельзя спрашивать дел по утрам, иначе я вообще ничего не буду делать, по крайней мере, пока не поем. По дороге постоянно замерзаю. Вот заболею, помру, вы будете виноваты.

– Мы только из-за тебя катаемся в чертову глушь к Хмельницким, потому что тебе якобы захотелось кого-то спасти. Абердин ожидает в карете, а ты, подлец, о завтраке и тепле думаешь! Кто ты после этого и как ты называешься?! – процедил старый князь. – Быстро собрался и спустился! От получаса у тебя осталось двадцать пять минут.

– Ну уж! – возмутился я вслед.

– Ты вчера поел, – брезгливо обозначил отец, оглядывая стол с мидиями. – На этом все. Мы ждем тебя в карете.

Пока я судорожно носился со своим туалетом, Аранчевская проснулась и сонно наблюдала за мною. Мне было приятно глядеть на ее осовелое, только проснувшееся лицо и на то, как княжна потягивалась на кровати, привычно запрокидывая руки за кудрявую голову. Попрощались мы с émeraude долгим поцелуем и объятиями.

Пока ехали, все пытался понять, что такое между мною и Марией происходит. Проведя ночь с нею, я будто насытился и пришел в себя. Меня вполне устроили наши отношения в подобном исполнении, большего было и не нужно. «Нет, жениться нам никак, замуж ее не позову, а так, как было, вполне», – утвердился я, чему-то все время насмехаясь, – «а что до Агнии! Ежели эта милочка не согласится уехать сегодня, то черт с ней. Не бегать же мне за нею и не уговаривать же ее спастись. Не хочет – пусть катится». Абердин постоянно о чем-то думал, на отца моего смотреть боялся, на меня стыдился и краснел, как девица.

– Матвей Аркадьевич, хочу на чистоту. Судьба Агнии в ваших руках. После бывших меж вами разговоров-ночников, помогать ей – не вижу смысла, ибо все равно выхожу и у вас, и у нее нижайшим человеком. Ежели сегодня же она не уедет с нами, то черт с ней. Вы услышали? Мне все равно, что с ней сделают. Или вы делаете ей предложение сегодня, ежели влюбились, или вы спрашиваете ее тайно, поедет она или нет. Больше ноги моей не будет у Хмельницких, – обозначил я при подъезде к коттеджу.

Генерала, как и старого князя, тон мой не просто удивил, но и смутил. Господа переглянулись и напряглись, словно я поставил пред ними астрономическое требование. Собственно, вышеупомянутая предстала нам запуганной и забитой, ее слова, движения выходили выстраданными, а редкая улыбка – насильственной. Впрочем, перемену барышни заметили все: и мой отец, и генерал, который под конец вечера все-таки сделал Агнии предложение руки и сердца. Г-жа Хмельницкая согласилась сразу же и была весьма обрадована новой развязке событий. Лицо княгини выражало явное облегчение, как и физиономии сестер Хмельницких – их счастью не было предела. Герман Германович не стал противиться жене, но Григорий, главное зло этого дома, бушевал неумолимо. Пока вещи Агнии закладывали в экипаж, Григорий устроил матери скандал за дверьми гостиной, а посему провожать нас так и не вышел.

– Что же, где в следующий раз? – вопросила Нина, когда Эдмонд де Вьен с генералом и Агнией уже удалились в экипаж.

– В следующий раз встретимся на свадьбе, – спокойно произнес я, чем вызвал бурную восторженную реакцию у сестер Хмельницких, захлопавших в ладоши.

– Ну и что же за свадьба такая? – хитро переглядываясь с дочерями и заговорщически с Ниной, ненавязчиво спросила княгиня.

– Так мы с Уткиной Татьяной Дмитриевной женимся, дорогие дамы, – бросил я и поспешил сделать поклоны.

Выскочив за двери, я пулей влетел в карету и приказал гнать. Когда экипаж тронулся, я обернулся назад: Нина выскочила на холод и побежала за нами, рыдая и издавая душераздирающие выкрики. Этой же ночью, сильно перестраховавшись, Агния стала Абердиной. Но после церкви я не услышал из ее уст и словечка благодарности.

На Английскую вернулся измотанным, голодным и замерзшим. Встретивший меня Иван сперва вновь бранился на моду и, старчески бубня, жаловался, что я отказываюсь от редьки на меду, но живо стих, когда мои руки обняли его и раздался плач. В тех слезах было все, начиная с рокового бала, когда судьба подтолкнула меня на низости, заканчивая снежным комом проблем, имеющихся к теперешнему моменту. «Дуэль с Мишей закончилась неверно. Первая пуля – дура. Пролетала бы чуть ниже, было бы по-настоящему все равно», – заключил я, оставив дворецкого.

5 Mars 1824

Сегодня проснулся в лихорадке и с давящей головной болью. Приняв какие-то мизерные крупицы завтрака, я вернулся в комнату, понимая, что заболел и должен больше времени проводить в тепле. Но бодрая совесть не дала мне отдыху.

Раздраженно собравшись, я заехал за сладостями в лавку, где простоял в длинной очереди, и двинулся к Уткиным, завязнув по дороге. Когда вышел к парадной, то вспыхнул еще больше, потому что поскользнулся на том же месте, где поскальзывался уже, и снова растянул ногу. Войдя в особняк, вовсе взбесился, потому что дверь прищемила полы одежды, а встречный сквозняк сдул цилиндр. Мой гремучий, болезненный вид заметно напряг всех домашних, так что прошение о разговоре с Таней наедине было хоть и боязливо, но все-таки одобрено. Когда девочка явилась предо мною, то была со своим карликовым белым кроликом, который послушно сидел у ней на руках. Животное это, раздражающее меня в роковую минуту, пришлось передать г-же Уткиной, провожавшей нас до оранжереи.

– Будьте добры не подслушивать, – несколько грубо прозвучал мой голос, пока руки передавали кролика.

Встав напротив Тани, которая глядела на меня слезливыми глазками, как у Бонифация, я задумался: «неужели Мари права, и эта уточка полюбила меня, да разве может она, разве под силу ей? Лучше бы не было этой чертовой Тани, не было бы этого Державина! Ненавижу Алекса. О, черт! Ведь я не встретился с ним! Какая досада. Ох, Татьяна, провались! Пропади сейчас! О, почему ты существуешь? Или лучше я пропаду! Зачем Мишель не пристрелил меня?!».

– Вы бледны, мне страшно, – пролепетала девочка, подымая редкие, испуганные бровки в молении. – Вы страдаете… Что вас мучит?

– Вы любите меня, Таня?! Ежели вы не любите меня, не хочу принуждать вас замуж, откажитесь! Не уверен, что я именно тот человек, который составит ваше счастье! – нервно намекал я.

«Пожалуйста, откажись! Откажись! Сама откажись! Будь разумна, глупая ты кряква! – кричали мысли». К горлу подступал ком слез.

– Ах! Вы самый добрый и честный человек из всех, кого я когда-либо знала за свои годы. Я люблю вас… – пролепетала графиня. – И согласна за вас замуж.

«Все равно! Она – мое наказание, покорюсь! Иуда! Вот что! – содрогнулся я». Порывисто прижавшись к Тане, я поцеловал ее. Ничего не почувствовал в тот момент, губы девочки были холодны.

У Уткиных я пробыл довольно долго, находясь в гостях из последних сил. Мы даже дождались старого князя, получили и его согласие на брак. «Брак ваш, дети мои, – брак!» – рассмеявшись, воскликнул отец, услышав о нашем с Таней союзе. Сперва все радостно приняли его восторженность, но позже поняли, что значила та фраза. По случаю помолвки г-жа Елизарова пригласила нас всех на свою дачу.

Визит проходил своим чередом ровно до тех пор, пока я не собрался уходить. В самых дверях Елизавета Павловна остановила меня и завела в людскую.

– Все мы прекрасно видели отношения между вами и Марией Константиновной, как вы ухаживали за ней, прибавляя чаю, как вы разворачивали ей конфекты и подавали салфетки. Мы слышали ваши обращения на «ты» и прозвища. Так скажите, зачем вам Татьяна? Вы не любите ее, и это знаю наверняка.

– Не вижу ничего постыдного в легком дружеском общении и моих галантных ухаживаниях за дамой, – выгибая бровь, отвечал я. – Не знал, что мне, оказывается, уже даже конфекты никому разворачивать нельзя, подливать чаю и салфетки подавать. Или вы оскорбились, что не вам подавались конфекты и чай?

– Да что вы говорите! – всплеснула г-жа Елизарова. – Дело в том, что все, что бы вы ни делали, было словно вашей неотъемлемой составляющей, обыденностью. Вы даже не замечали, есть ли чай в кружке Аранчевской, но прибавляли его ровно столько, сколько требовалось, притом совершенно не глядя ни на кружку, ни на чайник. Вы разворачивали ей конфекты тогда, когда Мария только руку протягивала, притом всегда брали, опять же совершенно не глядя, одни и те же сладости, вероятно, ее любимые. Вы даже не замечали за собою филигранно отточенных действий, безропотного потакания желаниям Аранчевской. И то, как Мария Константиновна дотрагивалась до вас, лишь обнажило перед нами ваши отношения. Жениться на Татьяне – это большая подлость с вашей стороны даже не в отношении самой этой Татьяны, а по отношению к самому себе и Аранчевской.

– Получается, ваше замужество тоже подлость? Заметил, что вам и стерпелось в свое время, и слюбилось с Сергеем Михайловичем. Он души в вас не чает, Елизавета Павловна. Не мне вам объяснять, почему женюсь на Татьяне. Есть причины, до вас не касающиеся, – уверенно отрезал я, кончив диалог.

На Английскую вернулся катастрофически усталым, по обыкновению замерзшим и, как обычно, голодным. Все повторилось: Иван бранился, но все так же послушно растер меня спиртом и дал меда на редьке…

25 Mars 1824

С шестого марта лежал в постели. Вчера, правда, начал чувствовать себя намного лучше благодаря Елизавете Павловне, но возможность для продолжения записей появилась только сегодня.

В субботу, проснувшись в поту, я понял, что совершенно не имею никаких сил хотя бы для того, чтобы встать с кровати. Голова нестерпимо болела, грудь распекало изнутри, как подогретую углями, а замерзшие ночью ноги еле шевелили пальцами, которые мною ко всему прочему с трудом ощущались. Как ты помнишь, дневник, пятого числа мы с Елизаровыми договорились ехать на дачу, посему слуга пришел будить меня рано.

– Ваше сиятельство, просыпайтесь, пора завтракать и собираться в путь. Сегодня каша с грушей и сыр на топленом молоке, также подадут кофей. Сам лично вам бонбоньерку собрал с красными и сиреневыми леденцами, как вы и просили, – вошел Иван и резко распахнул шторы, за которыми было не по времени мрачно и пасмурно, как перед грозой, но когда старый дворецкий повернулся, то простая физиономия его истаяла. – Господи Боже, что же это, г-н де Вьен, князюшка мой! На вас совсем лица нет, вы буквально сливаетесь с простыней, ваше сиятельство!..

– Иван, я умираю, пошли за доктором… – еле прохрипел я, задыхаясь от боли в груди, и сильно закашлялся. – Доложи отцу, что не поеду никуда.

– Ваше сиятельство, вы совсем плохи, даже кашляете! А я говорил вам: кушайте редьку на меду, пейте водку, одевайтесь в шубы, обмотайте голову платком, а вы мне все нет и нет! Фигуру, видите ли, сохранить хотели! Вот вам и фигура! Лежите теперь и мучаетесь с простудой! – ворчал слуга, прикладывая ладонь к моему лбу. – Ну вот, совсем горите, хуже печки! Фигура вам и фигура… вот и фигура, вот вам и мода! Ходили в весенних одеждах по сугробам, а я говорил, что…

– Иван! – задыхался я. – Хватит нудить, живо пошли за доктором!

– Вот и за доктором теперь, говорит, пошли-ка, Иван! – бурчал лакей, удаляясь к двери. – Мода у них! Когда мода стала важнее здоровья – не пойму! Что за век такой, что за нравы?..

– Иван, черт бы тебя! – вскрикнул я, как слуга тотчас выскочил.

Через некоторое время пожаловал ко мне отец и, еще не замечая моего состояния, начал свой монолог.

– Что ты опять выдумал себе болезнь? Вставай с постели, нам скоро выезжать пора. Тебя, скорее, твоя Аранчевская чем-нибудь заразит, нежели ты вдруг заболеешь простудой. А… Адольф? Какой ужас! Ты белый, как мрамор… – наконец приметив мою хворь, встревожился старый князь и, стремительно приблизившись ко мне, взял за руку. – Еще и горячий! Ты отправил Ивана за доктором? Иван Ефстафьевич! – вскричал Эдмонд де Вьен, призывая слугу, и, когда тот появился в дверях, продолжил речь. – Вы приказали за доктором? Чего киваете, приказали или нет? Пошлите кого-нибудь за Лонбергом, живо! Ну, Адольф, говорили тебе надевать шерстяное пальто, а тебе, видите ли, не по моде! Вот в мое время такого не было! Что за век теперь сумасшедший?! Ничего, переболеешь раз-другой, будешь знать, до чего тебя твоя мода рано или поздно доведет! – докончил отец и, нервно поднявшись с постели, демонстративно ушел из комнаты, хлопнув дверью.

Неопределенное время спустя, когда мне уже стало даже больно моргать от раздражающего давления в голове, в спальню влетел Лонберг, держа в руках чемоданчик с приборами. Рассмотрев меня в лорнет, ощупав руки, ноги, послушав сердце и определив температуру, Лонберг принялся расспрашивать меня о самочувствии и что-то записывать. Последнее, что я помню из визита доктора, так то, что мою болезнь определили как актуальную в наше время и прописали микстуры. С тех пор больше ничего не помню. Только двадцать первого числа открыл глаза, осмотрелся, увидел подле себя дремлющую на кресле Елизавету Павловну, а также заметил, что за окном непроглядная темнота. Невольно я засмотрелся на княгиню: «как она красива, взгляда не отвести», – вспорхнули мысли. Спокойные брови ее дремали над хитрыми глазами, мягко вливаясь в изгиб тонкого носа. Плавные уста ее немного улыбались, будто г-жа Елизарова вовсе не спала, а лишь на мгновение прикрыла глаза, застыв в воспоминаниях. Белые ланиты ее блистали, контрастом отделяясь от черного шелка волос. На тонкой изящной шее, где с прежнею быстротою билась кровь, пульсируя в венах, покоились длинные бриллиантовые серьги, шариками спустившиеся с тонкого ушка. Все существо ее было пропитано особенным благородством. И что примечательно, как правильно заметил Мишель, в Елизавете Павловне не было и намека на увядание, напротив, она была цветущей весною… даже веяло от нее благостным апрелем, солнечным холодным днем с вылупляющимися листочками и свежестью. Тут раздался тонкий шум: с колен княгини упали спицы и клубок тяжелых нитей.

– Адольф! – заметив меня, обрадовалась Елизавета Павловна, и из глаз ее прыснули слезы. – Как вы себя чувствуете, ангел мой, болит ли у вас голова?

– Скверно… – еле слышно просипел я по-французски, пытаясь улыбнуться. – Как вы здесь? Какое число сегодня?

– Сегодня уже двадцать первое марта. Неужели вы ничего не помните, милый князь?

– Je ne (я не)… – тихо начал я, бессильно обхватывая пальцы княгини своими. – Я ничего не помню. Только припоминаю, что Лонберг приходил. Все, пожалуй.

– Милый князь, ведь прошло уже столько времени с визита этого мучителя! – расстроено всплеснула Елизавета Павловна, поцеловав мой лоб. – Жаль, что Татьяна ушла буквально минут пятнадцать тому назад и не увидела вашего долгожданного пробуждения. Она ходила к вам каждый день, как вы заболели, Адольф, неустанно молилась за вас перед образком, сидела подле вас и говорила с вами, рассказывала разные истории, читала книжку. Эдмонд де Вьен от волнения совсем почернел. Как только взглянет на вас, так сразу кашляет.

– Мне неловко перед вами за свою слабость… Вы и Татьяна видели меня в… – сконфузился я.

– Прекратите эти страшные слова, Адольф! – замахав руками, вмешалась княгиня, запрещая докончить. – Больше ни слова!

– Bon (ладно)… Расскажите, что было со мною?

– Ах, мой мальчик, конечно, я расскажу… Началось с того, что Эдмонд де Вьен отправил Сергею Михайловичу вашего лакея с запиской, где просил перенести дачу на другое время. Обосновал решение вашим нездоровьем. Потом прошло около двух или трех дней, ни привета ни ответа мы так и не дождались, и, явившись вас проповедовать, обнаружили, что вы, мой милый князь, лежите бледный, как поганка, в холодном поту и сильнейшей горячке.

– Вы были одна в тот день? – встрял я, продолжая по-французски.

– Опять будете говорить о том, что вам неудобно за нездоровье? Просила же вас перестать. Нет, пришли мы все: мой брат, Анна Сергеевна, Татьяна и Сергей Михайлович.

– Все видели, как я болел!

– Адольф, молю! Вы уничтожаете меня этими словами! Теперь прошу не перебивать меня, пожалуйста. Итак, когда мы вас увидели в крайне расстроенном здоровье, то перешли к решительным действиям. Казалось бы, благое дело вершилось, но что же, не тут-то было! Влетел ваш озверевший доктор Лонберг, выкатил на меня глаза и как принялся верещать, что я только усугубляю вашу болезнь! Тогда приказала лакеям увести Лонберга под руки и больше не впускать ни под какими предлогами. Что вы думаете, мой милый Адольф, ваш доктор спокойно ушел? Так нет же! Этот дикарь такой скандал учинил, так бурно махал руками, что, наверное, почти весь штат ваших слуг сбежался выталкивать его за двери! Когда с сумасшедшим было покончено, я ушла на кухню, где заварила принесенные травы, и вместе с тем отправила Сергея Михайловича за новыми, так как моих трав хватило бы только на два дня, не больше. Когда вернулась, Татьяна до сих пор меняла вам полотенца на голове и груди, пока вы, невнятно что-то нашептывая на разных языках, тяжело дышали, ужасно кашляли и крутили головой. Так мы провозились с вами до следующего дня. Мой брат, Анна Сергеевна и Татьяна уехали только глубоко за полночь, а я и Сергей Михайлович остались по своему желанию у вас. Эдмонд де Вьен, разумеется, не противился моему решению, но, видела, был сконфужен. На следующий день пришла только Татьяна и Анна Сергеевна, принесли вам меховые пледы, чтобы укрывать ноги, которые по неизвестным причинам всегда были ужасно холодные, как сосульки. К слову о лечении, вот, выпейте это, потом доскажу остальное… – прервалась Елизавета Павловна, протягивая мне с тумбочки фарфоровую чашечку с мутно-зеленой, вязкой жижей, по виду похожей на сырые яйца с травой.

– Фу, что это! – отпил я и закашлялся от мерзкого вкуса. – Какая невыносимая дрянь!

– Вот и русская речь, какая трава чудодейственная! Эта гадость вылечила вашу хворь, попрошу заметить, так что допивайте до конца, милый князь; слежу, – попросила княгиня, улыбаясь на мое скорченное лицо. – Проглатывайте-проглатывайте, не нужно на меня хлопать глазками. Вот так, благодарю. Теперь продолжу свое повествование. На чем, позвольте, остановилась?.. Ах, да, вспомнила! В тот день вам было совсем худо, вы еще более начали бредить, говорить на посторонние темы, отрывисто прерываясь в диалоге. Было страшно наблюдать за вами тогда, так что мне пришлось вывести Татьяну из комнаты. Вечером, когда вы успокоились, мы сидели подле вас, я на кресле, а Татьяна вышивала вам бисером тапочки, расположившись вот тут (здесь г-жа Елизарова указала рукой на место возле моей головы), вы внезапно начали говорить: «знали бы вы, по каким именно причинам оказался я в вашем особняке, вы бы меня возненавидели!». После сих слов вы заплакали, затем засмеялись и вновь впали в тревожный сон. Пожалуй, на этом все. В основном вы быстро произносили что-то невнятное и, бывало, мотали головой, неровно дышали, будто задыхаясь, кашляли и стонали. Каждый день поила вас этой жижей, а Татьяна, как уже говорила, или читала, или вам что-то рассказывала, или вышивала бисером в уголку, или молилась. Анна Сергеевна и Дмитрий Павлович тоже вас наведывали, но, как и Эдмонд де Вьен, недолго. Сергей Михайлович помогал с закупкой трав и варением отваров, больше времени проводил в церкви. Принес вам сюда образок. У вас в доме нет ни одной иконы, это нехорошо.

– То есть вы живете здесь и ухаживаете за мною все это время?

– Почему плачете, милый князь? Опять начнете про вид…

– Нет! – выкрикнул я. – Вы должны ненавидеть меня за то, что я вытворял, за мою ложь, за слова! Вы должны были, как минимум, позволить Лонбергу довести мою хворь до конца, и, как максимум, скорее отравить! Отравите меня, пожалуйста! Вы должны, непременно должны меня отравить!

– Что вы говорите, Боже мой! Вы снова не в себе!.. – испугалась княгиня, прижимая мое слабое тело к себе.

– Не в бреду я! Не в бреду! Всех вас обманул и наговорил лично вам бесчисленное количество гадостей! Отравите меня! – выкашливал мой голос, начиная исповедь.

Рассказал все без утайки, в мельчайших подробностях, начиная со спора с Державиным, заканчивая пятым марта, когда я стоял пред Таней и мечтал о ее смерти, чтоб мучения мои прекратились. То меня прерывал плачь, то ладони сами собою зажимали мне рот, то я кричал, то шептал, в общем, вел себя неадекватно. Каково было мое удивление, когда Елизавета Павловна без осуждения взглянула на меня своими желтыми глазами и, поцеловав в щеку, прижала к себе.

– Лжец, развратник, дуэлянт, игрок, транжира, бонвиван, – рыдал я. – Мне ужасно стыдно за то, что делал… О, отравите меня!

– Самое ужасное во всей этой ситуации, что вы уверовали в эти слова, а они, между прочим, к вам не относятся совершенно, – шептала на ухо г-жа Елизарова. – Вы самый настоящий, чувственный, живой человек, Адольф, из всей безликой, бездушной, маскарадной публики, расхаживающей из бала в бал. Вы сострадательны, вы тонко переживаете и чувствуете. Я до сих пор не забыла, как мы обнялись тогда в кабинете. Ведь другой на вашем месте бы меня прогнал или даже оттолкнул. Но вы чистосердечны, как ребенок, вы хотите любить, и в вас есть эта аватнюристическая любовь, вы жаждете ее дарить, оттого и простодушно доверчивы. Александр Александрович ваш втянул вас в спор намеренно, это точно. Но вот почему – другой вопрос. Вам надобно именно с этой стороны подойти к ситуации. Только позвольте мне полюбопытничать сперва?

– Пожалуйста.

– Зачем жениться? Вы могли отдать деньги, на этом бы и решилось.

– Во-первых, тогда у меня не было тридцати тысяч. Во-вторых, мне было совестно перед самим собою. Я решил, что, женившись, очищу совесть, мол, поспорить-то поспорил, а потом женился и вроде уже не при делах, никто не выиграл и никто не проиграл, спор расторгнут. В-третьих, между мною и Мари… даже не знаю, как назвать. В общем, меж нами происходят странные связи, они меня тяготят и мучат. Мы никогда не были друг другу верны, но притом всегда были вместе, будто по привычке и из дружеских чувств, правда, не высоких, а ошибочно изломанных куда-то не туда. Меня не покидало чувство, что то, что между нами, разыгрывается в пьесе, а не по-настоящему. Как еще объяснить? По крайней мере, я не чувствовал связи реальной, она была сценической для публики. С Таней было все понятно, к тому же, как уже сказал, я видел женитьбу единственным исходом спора.

– Понятно. Благодарю за честность, – задумалась г-жа Елизарова и, что-то сообразив, продолжила: – Договоримся, что вами рассказанное останется между нами? Никто не должен об этом знать.

– Да, Елизавета Павловна… – тихо произнес я. – Спасибо вам за все. В особенности благодарен вам за вашу заботу и понимание, которое не заслуживаю.

В тот вечер я испытал новое для себя чувство, ранее неизведанное. В моем сердце зародилась непонятная для меня любовь, какую я еще не испытывал ни к кому. Она какая-то другая, противоречащая всем, но при этом мягкая, ненавязчивая… любовь из уважения, быть может? Честно, сам не знаю, что это за чувство и как правильнее его назвать. Даже когда заснул у г-жи Елизаровой на руках, то ощущал в душе тягучее, смолистое тепло, что помогло мне вдруг забыть тревоги и простить себя за все, даже за спор, который в тот момент показался мне не больше глупой шутки. Бесспорно, между мною и Елизаветой Павловной тогда что-то произошло, особенный момент. Все следующие дни я чувствовал себя несколько неудобно пред нею, взволнованно и смущенно. Мне не хотелось потерять любви княгини, а я видел, она тоже что-то почувствовала, но в то же время ощущения эти, эта самая любовь стыдила меня, буквально накатывая горячей волною.