Вихорево гнездо

Накинул Охотник единственную твидовую куртку с заплатками на локтях, взял ружье старое, но верное, и отправился в путь-дорогу на поиски дичи чу́дной. Сыскал. Не исполнила та дичь его желаний. Зато исполнило снадобье заморское, купленное с продажи жемчужного рога твари сей чудесной. Пошел сын на поправку. Пошел и смекалистый Охотник за новой дичью.

Сладостна песнь русалок. А кило чешуи с их хвостов даруют сладость изысканных вин. Баска́я44 шкура у Арысь-поля45 – и жене не срамно в шубе новой, пред бабами соседскими щегольнуть. Изловленный татцельвурм46 – работников в подспорье нанять не грех. Мешок крыльев фей – блеют овцы брудастые в овчарне.

Некогда сруб малый рос вширь и ввысь. Сундук полнился звонкими монетами, а стены – охотничьими трофеями. По пятам ступала и слава. Все меньше Охотник бывал дома и все чаще пропадал, промышляя отстрелом народца скрытого. Истреблял фейри и не примечал, как меньше человека оставалось в нем самом. Так они и сошлись: тот, в ком жила тварь, и та, кто жила в твари.

↟ ↟ ↟

Охотник, черноволосый и чернобородый детина, схожий чем-то с капитаном дальнего плавания, точил нож и незатейливо насвистывал себе в усы.

– Не в тон, – Юшка скривилась. Кислил мотивчик мелодии неспелой ягодой крыжовника на языке. – Лучше бы ты меня уж резать начал, чем распевами своим истязал, мразота небритая. Топчешься на месте, аки тетерев токующий, и все бестолку. Загодя, душегуб разгильдяйский, подготовить орудия пыток не мог, что ли? У меня все четыре ноги затечь успели, пока ты там гоношишься! Болтаюсь тут соплей без дела. Долго еще? Может, подсобить? Глядишь, к закату сдюжим!

Мужик оторвался от занятия своего и с вниманием непритворным окинул фейри взором. Спешить ему было некуда. Как бывалый «чревоугодник» он любил помаленьку подогревать аппетит. Пущай захлебывается добыча в страхе. Пущай тонет в крови. Пущай рвет глотку криками. Позабыл Охотник все наказы брата своего: не тот охотник хороший, который убивает, а тот, который бережет и охраняет.

Однако нынешняя добыча оказалась тварью непуганой. Или попросту дурой конченой.

– Ишь, борзая какая выискалась! Знаешь, кто я?

– Жалкий мешок дерьма, вот кто ты.

– Никак не вразумлю: ты дурная или смелая? – покачал Охотник головой. – Не волнует тебя, ащеулка47, что нынче ты в прямом мире находишься? Не боязно?

– А тебе? – дернула подбородком Юшка. – Маятники? Умно.

В стороне лежала скрученная веревка с нанизанными железными грузилами. Оборотня ждали. Готовились. Ставили капкан. Стоило фейри проскакать под эдаким «переходником» причудливым, как тотчас она оказалась в прямом мире. И на тебе, мать перемать, последствия! Сейчас переходники за ненадобность «разрядили», но до этого те были развешены меж деревьев, ровнехонько вокруг бубри. Надо же, какой старательный душегуб выискался! И не лень ему было по деревьям корячиться! У человека явно слишком много свободного времени. И лишних зубов. Выбить бы ему те зубы. Эх, жаль, не дотянуться никак. Черт бы подрал этот день и этого Охотника!

Подранный чертом Охотник с удовольствием мстительным вопросил:

– О, ты оценила? Жалеешь, небось, что не приметила раньше?

С трудом подавила Юшка желание закатить зенки свои.

– Ну да, ну да, куда же мне, скотине тупой, до твоего людского скотства! Ой, я бедная-я-я, несчастная-я-я! – запричитала оборотень. Не будь она в звериной личине, то и слезу не поскупилась бы пустить. – По что бубри грохнул, бла́герд48 смертный? Она к скрытому народцу имеет такое же отношение, что ты, дру́шире,49 к приличному обществу!

– Пожалуй, язык я тебе вырежу первым…

– И хвост с копытами на холодец отрезать не забудь, – тон у фейри был возмутительно спокоен и вкрадчив. – Мужик, кончай ты с прелюдиями, а? Сил нет. Седалище чешется, жуть!

– Зубоскаль на здоровье. Когда я приступлю – ты будешь рыдать.

– Ой, а то я по жизни мало рыдаю! Напугал козу баяном.

Гадко облизнулся Охотник, почто кот, налакавшийся хозяйских сливок, пальцем по острию лезвия провел и усмехнулся недобро:

– Любопытно, что же ты за тварь такая речистая? Много я вашей братии перебил, но экую скотину паскудную впервой вижу! Но иное волнует меня: как же тебя потрошить? Как лося? Знаешь, как их разделывают, а? Я расскажу. – Голос звучал натянуто и хрипло. Он вбивался в черепную коробку ржавым гвоздем. – Перво-наперво надобно перерезать зверю горло с тем, чтобы обескровить тушу и сохранить мясу хороший вкус. Подходишь со спины, ухватываешься одной рукой за рога, а второй быстрым точным движением, раз! – Серебряный росчерк скосил головки маковых коробочек. Покатились те по примятой листве. – Но в каждом ремесле свои хитрости водятся: нельзя резать поперек горла – попортишь шкуру, не ровен час. А как быть? А вот, нож вонзают в место, где грудь переходит в шею, лезвие держат по направлению к сердцу и ведут вверх. Тут-то собраны все крупные сосуды, животное быстро истекает кровью…

Словоохотливый убийца – горе в семье. Когда люди усвоят, что нужно сперва прибить, а уж потом толкать речи за упокой? Нет, Юшке, конечно, грешно жаловаться, коль время со шкурой расставаться откладывается, да токмо баггейну и говорильни травницы хватало по самые рога, а тут этот – очередной со словесным поносом. Можно подумать, они к оборотню на исповедь приходят!

Многое Юшка могла стерпеть. Даже слишком многое. Но всему есть предел.

– Скажи-ка, а поголовное тугодумие – отличительная черта всей вашей охотничьей братии, или ты один эдакий говномес у давно сдохшей свиноматки уродился? – как бы между прочим справилась баггейн, которой ловчая сеть успела натереть места мягкие, а чужой треп порядком надоесть.

Охотник разразился дробным, шелестящим смехом, будто пригоршня пустых ракушек рассыпалась по полу. А после вмиг умолк и замер, неестественно выпрямившись. Одни побелевшие костяшки пальцев слегка подрагивали, крепко впившись в рукоять ножа.

– Вы, фейри, – паскудное племя. Лукавые и мстительные, склонные к…

– …злым шуткам, похищениям, бесчинствам с непотребствами. Коварные и подлые, нет нам доверия, миру будет лучше без нас и бла-бла-бла? – услужливо подсказала Юшка. Она давным-давно могла расписать беседу сию по нотам и исполнить обе партии.

– Верно! – запальчиво поддакнул Охотник и, опомнившись, с досады плюнул. Не прикрытое торжество в глазах нечисти казалось оскорбительным. Тварь откровенно над ним потешалась! – Я тебе ща, ёнда, второй рог обломаю, – выдохнул быком чернобородый.

– Ух, мохрех, какой страшный! Ой, поджилки затряслись, что твое пивное пузо! – глумливо передернула плечами баггейн. Она почти чувствовала вкус чужой злости у себя на языке. – Ты пришел в мой лес, в мои владения. Не разуваясь, нагадил на пороге, и у тебя ко мне предъявы?! Ха! От имени всего скрытого народца нарекаю тебя почетным скотоложцем! Видала я тебя в могильном кургане, и мово́д!50

Молча перекинул Охотник из руки в руку разделочный нож, решительно сделал шаг в сторону оборотня. Давай, давай, голубчик. Подойти чуть ближе – тут-то мы и узнаем, кто из нас самый быстрый клинок на Пустошах. Глупый грим. Глупый человек. Все идет по замкнутому кругу. Все скручивается в вихорево гнездо. Виток за витком. Некому обрубить узел. Не съехать с накатанной колеи. Давай, давай. Еще немного…

От душераздирающего хруста, сродни тому, с коим мощные челюсти раздрабливают хрупкие кости, у баггейна екнуло в животе. Вскинула оборотень морду и…

– Мать твою за ногу! – было единственным, что успела изречь Юшка, прежде, чем на нее навалилась вся бренность бытия и чье-то тяжелое тело.

↟ ↟ ↟

Людвиг сидел, чуть дыша, вжавшись в ствол дерева. Его хрустящая, точно хлебная крошка, кора липла к вспотевшим ладоням. Норовил скин ду рыбкой выскользнуть из рук, или того хуже, оставить своего владельца без очередного пальца. Одного МакНулли благополучно успел лишиться несколько зим назад. Веревка, чаялось, не уступала прочности корабельному канату. Людвиг начал полагать, что скорее сотрет себе от натуги зубы, нежели сумеет ее перерезать. А может, в самом деле, попробовать перегрызть? Бррр, нет, нужно собраться! Так, ты смогешь!

Страсти под «насестом» накалялись. Вены на лице Охотника вздувались соразмерно растущей наглости фейри. Занятно, она от природы остра на язык иль где училась? Дивился Людвиг словарному запасу твари, коему позавидовать мог сапожник прожженный. Хоть под диктовку записывай, честное слово! Такое добро для языковедов пропадает, эх! Сам Мак нечасто позволял ядреному словцу слететь с языка. Даровали Боги молодцу нрав спокойный да матушку строгую. Сильно ярилась та, стоило токмо ей услыхать неумелую сыновью брань. Непоколебима была матушка в вопросе сем: вырастите, дескать, бывалыми моряками, сделаетесь и, пожалуйте, бранитесь тюлькиными письками сколько душе угодно! А доколе молоко на губах не обсохло, будьте добры, следите за языком. Ух, как горели оттянутые уши у тех, кто осмелился нарушить матушкин наказ!

Не сделался Людвиг на своем веку морским волком, ажно справедливости ради мыслил, что и злословить ему не пристало. Да и кого матом крыть, ежели житие у него довольно одинокое? Себя же он и молча умел ненавидеть.

«Да чтоб тебе икалось!», – были последние мысли МакНулли, прежде чем ветка под ним затрещала, и он с криком позорным ухнул вниз. За считанные секунды падения пронесся свет белый пред очами, а после разом оборвался темнотой, ворохом веток, сети и чьего-то теплого и брыкающегося тела.

Приземлился Людвиг прямиком на фейри. Пусть соображал молодец в сей час туго, а возблагодарить Богов не запамятовал. Отвели Боги от него участь скорбную – напоротым быть на серп острый рога твари. Зато другой беды не миновать никак было.

– Ну-ка, слез с меня живо, лось стопудовый! – срывающимся на хрип голосом проголосила фейри, брыкаясь у МакНулли под спиной. – У меня ребра трещат, что твои поленья в огне! Откуда ты вообще, больной утырок, свалился на мой хребет?!

– Так то ваши ребра хрупнули? Ох, а я думал, мои. Прошу прощения!

– Проси пощады!

– Ее тоже прошу! Я просто добро хотел сделать…

В затылок Людвига ударило лающим смехом.

– Добро должно быть с головой! А ты чем думал, дундук? Звенящими на ветру яйцами?!

Залился молодец румянцем, одеяние задравшееся спешно одернул. Людвиг МакНулли не слыл хранителем народных традиций. Предпочитал парень носить под килтом исподнее, а не одно достоинство голое. Как ни крути, а так дык и правда теплее! Срамно признать, было дело, случалось Людвигу удирать с задницей голой от выпи, что килт его на лоскуты изодрала. Больно стегала крапива по ягодицам нагим, а, впрочем, на пользу то вышло – быстро-быстро бежал Людвиг. Но как опосля невмоготу сидеть-то было!

– Право, я не вполне уверен, что ими можно думать… – Понимал МакНулли, что лопочет ерунду несусветную. А попробуйте-ка сами беседу непринужденную с фейри озленной вести! Затруднительно, знаете ли! – Признаю, идея оказалась плохая.

– Плохая идея – ссать против ветра! А это полный зашквар!

– ЧТО ЗА БЕСОВЩИНА ТУТ ТВОРИТСЯ?!

Взбелененный Охотник стоял в нескольких аршинах от разразившейся кутерьмы. Выглядел тот поистине жутко, озираясь из стороны в сторону стеклянными безумными глазами. Охотнику свезло, куда больше фейри. Не угодил он под снаряд тяжелый в лице Людвига – отскочил. Вдобавок и нож на ружье сменить успел.

– Оссподи, что же ты, летун, на него не грохнулся, а? Вот это было бы доброе дело!

Вылезла наконец фейри из-под МакНулли. Вскосмаченная и дюже злющая. На заднюю ногу тварь приметно ковыляла. Свихнула? Сломала? Ей, поди, не убежать теперь! И все из-за него! Опять из-за него.

Рассудив здраво, что на сегодня источник его глупостей не иссяк, подскочил Людвиг и тварь пришибленную собой заслонил. Тишина повисла над лесной поляной. В тишине той раздался стук отчетливый, с коим столкнулась о землю чья-то отвисшая челюсть. И не сказать никак наверняка, кто в сей миг обомлел больше: фейри, Охотник или сам Людвиг.

– Эй, ты, это, чаво…, – растерялся Охотник. – Малец, ты часом не блаженный? Ты на кой под дуло лезешь?! Поди прочь! Не порть мне охоту!

– Извините, не могу. Вы же ее убьете!

– Дык в том и суть охоты! Ты на голову упал? – прищурился мужик. – Не видишь, кто то?! Да сия гадина тебя первым хлопнет, стоит дать слабину! Сваливай, по-хорошему, кому говорю! Иначе я за последствия не ручаюсь.

– Нет, она…

– А волчий сын прав. Слушал бы старших – дольше бы прожил.

Как ворожбой опутанный, уставился МакНулли на чужую руку. На руку тощую, с ногтями обломанными, с полосами под ними грязи черными. На руку с венами вздутыми и костяшками сбитыми. На руку такую настоящую и такую человеческую. На руку твердо, сжимающую нож, колющий МакНулли под ребро.

Вот оно значит, как. Кому-то сегодня не избежать породниться с болью. И, видать зря, мнилось молодцу, что он в конце списка.

– Не рыпайся, подзалупник рыжий, от проколотого легкого издыхать долго и погано, – будничным тоном молвила фейри.

Чужое дыхание опалило шею. Встали волосы на затылке дыбом. Разрывало желание нестерпимое деру дать, но не мог Людвиг и шагу ступить. Стоял и жадно слушал, как притаившаяся на кривом суку вербы кукушка, не то смеясь, не то плача, отбивала свое бесхитростное: ку-ку… ку-ку… ку-ку… А за спиной, в каждый позвонок, отдавался стук стороннего сердца. И стучало то сердце неумолимо быстро. «Как у пойманной птички», – пронеслось в голове Людвига.

– Вона, справься у того бредкого51 выпоротка. Он у нас по части резни большо-о-ой мастак! Все уши прожужжали мне, говна мешок!

– Оборотнюха! – то ли вопросил, то ли обличил Охотник. Такого поворота событий мужик явно не ожидал.

– «Оборотнюха» это девка по залету, ссанина ты безмозглая!

– Она баггейн, – зачем-то педантично поправил МакНулли.

– О, ну хоть один образованный труп сыскался!

– Спасибо! Погодите-ка, что?!

– Тьфу, а я говорил…

– Да-да, мы подонки и выродки, ты безусловно прав! – рассеянно, как заправский лицедей, отозвалась оборотень. – Мужик, ты нудный, что трындец!

– Нужно было сразу башку тебе прострелить!

– Да ла-а-адно! Умная мысля приходит опосля?

Нервно переступил Людвиг с ноги на ногу. Далеко не глупым парнем он был и разумел, что перемелют его, аки зернышко, попавшее в мельничьи жернова, и даже не заметят. Помыслил было МакНулли упасть малодушно в обморок, но мигом отбросил идею сию соблазнительную. Быть может, ему по силам еще что-нибудь сделать?

– Кажется, дело патовое. А давайте-ка разойдемся с миром? – робко предложил Людвиг, загодя не чая успех. – Или я воспользуюсь минувшим советом и свалю. Скажем, вон туда, в кусты…

– Стоять, тру́сдар52, – в голосе баггейна прозвучала и нежность, и сталь. Свободная от оружия рука до синяка сдавила Людвигу плечо, не позволив двинуться с места. —Мясному щиту слово не давали. Этот паплюх53 косорукий едино выстрелит, дык пущай об тебя, сопляка, дробь стопанет. Не все мне шкурку портить!

– Ой, нехорошо…

– Не робей! Иль не у тебя здесь на подвиги свербело? Получи – распишись! Геройская, мать его, смерть! В лучших традициях!

– Справедливо…

– Знать не знаю, что за балаган вы тут учудили, а без трофейной головы сей заразы языкастой я не уйду, – внезапно заговорил Охотник, которому порядком надоело молча наблюдать за сим спектаклем. – Не серчай, парень, самому тошно признать, но тварь дело говорит. Я и так, и так выстрелю. Наивным дураком больше, наивным дураком меньше.

Решительно дуло ружья нацелилось Людвигу в грудь. И все, о чем мог молодец думать пред своим расстрелом, как мало в жизни ел. Нажрал бы себе брюхо, глядишь, и впрямь не прошла бы пуля на вылет. А нынче какие шансы?

– Понеслась коза по грядкам, – страдальчески простонала фейри, а после очень тихо и очень строго шепнула МакНулли в самое ухо, от чего у последнего по телу побежали мурашки: – По моей команде: лежишь и не отсвечиваешь, усек?

– Что?

– Атас!!!

Шаровой молнией пронзила боль бок и вспыхнула металлическим вкусом под языком, ровно за миг, прежде чем оглушительный выстрел в дребезги разбил лесную тишину. Взметнулись в небо перепуганные птицы. Недовольно зашумели кронами растревоженные деревья. Оборвала кукушка свой счет. Сколько та успела накуковать прожить Людвигу? Обсчиталась, как пить дать.

А вокруг широко разливался запах иссушенной осенью травы. Темной, злобой напитанной. Людвиг опускается в нее. Людвиг тонет во тьме. Мелькает белый саван. Отливают медью бойкие кудри. Догони-догони. Не догнал. Опоздал. То, что посеял в прошлом, прорастает бедой. Всегда. Ты ведь знал? Конечно, знал. Иначе что ты тут забыл, пропащая душа? Людвиг пропадает.

Глава 6. Лозняковое Болото

Глупый мальчик бежал по дорожке. У глупого мальчика подкосились ножки. Вдруг упал с дорожки, переломал ножки. Заплутал он в чаще. Выл он от несчастий. Звери облизнулись, звери усмехнулись. Глупый, глупый мальчик, порванный на части.

Близ Пустоши Орлиного Озера тянулось глухое лесистое болото. Много миль земли сожрала поганая топь. И молва о ней ходила недобрая: чай, забредет кто туда ненароком – человек ли, зверь ли – сгинет без следа. Звалось сие гиблое место Лозняковым Болотом.

Но, что та марь для дважды проклятой души? Болото пересечь, что поле перейти! Юшка с кочки на кочку перескакивает, во мху тропку отыскивает – в трясине увязнуть не страшится. Чует звериным нюхом, где гнила водица, а где сыра земля. А Охотнику приходится несладко. Кругом глушь да мочажина, осока и пушица высокие, кустарники колючие. Каждый шаг может обернуться последним, коль не разглядишь заветную тропу.

Фейри убегать и не спешит. Подоспел черед зверя «нагуливать себе аппетит». Сделает два проскока и замирает, ждет. Ей и оглядываться нет нужды. Вон он, плетется родимый: трещат ветки брусники, чавкают промокшие броги, устало хрипит глотка, скрежещут зубы. Последняя дробь ушла в молоко. Бесполезное ружье висело на плече мертвым грузом. Оборотень скалится. Ишь, упертый какой выискался! Иной бы плюнул да взад повернул, покамест медленную, но верную гибель не сыскал. Утопнуть в болоте – смерть гнусная, уж Юшка знает! Скольких она здесь за пару веков схоронила? Кто считает!

Не успели оглянуться, как стемнело, и стежки на Лозняковом Болоте уж не видать совсем. Над землей то тут, то там начали вспыхивать призрачно-голубые огоньки – блудички. В некоторых частях Схен их прозывали «свечами покойника». Завидеть блудички – ровно получить предупреждение о скорой кончине. «Поворачивай к черту! Здесь тебе путь заказан!» – недвусмысленно кричали они. Но никто никогда не слушает. Самоуверенные, отчаянные глупцы. А ведь их не раз предупреждали: не гуляй на болотах, не слушай щебет одинокой камышницы, не вдыхай одурманивающий запах багульника, не следуй за мерцанием блуждающих огней. Раз ты уже плутал. Еле ноги целым воротили домой! Но нет, куда там!

Баггейн уж намаялась круги по топи нарезать, отсчитывая чужое везение, когда позади раздался долгожданный «бултых». Фейри выпрямилась в человечьей личине и осторожно ступила к краю кочки. Охотник тонул быстро. Немудрено, здоровенный детина с обвесом! Видать, знатно его припекло, коль рванулся очертя голову, сквозь болото, не смекнув оставить лишний груз. Ну, долго мучиться не будет.

– Ох, заманал ты меня, вытсыпа54. Весь зад в мыле!

Смерила Юшка мужика взглядом оценивающим, взглядом едва таящегося живодера. Точно примерялась, с какого места начать кожу срезать, как некогда Охотник примерялся к ней. Не людской то был взгляд – звериный. И поделом, что на двух ногах стоит и человечье слово молвит. Да и что труднее: найти человека в звере или выгнать зверя из человека?

Услыхав брань Охотника, баггейн широко оскалилась, обнажая набор крепких зубов, с едва заметными клыками. Ой, как шел ей тот оскал! Оскал, кой подчеркивал всю сущность чудовищную. Оскал, кой обнажал наспех запрятанные бездны злобы, низости и уродства всякого. Один раз глянешь на эдакую вот улыбочку, и слова никакие не потребуются более. Все вмиг ясно станет.

– Ружье-то брось! Жалко вещицу хорошую. Ствол денег стоит, а твоя жизнь – дармовая.

Пролетела двустволка над левым плечом оборотня. Разразилась Юшка хохотом.

– Тварь, на свете том счеты сведу, погань! Гала!

– О, сильно сомневаюсь, шипс55! У нас с тобой разные на тот свет дорожки. Ну, мавки в помощь! – козырнула фейри. – Давненько они плоть свежую не обгладывали.

Едва баггейн слово молвить успела, как разошлась рябь по воде, и почуял мужик, как нечто ухватило его за край куртки и вниз тянуть начало. Оглянулся Охотник, и язык со страху чуть не проглотил – бледная, точь-в-точь лягушачье брюхо, рука с гниющей плотью и перепонками промеж пальцев хваткой стальной впилась в него, силясь утащить на дно. А из-под толщи мутной болотной воды глаза желтые горели, да зубы острые щелкали, пуская пузыри. Завопил Охотник, заметался со страху, рванул к берегу, что было мочи, да уж поздно! Топь держит крепко. Она никогда не отпускает данное ей.

А Юшка стоит, глядит и смеется, смеется, смеется. И трескается кора на деревьях от смеха сего нечеловечьего.

Кричит Охотник с лицом, перекошенным от ярости и страха:

– Скотина!

– Зато бодро скачущая! А ты отныне стал скотиной дохлой, – глумливо отбила оборотень. – По зубам себе нужно добычу выбирать, охотничек. А то, что от тебя останется? Правильно, рожки да ножки! Бывай.

Стих последний крик. Сыто булькнула трясина, новую жертву принимая. Не успела оборотень выдохнуть, как плеск нежданный вынудил ее содрогнуться. Будь Юшка в обличье зверином, ей-ей, шерсть встала бы на загривке дыбом! На Охотника фейри грешить не стала. Тот в склизких да крепких объятьях нежити болотной. Но ежели беготня их растревожила местных утопцев56, то у Юшки нет ни малейшего желания встречаться со старыми знакомыми. Ворошить, как прошлое, так и старых покойников она не любила. Баггейн навострила уши. Незримая шерсть-таки встала дыбом. Юшке отчаянно захотелось взвыть.

↟ ↟ ↟

На Лозняковом Болоте упавшими звездами светятся зеленоватые гнилушки, промеж стеблей пушицы застенчиво выглядывают иные огоньки, тлеющие крошечными свечками. Сквозь топь бежит молодой парень. То тут, то там мелькает средь зарослей камыша и аира его огненная шевелюра. Он мчится почти вслепую, не разбирая дороги, спотыкаясь о мшистые кочки, продираясь меж бородатого манника и белокрыльника, верно за ним сам черт гонится. Людвиг спешит за огнями. Он знает – блудички дурная компания доброму человеку. Но не сбавляет шаг. Топкая земля тянется к ногам, тихо шепчет: стой, не спеши, все равно поляжешь во мне. Все равно прорастут сквозь тебя новые травы. Куда же ты?

Воют вытьянки. Тсс! Остановись, послушай, как они поют. От их жалостной песни способна застыть кровь в жилах. Но у молодца горят щеки. Он боится не успеть. Его гонка началась много зим тому назад, а он до сих пор мчится без оглядки. В поту и мыле. Он до сих пор боится обернуться. Он слишком хорошо знает, что позади.

Твердая почва заканчивается в тот самый миг, когда меж веток МакНулли видит ее. Светлое пятно во тьме. В белой рубахе девушка чудится духом, бродящим по болоту. Одной из вытьянок. Но нет, она живая и дышащая. Из крови и плоти. Людвиг хорошо помнит, как бешено стучало ее сердце, когда та прижималась к его спине. Так быстро сердце бьется только у живых.

Фейри, как та русалка из забытого детства. Где сверкало и играло волнами темное море. Где только он, пустынный пляж со смоленым песком и зародившаяся мечта. Мечта семилетнего мальчонки, за которой он бросился в неизведанный, беспокойный мир. Мечта, за которую он заплатил страшную цену. Но долг непомерен, и Людвиг выплачивает его по сей день.

МакНулли тонет, сколько бы ни барахтался, ни бился, силясь дотянуться до ближайшей кочки. Отяжелела от воды одежа. Тянет молодца вниз. Ко дну. В самую топь. Не осталось сил. Нет крыльев. И кого молить о спасении? И имеет ли он на него право? Людвиг устал. Он слишком долго бежал. Слишком долго и безуспешно.

За мгновение до того, как Людвига поглотила марь, а глаза заволокла мутная, беспросветная вода, он ловит чужой испуганный взор.

↟ ↟ ↟

Парень был чудно́й. Ни открещивался, ни проклинал, ни убегал. Свалился, как снег на голову. Нес неурядицу и зачем-то подставлял спину. Какая нелегкая пустила его следом? Охотник жаждал крови и наживы, власти над чужими жизнями. А чего жаждал ты, кружа во тьме, в погоне за бродячей фейри? Глупый заплутавший в чаще мальчик. Наивный и добросердечный. Искренне не понимающий, что у него в руке не меч, а палка. Он и сам-то, как та палка – перекусишь, даже щепками пасть не поранишь. В самом деле, на что ты надеялся? Знавала Юшка одну такую же добрую дурочку. Ту, что хотела помочь, пусть и сама тонула в собственных бедах и чужой крови, разившей от нее по всему лесу, по всем вересковым пустошам, заставляя капать слюной голодных зверей. На запах страха, отчаяния, горя и смерти явилась тогда оборотень. И узрела перепуганную курицу, бегающую от самой себя в трех соснах. Так бы и бегала, коль не вывела ее фейри. Но чего рваной душой кривить. Вывела она травницу из чащи, ведомая единой мыслью – погубить. Когда ледяные воды реки сомкнулись над ржаной макушкой, баггейн решила: туда и дорога. Вот только кот наплакал Юшкиной воли, будто в принятых ею решениях.