Змий

На следующий день я проснулся от пения птиц и ярких лучей, пробивающихся сквозь шторы. Потянувшись, мне вдруг представилось, что я выздоровел, но, попытавшись встать, смог только сесть. Ослабшие ноги совсем не слушались. К счастью, в комнату вошел Иван и, не заметив моего пробуждения, по обыкновению раскрыл занавесь окон, приветственно впуская солнце.

– Ах, ваше сиятельство! – воскликнул дворецкий, когда обернулся. – Господь смилостивился над вами! Правильно Елизавета Павловна сделала, что выгнала этого проклятого Лонберга! Господи, как же я рад вашему здоровью, г-н де Вьен!

– Иван, отведи меня в ванную, я сам не могу встать. Набери мне воды, в кувшин добавь лаванду, розу и белой лилии. Надо привести себя в порядок. Черт, как болит голова! – приказывал я, прервавшись на сильное черепное давление. – Пока буду в ванной, ты должен постелить мне новое белье и, хорошенько проветрив, ненавязчиво надушить комнату. На кухне прикажи готовить праздничные блюда. Отправь кого-то за рыбными деликатесами к Е-м, чтобы к обеду все кушанья уже были поданы на стол. Другого пошли за цветами к Э. в оранжерею на Гороховую, пусть купит!.. Эх! Татьяне пусть… ромашек купит, вот как. Ты лично вручи его Тане, как только она явится. Так-так-так еще… Выразим благодарность Анне Сергеевне, ей темно-красные розы. Ты запомнил, Иван? Запиши, иначе забудешь! Елизавете Павловне большой букет маленьких белых розочек. И вот еще, я дам тебе карточку, всунь ее в букет г-жи Елизаровой.

– Будет исполнено, ваше сиятельство! – радостно кивнул слуга, помогая мне подняться с кровати. – Пойдемте, я вас отведу. Как умоетесь, не переживайте, буду у дверей ждать вашего зова, сразу прибегу и помогу собраться.

– Только смотри, сам не смей никуда уходить! Дай распоряжения другим, а ты мне тут нужнее. И повтори… повтори, что я сказал о цветах! Ты должен повторить! – потребовал я, поднимаясь с постели.

И Иван торопливо повторил, потихоньку следуя со мною к столику, закрывающемуся на ключ.

– Нравишься ты мне, Иван, хвалю! А ноги что-то совсем не идут… Прости, что тебе в твоем возрасте приходится таскать меня, – расстроено произнес я, доставая карточку. – Вот, это в букет Елизаветы Павловны.

– Акация? А что это значит?

– Это значит, Иван, не суй свой нос не в свой вопрос, понятно?

– Понятно, ваше сиятельство, простите…

– Скажи мне теперь не как преданный служащий, а как друг… Мария приходила? – поинтересовался я.

– Княжна Аранчевская? Нет, ваше сиятельство, не приходила. И никто ничего не передавал.

– А в городе знают, что я болен?

– Конечно, даже в газете написали, что наследник многомиллионного состояния г-жи Шувиловой при смерти. Начали ставить, кому достанется ваше богатство.

– Скверно. Впрочем, все равно. Надо умыться.

Итак, прекращая разговоры, с горем пополам добравшись до ванной с помощью слуги, я привел себя в порядок. Спустя часа полтора кликнул Ивана, он помог одеться. Корсет в этот раз приказал затянуть намного туже, чтобы боль в ребрах отвлекала меня от боли в голове, но то оказалось дурной идеей: болели и ребра, и голова. Там же, пока я укладывал волосы, слуга дал мне бутылочку, какое-то лекарство от головы, и, поддерживая под руку, повел в комнаты.

Неожиданно к нам навстречу вышла Елизавета Павловна.

– Окна нараспашку, постель застлана! Кто разрешил вставать, Адольф?! – взволнованно трепетала г-жа Елизарова, всплескивая руками. – Вы весь сырой, неокрепший, вам лекарства принимать надо, а не расхаживать по холодным этажам! Иван Ефстафьевич, кто разрешил поднимать князя? Ведь еще вчера наказала не трогать Адольфа! Нашему князю нужно лежать до полного выздоровления! Мое слово, смотрю, для вас совершенное ничто!

– Я приказал, Елизавета Павловна. Так что не браните моего старика, он не виноват ни в чем…

– Ах, Адольф, что же вы натворили! Не могу долго злиться на вас, но скажу, что вы меня расстроили! – возмущалась г-жа Елизарова, поддерживая меня под руку с другой стороны от лакея. – Я, значит, пришла с лекарствами, а он с утра пораньше уже упорхнул восвояси! Ну кто так делает, Адольф? Вы своим неаккуратным порывом только ухудшите здоровье, сведя в бездну все попытки вылечить вас. Теперь срочно в комнату, вам пора пить лекарства.

Уже в спальне Елизавета Павловна вновь выдала мне мутную жижу, заставив осушить кружку до последней капли. Разумеется, долго я противился, воротил носом и морщился, но все-таки подчинился.

Скоро нас с княгиней пригласили к завтраку. Стоило собраться с силами, как в комнату влетела Таня и, со счастливым визгом запрыгнув мне на шею, повалила на кровать.

– Татьяна, веди себя прилично! – возмутилась Елизавета Павловна.

– Я так рада, что вы выздоровели! Господь услышал мои молитвы! – лепетала девочка. – Знали бы вы, как я испереживалась за вас, любимый князь! Знали бы вы, что только и грезила о том, чтобы уловить хотя бы три секунды вашего выздоровевшего, ровного дыхания!..

– Как вы преданы мне, Таня, благодарю вас… – сделав усилие над головной болью, еле выговорил я.

– Татьяна, встань же! Конечно, не скажу Дмитрию Павловичу о твоем поведении, но ты должна сейчас же подняться! – вмешалась г-жа Елизарова. – К тому же Адольф совсем еще не окреп, а ты так грубо уронила его. Милый князь болен, еле говорит, не видишь что ли?

– Ах, милый князь, я так обрадовалась вашему выздоровлению, что совсем забылась!.. – подымаясь, залепетала графиня. – Простите…

– Ничего страшного, Таня, не переживайте… – выдавил я и поймал себя на мысли: «она рада мне, а я решительно ничего к ней не чувствую, кроме жалости и отвращения».

– Что же, пройдемте тогда на завтрак. Татьяна, а где мамаша твоя, ты с нею приехала? – вновь вступила Елизавета Павловна.

– Нет, я… – замялась девочка. – Приехала одна, ибо чувствовала, что сегодня будет что-то очень-очень хорошее, ведь всю ночь неустанно молилась!.. Но вы не подумайте, тетушка, ничего дурного… Я отпросилась у маменьки и папеньки, они разрешили мне ехать одной, потому как вы с Сергеем Михайловичем здесь. Мама приедет сегодня к обеду, а батюшка сегодня не сможет, к нему обещал приехать Лев Константинович и Державины.

Сначала Елизавета Павловна любезно поддерживала меня под руку, она знала, что я совсем слаб и не могу долго идти самостоятельно. Действительно, любое неаккуратное движение, и тело бы мое пало, но стоило мне углядеть ноты сочувствия в очах княгини, я отцепился от нее и пошел сам. Скажу, что это далось мне тяжело. До сих пор не понимаю, зачем так поступил в ту минуту и для чего геройствовал, последствия от сего действия могли сыграть против меня злую шутку.

За завтраком я пил только розовый чай. Из-за недомогания, дневник, признаюсь тебе, что речей помню непростительно мало, а между тем беседы за столом не прекращались ни на секунду. Бывало, Таня что-то говорила, очарованно глядя на меня серыми глазенками, ожидая реакции, но я не понимал ее: голову сжимало, виски пульсировали, лицо едва держало улыбку. Даже в те моменты, когда старый князь или г-жа Елизарова спрашивали меня о чем-либо, я лишь согласно кивал или же недовольно поджимал губы, потому как или не понимал, о чем меня спрашивают, или же попросту не слышал… Забавно, но даже не знаю, впопад ли корчился?

После обеда Таня читала мне книжку, которую взяла с собою из дома, и пыталась обсуждать со мною сюжет, но диалог у нас вышел нескладный, графиня глупила, а я попросту не мог говорить.

Вечером, пытаясь выглядеть в глазах присутствующих полностью здоровым человеком, наполненным жизненной энергией, я исполнял всяческие сонаты, но не могу сказать, была ли моя игра достойной. Все звуки сливались в голове в монотонный шум, давящий на мозг. С явившейся Анной Сергеевной я старался шутить время от времени, но только лишь затем, чтобы из глаз г-жи Елизаровой, которая пристально наблюдала за мною во весь день и вечер, исчезло сострадание. Кроме того, присутствие Тани давило на совесть, теперь я вспоминал не только спор, но и то, как в мыслях желал ей смерти.

Ввечеру Таня не хотела со мною расставаться, мы долго обнимались в передней, но Елизавета Павловна силой отвела племянницу и выставила ее вместе с Анной Сергеевной на двор. Сразу, как девочка вышла, я упал в обморок. Последнее, что помню, как отец поймал меня на руки, Елизавета Павловна взвизгнула, а Иван сказал: «батюшки». Фраза слуги еще долго жила во мне, даже снилась, но это был кошмарный сон. Там я лежал в гробу, на груди моей увядали две белые розы, и кто-то сказал: «он жив, батюшки, из носа идет кровь!». Что примечательно, рано утром как раз проснулся от того, что Сергей Михайлович и Иван утирают мне лицо, а именно: нос и губы. Во рту я чувствовал железный вкус крови, а у ушей и на щеках теплые, тягучие струйки… Припоминаю смутно, но Иван, кажется, оставлял меня наедине с г-ном Елизаровым, удаляясь за новым кувшином воды. Сергей Михайлович постоянно плакал, слезы его разбивались о мое холодное чело, безжизненно скатываясь на влажную подушку.

Двадцать третьего числа, хоть и не спал, но постоянно лежал с закрытыми глазами. Давление в висках не позволяло даже вздохнуть полной грудью. Я лежал и вслушивался, как за окном бушует ветер, хлеща каплями ледяного дождя о стекла, как Елизавета Павловна властно распоряжается слугами, проносясь по этажам, как старый князь тайком заглядывает ко мне в спальню. Слышал я и скромное благоухание цветов, чувствовал дымок тлеющих дров, тающий свечной воск и родной запах сырых мраморных стен, улавливал ароматы овсяной каши и крепкого кофе с коньяком. В тот день я остро ощущал все, но ничего не мог сделать. Раза два, когда в комнате никого не было, пытался пересилить себя, приподняться, но пульсирующая боль снова и снова возвращала меня в исходное положение.

К обеденному времени явились Анна Сергеевна и Таня. Поначалу графини толпились у дверей, не решаясь войти. Пока Таня взволнованно что-то лепетала своей мамаше, Елизавета Павловна едва касалась моего лица холодным полотенцем с запахом лаванды и мяты, стараясь не нарушить покоя.

– Умирающему уже ничем не поможешь, – цинично отозвалась Анна Сергеевна дочери. – Почему же вы тогда не написали нам записки, не отправили за нами, Елизавета Павловна, ежели сиятельному и вправду было плохо?

– А зачем?! – вспылила г-жа Елизарова. – Вы сказали, что умирающему уже ничем не поможешь!

– Эдмонд де Вьен, доброго полудня! – как бы радостно воскликнула г-жа Уткина, исчезая за дверью.

– Татьяна, посмотри за Адольфом. Пойду к Сергею Михайловичу, нам нужны травы, – дрожащим голосом возникла Елизавета Павловна и, поцеловав мою руку, удалилась.

Некоторое время я ничего не слышал, будто бы в комнате никого не было, но затем неожиданно зашуршало тафтяное платье Тани.

– Адольф, прошу вас!.. Умоляю, любимый князь, боритесь с болезнью, старайтесь победить ее! Верю, вы сможете справиться!.. Вы спасли Агнию, защитили честь тетушки. Люблю вас, милый, самый прекрасный князь! Ежели вы умрете, то мне придется умереть следом за вами!.. – закончила графиня и горячо поцеловала мои уста, от чего я не вытерпел и открыл глаза. – Ах, ваше сиятельство, разбудила вас… простите!

– Не плачьте, Таня. Все мы умираем, – мучительно выжал я и снова закрыл глаза.

– Совсем не плачу! – проскулила она, шмыгнув носом. – У вас так быстро бьется сердце, мой любимый князь, грудь распекает изнутри… Вы знаете, Адольф, вчера думала о вас, никак не могла уснуть, потому что, честно вам признаюсь, чувствую себя виноватой во вчерашнем вашем подвиге! Быть может, слишком многое себе выдумала, и вы действительно встали только потому, что вам внезапно стало лучше, но я почему-то словно чувствую, что это из-за меня! Вы так хотели выглядеть здоровым, так старались вселить в мою душу уверенность в вашем здравии… а я замечала и вас не останавливала.

– Татьяна, что творишь?! Я же просила посмотреть за Адольфом, а не будить его! Вот, отнеси это и прикажи поменять воду! – скомандовала г-жа Елизарова, очевидно, протягивая миску с водой Тане; девочка, не обронив ни слова, взяла предмет и исчезла.

Остальное время Елизаровы и Татьяна молча ухаживали за мною, сменяя холодные платки на голове, подогревая матрац грелками и обтирая ослабшее тело: грудь, руки и ноги. Я чувствовал, что Таня гладила меня по лицу и волосам, ощущал, что иногда ее пальцы были влажными, слышал, как она время от времени сопела заложенным от слез носом, но ничего не мог ни сказать, ни сделать, давящая головная боль грозилась убить меня.

– Тетушка, как вы думаете, Адольф… – дрожащим голоском вдруг проговорила графиня. – Ежели Адольф умрет… я… я не вынесу!

– И думать не смей! – сердито осекла княгиня.

– Но он почти не дышит! – плакала девочка. – Губы белые!

– С ума сошла, что ли? А ну перестань реветь, возьми себя в руки и помолись лучше, лишним не будет! Надо же, что выдумала! Адольф из-за нее полусырой по дворцу шатался, распоряжения раздавал направо и налево, а она вон что вздумала болтать! Ты первая должна верить в его выздоровление.

– Я верю…

– Вот и не реви тогда! – раздражилась княгиня, стуча спицами. – Ты же знаешь, не терплю этих… слез!

Вместе с тем я решил открыть глаза и внимательно вгляделся в Елизавету Павловну. Поначалу княгиня совершенно меня не примечала, вязала спицами платок и, силясь справиться с гневом, покусывала губу. Затем г-жу Елизарову вдруг привлекла некая мимолетная мысль в голове, и она взглянула на Татьяну, тогда приметила и меня. Беспокойно обхватив мою ладонь, княгиня прижала ее к своим устам и шепнула Тане.

– Так вам… благодарен… – все время прерываясь, говорил я. – Безумно рад, что жизнь… удостоила меня чести… быть знакомым с вами, Елизавета Павловна. Таня, вы… так чисты, добры, милосердны… я совсем не достоин вашей жалости… Вы как тот… маленький кролик… Бонифаций – наивны и милы… вам неведом настоящий свет… его коварная пучина… Ежели не умру, я постараюсь сделать все, что в моих… силах, чтобы защитить вас, чтобы вас радовать…

Выслушав кривую речь, Таня разразилась плачем, вся сотрясаясь телом, а Елизавета Павловна, присев у изголовья, принялась гладить меня по голове, чем успокаивала себя. Так я и заснул, уже совсем не надеясь на следующий день.

Двадцать четвертого марта я проснулся в более чем прекрасном состоянии, и, что главное, у меня не болела голова! С одной стороны кровати, мило обнимая мою руку, как куклу, дремала Таня, а с другой стороны располагалась Елизавета Павловна, совсем умаявшаяся за ночь. Приподнявшись на месте, я вдруг прочувствовал, что полностью выздоровел. Столь резкое улучшение самочувствия до сих пор мне кажется чем-то невероятным и магическим. Итак, не издавая ни малейшего шума, я встал с постели на обе ноги и, медленно подойдя к окну, распахнул плотные шторы. На яркой улице, залитой солнечным светом, тем временем было мало людей. Там вздымались птицы, кружась друг за другом в догонялках, и прогуливался вальяжный ветер, лениво подметая улицу. На подоконнике благоухал прекрасный букет пышных пионов. Эти сочно распустившиеся цветы напомнили мне пористый зефир завода Керр, да и доброе лицо самого Альберта с уложенными усами и длинными бакенбардами. Как сейчас представил его блондинистые вьющиеся волосы, его большие львиные руки, этот крупный, но острый нос, чувственные губы и морщину меж светлых бровей. Но воспоминание совсем не вдохновило меня, наоборот, сделало грустным. «Из-за меня он на Кавказе, поэтому я болел… мучился совестью, страдал за его вероятную погибель… должно быть, родители Альберта никогда не простят меня», – прозвучал внутренний голос. Когда я повернулся к постели, то вдруг обнаружил себя главным участником театральной сцены, в которой все актеры уснули. Меня одновременно и умилила представшая картина, и возбудила в моей груди ноющее чувство долга. Наблюдая за дамами со стороны, я видел, как княгиня иногда промакивала свою руку мокрой тряпкой, очевидно, обтирая во сне мой горячий лоб, как Таня, совсем похудевшая, крепко сжимала одеяло, по всей видимости, представляя себе мою руку. Прокравшись из комнаты в коридор, я увидал спящего на стуле Ивана, склонившего набок седую, лысоватую голову.

– Иван, просыпайся, – тихо просил я, касаясь плеча слуги.

– Ваше сиятельство! – пробудился дворецкий, осматривая меня с ног до головы и будто бы не узнавая. – Как вы себя чувствуете? Все ли в порядке? Вам срочно нужно вернуться под одеяло, вы совсем слабы!

– Не нужно мне в кровать. Приготовь лучше ароматную воду и одежды. Только ты должен выполнить быстро! Также скомандуй, чтобы готовили экипаж по погоде, и сам готовься, поедем за подарками к Е-м.

– Ваше сиятельство, быть может, под одеяло? Г-жа Елизарова сердилась на меня в прошлый раз за то, что я не вернул вас назад в комнаты, – обеспокоено проговорил Иван, по-прежнему глядя на меня удивленно.

– Иван! Да нормально себя чувствую! Видишь, даже голос не хрипит, так что устрой по моему приказу, – выговорил я и, резко развернувшись, направился умываться; лакей заторопился следом.

Скоро мы уже мчались за подарками. К купцам Е-вым я заехал прямиком домой. Е-ва старшего не видел, но застал младшего, всегда подымающегося спозаранку. Правда, встретил меня купеческий дом несколько недоброжелательно. Во-первых, Е-ев младший постоянно зевал и хмурился, во-вторых, даже не удосужился переодеться, так и ходил целый час в колпаке и халате, пока я выбирал платки. У Е-ва я выкупил шаль из тонкой итальянской шерсти, вышитую бисером, серебряными и золотыми нитями, купил веер для Татьяны, а также просил передать Е-ву старшему мое пожелание на устриц и сыр к часу дня. К завтраку успел вернуться домой и, получив известие, что все давно проснулись и ожидают меня в столовой, поспешил присоединиться. Когда вошел, старый князь, Татьяна и Елизавета Павловна посмотрели на меня, как на приведение, а Сергей Михайлович даже вскочил со стула.

– На улице так задорно поют птицы, благодать! Пустота и чистота на дорогах невероятная, нигде ни единого сугроба снега, даже как-то сердце радуется! Вот она, настала весна! Я даже прогулялся немного, подышал воздухом. Татьяна Дмитриевна, надо к вашим родителям письмо направить, приглашаю всех сегодня на обед! Кстати, ночью видал сон любопытный, он был как будто воспоминанием из детства, но в то же время не был им. Там будто гулял в пригороде Парижа с вами, Таня, но это происходило в таком странном виде: моим тамошним друзьям было по десять лет, на окраине парка образовался амфитеатр, его ковром застилала глициния… Должно быть, это знак вселенной, что мы после свадьбы обязательно поедем в Париж, и, кстати, то было бы хорошо! У нас там дом, две бани и прогулочная галерея вдоль воды. В общем, большие пространства, поместятся все, – быстро помешивая кашу в тарелке, трещоткой тараторил я одну фразу за другой. Вдруг, порвавшись из-за стола, Таня поспешила удалиться.

Смиренно вздохнув, г-н Елизаров отправился за девочкой, успокаивать ее. Елизавета Павловна склонила голову, как бы проглатывая ком слез, а старый князь перекосился, брови его поднялись, губы опустились.

– Что-то не то сказал?.. Извините меня, ежели как-то обидел вас, – сконфузился я, перестав ковырять кашу. – Хм… Иван на меня вот точно так же поглядел утром, как вы. И отчего, спрашивается?

– Вчера ночью вы были совсем плохи, намного хуже, чем в прошедшие дни недуга, – горько вступила княгиня. – Вы переставали дышать, сердце пропускало удары. Дыхание ваше, слишком сбивчивое, то учащалось, то совсем пропадало, даже когда мы подносили зеркальце к вам, вы не дышали. Вчера была самая страшная ночь, хуже любых кошмаров.

– Даже и не думал, что все так… – удивился я.

– Господи, Адольф, как же рад видеть тебя! – воскликнул отец. – Елизавета Павловна, теперь я обязан вам по гроб жизни!

– Дорогой Эдмонд, перестаньте! Ведь я ухаживала за Адольфом из душевных потребностей, дружеских чувств, – возразила г-жа Елизарова. – И, молю вас, вы мне ничего не должны! Лишь не забывайте меня и иногда навещайте, ежели я, конечно, смею вас просить, смею быть вашим другом.

– Вы спасли моего… мое сокровище! – выплеснул Эдмонд де Вьен, после чего взял руку княгини и со страстной горячностью ее поцеловал. – Говорите, что вашей душе угодно, но я теперь навечно к вашим услугам, ваш должник до конца своих дней.

– Умоляю вас, больше не произносите ни о каких своих долгах передо мною в моем присутствии, иначе я буду вынуждена расценить это как оскорбление.

Когда к нам вернулись Таня и Сергей Михайлович, завтрак продолжился своим чередом. Глаза г-на Елизарова постоянно слезились, но так душевно и трогательно, что в конце концов все мы почти заплакали. Настроение комнаты говорило: «закончились страдания, настала новая жизнь, лучшая, и к нам пришла весна!». Мало того, как уже говорил, Елизавета Павловна была воплощением цветущего апреля, а за окном распевался птичьим лепетом март, сама комната, души наши, настроение – все было обновленным и свежим, во всем теплилась и лелеялась милая надежда на светлое будущее. Таня тогда не казалась мне прежней дурнушкой, напротив, я видел ее в новом свете, она преобразилась. Эдмонд де Вьен не являл предо мною фигуру злобную и презирающую, теперь он был как никогда ласков и бережен. Иван, этот старый преданный слуга, больше не выходил отживающим век дворецким, нет, он был полон сил и отеческой заботы, которая могла длиться еще и еще, устремляясь в бесконечность. Г-н Елизаров выглядел не таким равнодушным, каким обычно я замечал его, тогда он являлся фигурою наиболее дрожащей за меня и волнующейся. А Елизавета Павловна, эта счастливая молодая женщина… а она ничего, я просто ее любил и даже был рад своей болезни, ибо именно она сблизила нас. Лучи солнца, проникающие в столовую, игрались с хрустальной люстрой, отражающейся на стены и потолок радужными искорками. Приветствующий утро сквозняк разносил по комнатам живительную прохладу и свежесть весны.

За обедом, на который явились также и Уткины, я неприлично много говорил, словно меня прорвало, как водопад сквозь треснувшую плотину. Но скажу, говорил довольно красиво и все о Франции. Не знаю, почему так происходит, но каждою весною я всею душою рвусь уехать к себе в родной, светлый пригород, где вырос. Мысленно пролистывая страницы прошлого, отчетливо вижу и слышу, подлинно ощущаю то родное, что так любо сердцу, но уже не вернуть: сладкий аромат ресторации и терпкого табака, утренние разговоры горожан на витиеватых балконах, запах масляной краски, окутывающий художника, и цоканье копыт пегих лошадей, которых ведут полусонные извозчики. Следом, по обыкновению, воскрешаю в сознании, как я бежал по улице с маминой шляпою в руках, как шуршали ленты на этом уборе, как шлепали мои туфли, преодолевая расстояние от ателье до дома. Как уже на пороге я надел шляпу на голову и вышел к маме, а она по обыкновению развеселилась и, ласково потрепав волосы, назвала сорванцом. Пока я рассказывал о доме гостям, то еще более вдохновился. Во мне вдруг возник неожиданный порыв вернуться в прошлое и, забывшись, написать маслом знакомые места теми прежними руками, той прежней головой с прежними мыслями, глядеть на мир прежними наивными глазами и ничего не бояться, верить в беспрепятственное грядущее. Занимательно, я так увлеченно вел выспреннее повествование, что где-то между делом принялся за описание закатов, разливающихся там, в родном пригороде, всякий вечер по-особенному, а также рассказал, как любил проводить время с отцом на раннем вечернем променаде, когда дома окрашивались в розовый цвет. О, дневник, какое же я получал удовольствие от тех мгновений! Все казалось мне возвышенным, и я сам себе виделся особенным, мне думалось, будто бы только мне улыбались лучи того золотого солнца, будто бы мир существует только для меня одного, и что ежели бы не было бы меня, то не было бы этого мира.

Вечером я развлекал гостей Скарлатти и Генделем, исполняя мелодии поочередно на всех имеющихся у нас инструментах. Гости, в свою очередь, беспрестанно дивились, моя внезапная вспышка здоровья казалась им невероятной.

Но позднее, проводив Уткиных, я вполне ощутил, что выздоровел буквально недавно, и силы мои иссякли. Из передней хотел было отправиться к себе, но старый князь неожиданно притянул меня и принялся, крепко обнимая, лобзать лицо. В тот момент это был совершенно другой человек, которого я наблюдал впервые в жизни. Эдмонд де Вьен с такою страстью меня прижимал и целовал, что казалось, будто бы он хочет залюбить и долюбить меня за те прошедшие года, когда он не ласкал и не любил, именно теперь. Несмотря на то, что действия князя были грубоватыми и порывистыми, они были несказанно приятны мне. Но внезапно начавшаяся нежность закончилась так же неожиданно. После порыва любви отец стремительно отпрянул, горько улыбнулся и, развернувшись на месте, почти побежал к себе, словно бы сделал нечто предосудительное.

Когда шаги старого князя растаяли в тишине, я решил отправиться к Елизавете Павловне, чтобы все обсудить, подарить ей купленный поутру подарок, но в гостевой никого не оказалось. Княгиню я встретил в своей комнате, она все так же вязала и, когда заслышала мое появление, ласково попросила выпить «ту самую» зеленую жижу, добавив, что внесла в лекарство рецептные изменения, сделав вкус и запах приятнее.