История Греции. Том 8

Банда греческих юношей, чужаков, собранных из разных городов, [38] была организована для этого дела: жертвы выбирались по одному и тому же особому признаку, и убийство совершалось так искусно, что ни заказчики, ни исполнители так и не были раскрыты. После того как эти убийства – точные, специальные, тайные и систематические, исходящие от неизвестного руководства, подобно вечному трибуналу – продолжались некоторое время, внушаемый ими ужас стал интенсивным и всеобщим. Нельзя было добиться справедливости, нельзя было провести расследование даже за смерть самого близкого и дорогого родственника. В конце концов, никто не осмеливался требовать или даже упоминать расследование, считая себя счастливым, что избежал той же участи лично.

Такая совершенная организация и такие точные удары создали всеобщее убеждение, что заговорщиков гораздо больше, чем было на самом деле. И поскольку оказалось, что среди них были лица, ранее считавшиеся убеждёнными демократами, [39] в конце концов смятение и недоверие стали повсеместными. Никто не осмеливался даже выражать возмущение происходящими убийствами, не говоря уже о требованиях возмездия или мести, из страха, что он может разговаривать с одним из неизвестных заговорщиков. В атмосфере этого террора всякая оппозиция в совете и народном собрании прекратилась, так что ораторы олигархического заговора казались получившими единодушное согласие. [40]

Вот до какого состояния довели дела в Афинах Антифон и олигархические заговорщики, действовавшие под его руководством, к моменту возвращения Писандра и пяти послов с Самоса. Вероятно, они заранее отправили с Самоса известие о разрыве с Алкивиадом и о необходимости продолжать заговор без дальнейших расчетов на него или на персидский союз. Такие новости, несомненно, были приятны и Антифону, и Фриниху – обоим личным врагам Алкивиада, особенно Фриниху, который заявлял, что Алкивиад не способен поддерживать олигархический переворот. [41] В любом случае планы Антифона не зависели от персидской помощи и были направлены на осуществление переворота с помощью откровенного, чрезмерного и хорошо организованного страха, без какой-либо примеси надежды или перспективы общественной выгоды. Писандр застал царство террора в полной зрелости. Он прибыл в Афины не напрямую с Самоса, а сделал остановки по пути в различных зависимых союзных городах, в то время как остальные пять послов, а также сторонник по имени Диотреф, были отправлены на Фасос и в другие места; [42] все с одной целью – подавить [p. 34] демократии в этих союзных городах, где они существовали, и установить вместо них олигархии. Писандр провел такие изменения на Теносе, Андросе, Каристе, Эгине и в других местах, собрав из этих городов отряд в триста гоплитов, который он привел с собой в Афины в качестве своего рода охраны для новой олигархии. [43] До прибытия в Пирей он не мог знать о полном успехе террора, организованного Антифоном и другими, поэтому, вероятно, был готов преодолеть большее сопротивление, чем обнаружил. Как оказалось, общественное мнение и дух были настолько подавлены, что он смог сразу нанести завершающий удар, и его прибытие стало сигналом для завершения революции: сначала через вынужденное приостановление конституционных гарантий, затем через прямое применение вооруженной силы.

Сначала он созвал народное собрание, на котором предложил декрет о назначении десяти комиссаров с полномочиями для подготовки предложений по политической реформе, которые они сочтут целесообразными, и для представления их к установленному сроку. [44] Согласно обычной [p. 35] практике, этот декрет должен был быть предварительно одобрен советом Пятисот, прежде чем его вынесут на рассмотрение народа. Так, несомненно, и произошло в данном случае, и декрет был принят без возражений. В назначенный день собралось новое собрание, которое Писандр и его сторонники провели не на обычном месте, Пиксе, внутри городских стен, а в Колоне, в десяти стадиях (чуть более мили) за стенами, [45] к северу от города. Колон был храмом Посейдона, в священной ограде которого и разместили собрание на этот раз. Такое собрание вряд ли могло быть многочисленным, где бы его ни проводили, [46] поскольку у граждан не было особого мотива присутствовать, когда свобода слова была подавлена; но олигархические заговорщики перенесли его за стены, выбрав узкое пространство для заседания, чтобы еще больше уменьшить вероятность массового участия, – собрание, которое они намеренно сделали последним в истории Афин. Таким образом, они также были дальше от возможных вооруженных выступлений в городе и могли разместить своих вооруженных сторонников вокруг, под предлогом защиты собрания от беспорядков, которые могли устроить лакедемоняне из Декелеи.

Предложение новоназначенных комиссаров – вероятно, самого Писандра, Антифона и других их сторонников – было предельно кратким и простым. Они предложили отменить знаменитый «Графе параномон»; то есть, каждый афинский гражданин должен был получить полную свободу вносить любые антиконституционные предложения, а все остальные граждане под угрозой суровых наказаний лишались права преследовать его за это через обвинение в противозаконности (графе параномон) или причинять ему какой-либо иной вред. Это предложение было принято без единого возражения. Руководящие лидеры сочли более формальным выделить это предложение отдельно и представить его от имени специальных комиссаров, поскольку оно было юридическим условием для всех последующих изменений, которые они собирались предложить. Получив таким образом полную свободу вносить любые, даже антиконституционные, предложения и игнорировать все установленные формальности, такие как предварительное одобрение советом, Писандр выступил с основными предложениями следующего содержания:

1. Все существующие демократические магистратуры немедленно упразднялись и более не возобновлялись.

2. Впредь никакие гражданские должности не должны оплачиваться.

3. Для формирования нового правительства немедленно назначался комитет из пяти человек, которые должны были выбрать более крупный орган из ста человек (включая самих пятерых выборщиков). Каждый из этой сотни должен был выбрать еще троих.

4. Таким образом формировался совет Четырехсот, который должен был заседать в булевтерии и управлять государством с неограниченными полномочиями по своему усмотрению.

5. Они могли созывать Пять тысяч, когда сочтут нужным. [47] Все было принято без единого голоса против.

Изобретение и использование этого воображаемого собрания Пяти тысяч было одним из самых искусных приемов Антифона. Никто не знал, кто эти Пять тысяч: однако только что принятое постановление гласило – не что такое число граждан должно быть выделено и утверждено путем выбора, жребия или иного определенного способа, который сделал бы их известными, – а что Четыреста могут созывать Пять тысяч, когда сочтут нужным, тем самым предполагая, что последние уже известны как минимум самим Четыремстам. На самом деле, Пять тысяч существовали только в речах и прокламациях заговорщиков как фиктивное дополнение. Они даже не существовали как список имен на бумаге, а лишь как обманчивый номинальный агрегат. Четыреста, теперь у власти, стали единственными и исключительными правителями государства. [48] Но одно лишь имя Пяти тысяч, хоть и было пустым звуком, служило Антифону и его заговору двум важным целям. Во-первых, его можно было ложно представить, особенно войскам на Самосе, как доказательство существования довольно многочисленного и популярного собрания равных, полноправных граждан, которые должны были по очереди осуществлять власть; таким образом, смягчалась ненависть к откровенной узурпации Четырехсот, и они представлялись лишь первой очередью Пяти тысяч, находящейся у власти несколько месяцев, после чего их должна была сменить следующая группа. [49] Во-вторых, [p. 38] это значительно усиливало средства устрашения, которыми располагали Четыреста в Афинах, создавая впечатление их мнимой силы. Граждане верили, что в заговоре участвуют пять тысяч реальных соучастников, а тот факт, что эти соучастники не были известны и не могли быть идентифицированы, лишь усиливало царившие страх и недоверие, поскольку каждый, подозревая, что его сосед может быть среди них, боялся высказывать недовольство или предлагать совместное сопротивление. [50] Таким образом, имя и мнимое существование Пяти тысяч укрепляли реальную власть Четырехсот заговорщиков. Оно маскировало их узурпацию, одновременно усиливая их хватку через страх и уважение граждан.

Как только народное собрание в Колоне с видимым единодушием приняло все предложения Писандра, его распустили, и новый совет Четырехсот был избран и сформирован в предписанной форме. Теперь оставалось только ввести их в булевтерий. Но это нельзя было сделать без силы, поскольку совет Пятисот уже находился там, вероятно, отправившись туда сразу после собрания, где их присутствие (по крайней мере, пританов или сенаторов председательствующей филы) было необходимо как законных председателей. Им предстояло обсудить, что делать в связи с только что принятым декретом, лишавшим их всех полномочий. Не исключалось и то, что они могли организовать вооруженное сопротивление, для чего в данный момент были особенно благоприятные условия, поскольку занятие Декелеи лакедемонянами держало Афины в состоянии, близком к постоянному лагерю, с большой частью граждан, день и ночь находившихся под оружием. [51] Против такой возможности Четыреста приняли меры. Они выбрали время дня, когда большинство граждан обычно расходилось по домам, вероятно, для утренней трапезы, оставляя военный пост с сложенным и готовым оружием под сравнительно слабым присмотром. Пока основная масса гоплитов покидала пост в это время, согласно обычной практике, гоплиты – андрийцы, тенийцы и другие, – пользующиеся доверием Четырехсот, получили тайный приказ оставаться наготове и вооруженными на небольшом расстоянии, чтобы в случае признаков сопротивления немедленно вмешаться и предотвратить его. Приняв эту меру предосторожности, Четыреста двинулись к булевтерию, каждый с кинжалом, спрятанным под одеждой, в сопровождении особой охраны из ста двадцати молодых людей из различных греческих городов – орудий убийств, организованных Антифоном и его сообщниками. [41] В таком строю они вошли в булевтерий, где заседал совет, и приказали сенаторам удалиться, одновременно предложив им выплату жалования за весь остаток года – по-видимому, около трех месяцев или более до начала Гекатомбеона, месяца новых назначений, – в течение которого их полномочия должны были продолжаться. Сенаторы не были готовы сопротивляться декрету, только что принятому с соблюдением формальностей, теперь подкрепленному вооруженной силой. Они подчинились и разошлись, каждый получив причитающееся жалованье при выходе. То, что они подчинились превосходящей силе в таких обстоятельствах, не вызывает ни осуждения, ни удивления; но то, что они приняли от рук заговорщиков эту выплату за неотработанное время, было низостью, которая почти делала их соучастниками и бесчестила последние часы демократической власти. Четыреста теперь торжественно заняли булевтерий без малейшего сопротивления – ни внутри его стен, ни за их пределами, со стороны каких-либо граждан. [52]

Так погибла, или казалась погибшей, афинская демократия, после почти столетнего непрерывного существования со времен революции Клисфена. Казалось невероятным, что многочисленные, разумные и законопослушные граждане Афин позволят кучке из четырехсот заговорщиков лишить их свободы, в то время как большинство из них не только любили демократию, но и были вооружены, чтобы защитить ее. Даже их враг и сосед Агис в Декелее с трудом верил, что революция действительно свершилась. Мы увидим далее, что она не устояла – и, вероятно, не устояла бы даже при более благоприятных обстоятельствах, – но сам факт ее осуществления настолько необычен, что требует объяснения.

Необходимо отметить, что ужасающая катастрофа и кровопролитие на Сицилии подорвали энергию афинского характера в целом, но особенно заставили их отчаяться в своих внешних делах – в возможности противостоять врагам, число которых увеличилось за счет восстаний союзников, а также поддержки персидским золотом. На это отчаяние накладывался коварный обман Алкивиада, предлагавшего им персидскую помощь – то есть средства защиты и успеха против внешних врагов ценой отказа от демократии. Народ неохотно, но принял это предложение, и таким образом заговорщики достигли своей первой важной цели: привыкания народа к идее такой перемены в государственном устройстве. Последующий успех заговора – когда все надежды на персидское золото или улучшение внешнего положения рухнули – был обусловлен сочетанием гениальных и подлых действий Антифона, организовавшего объединенную силу аристократических классов Афин, всегда значительную, но в обычных условиях раздробленную и даже враждебную друг другу, сдерживаемую демократическими институтами и вынужденную подрывать то, что не могла свергнуть. Антифон, готовясь использовать эту антинародную силу в едином систематическом замысле для достижения заранее определенной цели, оставался в рамках видимой конституционности. Он не поднимал открытого мятежа, строго соблюдая главный принцип афинской политической морали – уважение к решениям совета и народного собрания, а также к конституционным нормам. Но он хорошо понимал, что ценность этих собраний как политических гарантий зависит от полной свободы слова, и что, если эта свобода подавлена, само собрание становится фикцией или даже орудием обмана и зла. Соответственно, он организовал убийства народных ораторов одного за другим, так что никто не осмеливался высказаться в их защиту, в то время как антинародные ораторы выступали громко и уверенно, подбадривая друг друга и создавая впечатление, что представляют мнение всех присутствующих. Таким образом, заставив замолчать отдельных лидеров и запугав потенциальных оппонентов, он добился формального одобрения собранием и советом мер, которые большинство граждан ненавидело. Однако это большинство было связано своими собственными конституционными нормами, и когда решение, каким бы образом оно ни было получено, оказывалось против них, у них не было ни желания, ни мужества сопротивляться. Ни в одной части мира чувство конституционного долга и подчинения решению законного большинства не было столь сильно развито, как среди граждан демократических Афин. [53] Таким образом, Антифон использовал конституционные чувства афинян как средство убийства конституции: пустая форма, лишенная жизненной и защитной силы, оставалась лишь обманом, парализующим гражданскую активность.

Именно этот обман сделал афинян неготовыми выступить с оружием в защиту демократии, к которой они были привязаны. Привыкшие к мирной политической борьбе в рамках конституции, они крайне не желали вооруженных столкновений. Это естественное следствие устоявшейся свободной и равноправной политической системы, заменяющей споры мечей спорами языков, а иногда даже создающей такую сильную неприязнь к последним, что, когда свобода энергично атакуется, необходимая для ее защиты энергия может оказаться недостаточной. Так трудно сочетать в одном народе качества, необходимые для успешного функционирования свободной конституции в обычное время, с совершенно иными качествами, требующимися для ее защиты в исключительных обстоятельствах. Лишь афинянин исключительных способностей, подобный Антифону, мог понять искусство использования конституционных чувств сограждан для успеха заговора и соблюдения форм законности в отношении собраний, одновременно нарушая их в тайных ударах, направленных против отдельных лиц. Политические убийства были неизвестны в Афинах, насколько нам известно, со времен Эфиальта, соратника Перикла, около пятидесяти лет назад. [54] Но это был единичный случай, и лишь Антифону и Фриниху было суждено организовать систематическую работу убийц, устраняющих одну за другой ключевые жертвы. Подобно тому как македонские цари впоследствии требовали выдачи народных ораторов всех сразу, авторы этого заговора столкнулись с теми же врагами и нашли другой способ избавиться от них, превратив собрание в покорную и безжизненную массу, которую можно было запугать и заставить одобрить меры, ненавистные большинству.

Как обычно излагается греческая история, нас учат, что бедствия, коррупция и упадок демократических государств вызваны демагогами, такими как Клеон, Гипербол, Андрокл и другие. Эти люди представлены как клеветники и смутьяны, безосновательно обвиняющие невинных и превращающие невинность в измену. Однако история заговора Четырехсот показывает другую сторону картины. Она демонстрирует, что политические враги, от которых афинский народ защищали демократические институты и демагоги как их живые выразители, были не вымышленными, а вполне реальными и опасными. Она раскрывает существование мощных антинародных группировок, готовых объединиться в предательских целях, когда момент покажется подходящим. Она показывает характер и мораль лидеров, которым естественным образом доставалось руководство антинародными силами. Она доказывает, что этим лидерам, людям незаурядных способностей, нужно было лишь устранить или заставить замолчать демагогов, чтобы свергнуть народные гарантии и захватить власть. Нам не нужно лучшее доказательство, чтобы понять истинную функцию и необходимость этих демагогов в афинской системе, рассматривая их как класс, независимо от того, как отдельные их представители выполняли свою обязанность. Они были движущей силой всего, что было защитным и общественно полезным в демократии. Агрессивные по отношению к должностным преступникам, они были защитниками народа и конституции. Если антинародная сила, которую Антифон нашел готовой, не смогла подавить демократию гораздо раньше, то только потому, что были демагоги, чтобы кричать, и собрания, чтобы их слушать и поддерживать. Если заговор Антифона увенчался успехом, то потому, что он знал, куда направить удары, чтобы устранить истинных врагов олигархии и защитников народа. Я использую здесь термин «демагоги», потому что он обычно применяется теми, кто осуждает этот класс людей; более нейтральным было бы назвать их народными ораторами или ораторами оппозиции. Но как бы их ни называли, невозможно правильно понять их положение в Афинах, не рассматривая их в противопоставлении с теми антинародными силами, против которых они были необходимым барьером и которые проявили себя так явно и печально под руководством Антифона и Фриниха.

Как только Четыреста оказались официально введены в булевтерий, они разделились по жребию на отдельные притании – вероятно, десять, по сорок членов в каждой, подобно прежнему совету Пятисот, чтобы не нарушать привычное распределение года, – и отметили свое вступление в должность молитвами и жертвоприношениями. Они казнили некоторых политических врагов, хотя и не многих; других заключили в тюрьму или изгнали, внеся значительные изменения в управление делами, действуя с жесткостью и строгостью, неизвестными при старой конституции. [55] Кажется, среди них было предложено проголосовать за восстановление в правах всех изгнанников. Однако большинство отвергло это, чтобы Алкивиад не оказался среди них, но они также не сочли целесообразным принять закон, оставив его как особое исключение.

Они также отправили послание Агису в Декелею, выразив желание заключить мир, который, как они утверждали, он должен быть готов предоставить им теперь, когда «вероломный демос» свергнут. Однако Агис, не веря, что афинский народ так легко позволит лишить себя свободы, ожидал, что неизбежно вспыхнут внутренние раздоры или по крайней мере часть Длинных стен останется без защиты, если появится вражеская армия. Поэтому, отвергнув мирные предложения, он одновременно запросил подкрепления из Пелопоннеса и двинулся с значительной армией, в дополнение к своему гарнизону, к самым стенам Афин. Однако он обнаружил, что укрепления тщательно охраняются, никаких волнений внутри не происходит, и даже была совершена вылазка, в которой афиняне одержали над ним некоторый успех. Поэтому он быстро отступил, отправив обратно в Пелопоннес новоприбывшие подкрепления, в то время как Четыреста, возобновив с ним переговоры о мире, теперь были приняты гораздо лучше и даже получили encouragement отправить послов в саму Спарту. [56]

Как только они преодолели первые трудности и установили порядок, который казался стабильным, они отправили десять послов на Самос. Заранее осознавая опасность, грозящую им от солдат и моряков, враждебно настроенных против олигархии, они также узнали от прибывших Хэрея и паралоса о совместной атаке афинских и самосских олигархов и её полном провале. Если бы это событие произошло немного раньше, оно, возможно, остановило бы даже некоторых из их числа от продолжения революции в Афинах, которая с самого начала была почти обречена на провал. Десять послов были отправлены на Самос с указанием заявить, что недавняя олигархия была установлена не во вред городу, а, напротив, для общей [стр. 45] пользы; что хотя нынешний Совет состоит всего из Четырёхсот, общее число сторонников, совершивших переворот и соответствующих требованиям гражданства, составляет Пять тысяч – число, добавили они, большее, чем когда-либо собиралось на Пниксе при демократии, даже для самых важных дебатов, [57] из-за неизбежного отсутствия многих на военной службе или в путешествиях.

Трудно сказать, какое впечатление произвела бы эта отсылка к фиктивным Пяти тысячам или обманчивое сравнение с численностью прошлых демократических собраний, если бы послы первыми принесли весть о революции в Афинах. Но их опередил Хэрей, офицер с паралоса, который, несмотря на попытки Четырёхсот задержать его, сбежал и поспешил на Самос, чтобы сообщить о страшной и неожиданной перемене в Афинах. Вместо того чтобы услышать описание событий в смягчённой трактовке Антифонта и Фриниха, войско впервые узнало правду из уст Хэрея, который рассказал всё без прикрас и даже добавил лишнего. С негодованием он сообщил, что любого афинянина, осмелившегося выступить против Четырёхсот, ждёт бичевание; что даже жёны и дети их противников подвергаются насилию; что [стр. 46] существует план ареста и казни родственников демократов на Самосе, если те откажутся подчиняться приказам из Афин.

Правдивого рассказа о произошедшем было бы достаточно, чтобы вызвать у войска ненависть к Четырёмстам. Но дополнительные, частично ложные детали от Хэрея наполнили их неудержимой яростью, которую они открыто выражали против известных сторонников Четырёхсот на Самосе, а также против участников недавнего олигархического заговора на острове. Лишь с трудом более рассудительные граждане смогли удержать их от насилия, указывая на безумие таких действий, когда враг был рядом.

Хотя насилие и агрессия были своевременно остановлены, настроение войска было слишком горячим и единодушным, чтобы удовлетвориться без торжественного и решительного осуждения олигархов в Афинах. По инициативе Фрасибула и Фрасилла состоялось грандиозное демократическое собрание, на котором афинское войско принесло клятву: сохранить демократию; поддерживать дружбу и единство; вести войну против пелопоннесцев; быть во вражде с Четырьмястами и не вступать с ними ни в какие переговоры. [58] Энтузиазм был так велик, что даже те, кто ранее поддерживал олигархию, вынуждены были присоединиться. Ещё больше силы этой сцене придало то, что всё самосское население, все мужчины призывного возраста, также принесли эту клятву вместе с афинским войском. Обе стороны поклялись в верности друг другу, готовые разделить любую участь. Они понимали, что пелопоннесцы при Милете и Четыреста в Афинах – их общие враги, и победа любого из них означала бы их гибель.

Следуя этому решению – защищать демократию и продолжать войну любой ценой, – солдаты предприняли беспрецедентный шаг. Понимая, что больше не могут принимать приказы от олигархов в Афинах, они объявили себя самостоятельным сообществом и собрались как граждане, чтобы выбрать новых стратегов и триерархов. Некоторые из прежних командиров были смещены как ненадёжные; вместо них избрали других, особенно Фрасибула и Фрасилла. Собрание было не только для выборов – это была сцена единодушия, патриотизма и решимости. Войско чувствовало, что оно – настоящие Афины: защитники конституции, хранители империи, оплот против заговорщиков, захвативших власть.

«Город от нас отрёкся, – провозгласил Фрасибул, – но пусть это не ослабляет наш дух: их меньше, а мы – сила, способная существовать самостоятельно. У нас весь флот, мы можем получать подати с союзников так же, как если бы действовали из Афин. У нас верный Самос, вторая после Афин мощь, служащий нам базой. Мы даже лучше обеспечены, чем те, кто в городе, ведь только наше присутствие здесь держит Пирей открытым. Если они не восстановят демократию, мы отрежем их от моря быстрее, чем они нас. Что теперь даёт нам город? Почти ничего. Мы ничего не потеряли с их отпадением. Они не платят нам жалования, не посылают даже советов – главного преимущества города перед лагерем. [60] Мы здесь – лучшие советчики, чем они, ведь они предали конституцию, а мы её защищаем. Алкивиад, если мы обеспечим его возвращение, добьётся персидского союза. А если всё провалится – наш флот даст нам убежище в избытке».