Вихорево гнездо

Неистовствовало сие лихо без малого полвека назад. А в наши дни и не отыщешь уж того, кто со злобным водяным лицом к рыбоподобной харе сталкивался. Мост заново обкатали, а на мельнице старой прижилась травница юная. Живет она себе поживает и горя там не знает. В Сент-Кони девица захаживала всегда румяная, златокудрая и улыбчива. Ажно, может, того, утек ниваши вместе с водой талой?

Может, оно и так, но коль дело касалось народца скрытого – для Людвига МакНулли не было срока давности! Клюнул молодец на байку про водяного, едва удочку закинули. Не из тех людей был Людвиг, кто пред трудностями робеет. Упертости у Людвига, как у лося, прущего сквозь непролазный бурьян к вожделенному солонцу – рога пообломает, все вокруг снесет, а своего не упустит.

Чуть затеплилась ночь, а с ней и время, когда невидальщины фейри вытворяют – МакНулли за дело. С вересковых пустошей ветер прилетел. Дымку туманную над рекой всполошил. Старушку-иву по длинным веткам-сережкам потрепал. Потом выше взлетел и айда гонять лоскуты облаков! Выглянул месяц серебристый, засуетились вокруг него светлячками звезды. Вышел парень крадучись на улицу и оленем резвоногим скорее к Козлиной реке припустился. Перелез через забор, спугнул заночевавших в траве перепелок и, прячась в орешнике, никем не замеченный, к мосту подошел и в камышах прибрежных притаился.

Час прошел, второй миновал. Стрекотали тихо заросли. Нещадно кусали комары. А ездоков полуночных как не было, так и нет. Ни единого добровольца подневольного, что жертвой благой готов пасть во имя ума чужого пытливого! Почесал Людвиг укусы комариные и решился сам живцом поработать.

Трещал и шатался мост под его ногами. Прошелся парень вдоль, прошелся попрек, попрыгал на месте, да так, что доска сгнившая оторвалась и в воду с плеском громким шлепнулась. А ниваши жертву заграбастать и не спешит. Завел МакНулли песню – деревенские псы ему вторили. Тишь да гладь на Козлиной реке. Пригорюнился парень, присел на мосту, ножки свесил, трубку раскурил.

Измывательство какое-то! Ну, положим, всплыл ниваши кверху брюхом. Положим, в местных бедах иные фейри повинны. Те же келпи или аванк. На последнего Людвиг уповал больше всего. С лошадьми зачарованными, что всадников безвинных топят, затейница-судьба его сводила, а поглядеть на «громадного чудовищного бобра», как изображали аванка случайные свидетели, МакНулли не случалось.

На самом краешке разума, мухой, угодившей в горлышко пустой бутылки, назойливо жужжало предчувствие дурное. Отчаянно Людвиг напрашивался на неприятности, но никто ему их не предоставлял. Пустоши Орлиного Озера возмутительно безмолвствовали. Безмолвие не несло покоя. Оно граничило с затишьем пред бурей: свирепой и жестокой, когда вырывает с корнями вековые деревья и разбивает бушующими волнами рыбачьи шхуны, а по небу то тут, то там змеятся сверкающие молнии, серебряными мечами рассекая непроглядную тьму на осколки стекла. Прозорливый зверь чует приближение бури, спеша укрыться от ее гнева. Людвиг, что тот зверь. Он не видел, но ведал. На Пустоши что-то опускалось.

Покамест дымил и думу думал, не заметно сморить успело. Спать молодец мастак на любой манер: лежа, сидя, верхом на лошади, стоя на одной ноге, не выпуская изо рта трубки. Снилось муторное и неприятное. МакНулли тонул в лесном болоте. Наливались тяжестью его ноги, наливались тяжестью его руки. Сдавливала трясина грудь медвежьим капканом – ни вздохнуть, ни охнуть. Вокруг куталась тьма. А Людвиг ей и рад. Он любил тьму. В ней тонули тени. Тонули, как он в болоте. И пусто, что то болото – его жизнь.

До илистого дна и желанного беспамятства оставалось всего ничего, когда нечто смачно лизнуло парня в ухо. МакНулли вздрогнул, точно его прутом стегнули, и рывком на ноги вскочил. Злую шутку сыграли побудки. Запамятовал молодец-то, где прикорнуть изволил, да рыбкой в реку с моста нырнул. Теперича стало ясно Людвигу, отчего ни ниваши, ни келпи, ни тем паче аванк не польстились на его утопление. Воды в русле Козлиной реки оказалось козе по колено. Не утоп МакНулли, зато здорово локтем хряснулся и обе ладони ссадил, дивом не разбив головушку свою о дно каменистое. Коротко взвыл молодец сквозь зубы, с трудом дыхание сбившееся после удара восстанавливая. Кружилась голова. На прыгуна сверху любознательно взирала косматая морда. Стоило миру перестать двоиться – взору явились колья рогов и блестящий мокрый нос.

– Мууу?

– Я цел! – зачем-то доложил быку парень. Одежу не порвал и на том спасибо. Шкура-то заживет, а штопкой прорех мучайся потом. – Местами…

Тотчас утратив интерес, скотина чавкнула жвачкой, развернулась и, отрывисто звеня колокольчиком, побрела пужать другую «жертву». МакНулли долго смотрел вслед удаляющемуся быку, пока тот вовсе не растворился в тумане.

Шипя от боли, Людвиг нагнулся и принялся слепо шарить руками по дну реки. Нашлась трубка в гуще камыша – вывалянная в песке и тиной изгаженная. Парень досадливо прикусил губу.

– Горе – не беда. Делай выводы и двигайся дальше. Всегда двигайся дальше. Вывод первый: дрянная идея спать на мосту. Вывод второй: коровы таки умеют подкрасться незаметно. Вывод третий: водяных фейри можно вычеркнуть. Покамест. Вывод четвертый: а-а-апчхи! – утер МакНулли рукавом нос. – Утром мне будет худо.

Любили опасения, вопреки надеждам, сбываться. Полежал с минуту Людвиг, поизображал из себя мученика великого, а затем принял решение волевое: встал с кровати и побрел к табурету, где дожидались его таз и кувшин с водой для умывания. Непростое предстояло парню дело – привести в божеский вид то, что встает по утрам после ночи бессонной.

Долго глазел МакНулли на свое отражение. Взирал на него в ответ из зеркала треснутого помятый, взлохмаченный и до боли знакомый чудак: волосом морковно-рыжий, ростом невелик, плечами широк, кожей бледен, но сплошь в веснушках, что обманчиво загорелым кажется. Отек утренний придал Людвигу схожесть с купцами заморскими. Из далеких, обласканных солнцем земель привозили те на туманные острова радужные, пахучие специи: пряный перец, шафран и корицу. И без того дюже раскосые для коренного кетхенца зенки парня обратились щелями бойниц. Из глубины тех бойниц веяло отчаянно таимым страхом и щемящей пустотой. Словно давным-давно изжили внутри все, изъели, а несуразную побитую оболочку – шкурку змеиную – оставили. И каждодневный крест Людвига – раз за разом наполнять ее до краев.

Глядишь на сию животную безнадегу, и тошно делается. Изогнулись потресканные губы в усмешке невеселой. Сострой из усмешки той улыбку – натянется корочка засохшая, лопнет помидором переспелым и прольется солона кровь. МакНулли, конечно же, улыбнулся. Алая бусинка упала на дно таза. Другая, третья… Не мог парень не улыбаться. Улыбка – привычная стена его обороны.

Утерся Людвиг небрежно ладонью, размазал кровь по щеке и подбородку. Уколола щетина трехдневная. Надобно побриться. И умыться. И пора бы наконец собрать себя в кучку, раз уж в нечто более разумное да цельное он давно не собирался.

От воды колодезной сводило зубы, спина покрывалась бугорками мурашек. Капля за каплей возвращалась ясность ума. Вот и от отражения воротить перестало. Отозвались вчерашние ссадины болью свербящей. Перетряхнул Людвиг всю постель, а затем и вовсе под кровать покорячился. Сыскалась баночка мази заживляющей в щели меж половиц. Не мало пришлось парню попыхтеть, чтобы вызволить ее на свет белый. Да токмо мази той оказалось на самом донышке. На раз сойдет, но запасы не излишне пополнить – у МакНулли далеко идущие планы.

Спешно обрядившись да набив сумку всяческими свертками, мешочками, графитными карандашами и видавшим виды дневником, трепетно покоившимся под подушкой, спустился молодец вниз. Спертый воздух, пропитанный запахом кислых щей и потных тел, поздоровался с Людвигом раньше вяло копавшегося с пивными бочонками хозяина. Махнул Людвиг тому рукой, занял стол у окна и закурил. Табак отдавал речной тиной, но ничего тут не попишешь. Паб, под чьей крышей МакНулли снял комнату, неуловимо напоминал ему отчий дом. Рыбаки Бакки обретались в лачугах с земляным полом, травяной крышей и крохотными оконцами. Строились эдакие бесхитростные жилища как есть: из говна и палок. Весь выловленный из моря сор шел в дело. Деревья на острове – товар редкостный. По сему дома отапливали торфом. В камине паба трещали поленья, а не чадила «грязь», однако не крытый доской пол, рассохшиеся скрипучие лавки и общая скудность убранства ворошили воспоминания о далеком детстве.

Пустовал спозаранку паб, у стойки опохмелялась пара-тройка верных забулдыг. МакНулли заказал кролика жареного, миску похлебки жирной, калач и жбан молока. Подкрепиться следовало впрок. Намеревался Людвиг весь день пропадать, Пустоши Орлиного Озера обшаривая вдоль и поперек. Где-то да должно свезти!

Блеяло овечье стадо из распахнутого настежь окна. Клочками ваты белесой, гонимой верховым36 ветром, рассыпались овцы по деревенской улице. Задуло парочку беспризорников во чужой двор, где теперя промеж собой делили они вывешенную на просушку ночнушку. Опосля ночи, сна лишенной, умаялся Людвиг до того, что, покудова трапезничал, едва с ложкой во рту не уснул. Узрев же за окном овечью возню, парень слегка взбодрился. Повеселел МакНулли, решил было из-за пазухи книжицу достать и наброском чуток набросать «съедения ночнушки зверского», как приметил пастуха незадачливого. Тот и в ус не дул, поглощенный беседой. Его слушатель, рослый мужик, лишь потирал бороду и участливо кивал. Для местного незнакомец одет был уж крайне добротно: укутанный в большой килт37 с щегольским килтспин38, начищенным ружьем и привешенными к поясу ножнами с кинжалом размером в полмеча и дюжинной подсумок. Лощеность вкупе с обвесом немалым прямо-таки кричали, что обладатель их уж точно не овчар, а двустволка на крепком плече – далеко не от волков.

Толкующие поравнялись с пабом, и Людвиг обернулся к окну единственным слышащим ухом39.

– …та тварь размером с матерого волка, – запальчиво баял пастух. – Морда острая, зубастая, а на макушке рога. Тело поджарое, жилистое, холка горбатая, ноги длинные-ходули. Шерсть темная, всяк свет в ней тонет. То ли когти, то ли копыта – не разобрать. Но борозды оставляет – во! В два пальца! Двигается быстро, но уследить можно…

Не клонило больше МакНулли в сон, его точно водой ледяной окатило. Последнее что парень смог расслышать:

– …около Гнилого леса…

– Не прошло и одной боевой песни, – проворчал Людвиг себе под нос старую присказку, швырнул на стол монеты звонкие и был таков.

Его планы постоянно летели к фейри под хвост. Вместе с тем, жизнь столько раз МакНулли била да терла, что чему-то и научила. Скажем, держать удар и принимать решения быстрые. Или же поспешные. Но когда Людвига МакНулли это останавливало?

Охотник с глазами, горящими как свеча, встал на след Зверя – охота началась.

Глава 4. Считалочка

Она – ярость бури, горечь чертополоха, раскаты осеннего грома. Она – саднящие царапины на руках, запах горящего вереска, дым затухших свечей. Она здесь единый законник и палач. Она та, кто исполняет Его волю. И она уже вышла на твой след. И не знать ей ни сна, ни покоя.

Не передать словами, не описать красками, коим гневом и негодованием охвачена была Юшка в час тот злополучный. Один шаг опрометчивый — и нате, болтается оборотень срамно, что твоя колбаска вязанка, в сети ловчей.

Висит, глядит баггейн на пустоши и горы, где над северными грядами тонкой вуалью парит пелена дождя, на склоны туманом повитые, на небо дымчатое, на земли ей порученные. Висит себе и думу думает – стара она больно для дерьма всего этого.

– Моя жизнь – пекло, – скорбно вздохнула Юшка.

В сажени пяти от нее, с видом полной беспричастности, валялся окоченевший труп бубри. От прежде громадной озерной птицы, быком ревущей и скот мелкий пожирающей, осталась обглоданная зверьем да поклеванная вороньем туша жалкая. Выжрано нутро, растасканы по норам кости, выдернутые за несъедобностью перья там-сям разбросаны по лесу. Подушка выпотрошенная, а не бубри, тьфу!

Не пробила на слезу Юшку кончина чужая печальная, а вот жрать отчего-то захотелось. Срыгнула баггейн травяную жвачку и стала жевать обреченно. А ведь поймали ее даже не на живца, а на падаль поганую! «Эх, сгоняла, называется, на разведку!», – кляла себя Юшка неустанно последние полчаса. Суть ли отчего сдохла бубри? Сдохла и сдохла, скотина крикливая! Фейри и сама была не прочь свернуть ночами бессонными той шею, дай токмо обхватить! Славилась бубри на пару с быком травницы позавывать в полуночи всем мартовским котам на зависть. Выла бубри от бешенства, что сожрать Сивуню не могет, тот же выл от злорадства.

Тем неспокойным вечером оборванный вой ее охотничьей песни, реквием, пронеся по холмам, лесам и чащобе, потонув в туманном молоке. Взывал ли он к возмездию или молил оплакать первым дождем, что омоет проросшие сквозь обглоданное мясо кости? Юшка не ведала. Не записывали оборотня в душеприказчики. У «начальства» ее иное в почете.

Мирно качалась сеть под сводом ветвей, и, ежели глаза прикрыть, то можно и вовсе себя в гамаке возомнить. Подумывала баггейн, а не повалять ли ей еще дурака и чутка не соснуть, как хрупнули кусты, шелохнулись и… Заветное «ну, еб твою мать» мелькнуло в голове Юшки за миг до того, как дуло ружья уперлось ей в лоб.

– Ну, здравствуй, тварь невиданная, трофей будущий.

– И тебе не хворать, Охотник.

Глотай горчащий от полевых трав воздух, утирай росу с ресниц, ступай по гнилой листве. По чужой жизни. Трубят охотничьи рожки. И вторит им соловьиная трель маленького серебряного манка. Чуть слышно, но всякий раз неотвратимо.

↟ ↟ ↟

Устав от подъема на склон, Людвиг решил немного передохнуть. Присел на поросшие мхом камни, закурил, вынул из-за уха точеный карандаш, расправил на коленях выцветшую от времени карту и давай пометки на ней чиркать, одному ему ведомые.

– И тут пусто, – бухтел МакНулли сквозь зажатую в зубах трубку. Колечки дыма венчали его рыжую макушку расплывчатым нимбом. Ни девки румяные были в той светлой голове, ни о славе бессмертной грезил парень, ни о срубе с хозяйством его заботы были. Скрытый народец – вот что тешило и влекло молодца. С измальства тянуло Людвига ко всему, что не вписать в порядок обыденности, что выходило за контуры понимания.

Пронизывающий ветер свистнул в лицо. Вдали, на горизонте, высилась огромная грозовая туча с вылинявшими краями. Под ней отражением простиралась озерная гладь. И было то озеро так велико, что самой короткой дорогой вокруг него ехать без малого двадцать восемь верст! Пустоши Орлиного Озера гордо носили свое название. Надвигался ливень. Долго ли, коротко ли, а к вечеру хмурники40 дотащат тучу к Пустошам, собьют в нее туман, наполнят водой с помощью радуги, истолкут железными цепями лед, превращая его в град, и уж тогда как обрушатся из дырявого тучевого подола щедрые дожди на долину! Промокать до нитки второй день к ряду МакНулли не горел желанием, как нынче горели его щеки, отливая нездоровым румянцем. Хворь захватывала молодое тело нитками грибницы. Не обращал внимания его хозяин на первые позывные беды. Иное ум терзало.

Высыпал Людвиг из споррана41 на длань горсть залежавшейся муки. Голодный ветер вмиг слизал подношение, унося его высоко в облака. Едва ли столь жалкая подачка оградит парня от гнева непогоды. Точно не с его везением! МакНулли не счастливилось неделю. Не изволила благоволить Макошь, явно решив, что Людвигу и без того живется неплохо. Полное безрыбье начинало угнетать. Либо фейри в Схен «зверь» редкий, либо Людвиг растерял сноровку. Первому противоречил утренний незнакомец с обвесом, а во второе верить просто не хотелось.

– Что такое не везет и как с этим бороться?

Поскреб молодец ожог давнишний на подбородке, коей не давал бороду отпустить (росла та плешью), вздохнул горестно и сложил обратно мятую-перемятую карту. Хоть вешайся. Позади позолоченной кроной шуршал высоченный каштан. МакНулли многозначаще окинул дерево неумолимо жаждущим взглядом мшистых глаз и решительно достал из сумки веревку. Подумал, убрал и выгрузил железные «кошки», коими бортники пользуются.

Залез Людвиг на самую верхушку огромного дерева, притаился в сухой листве, выудил трубу подзорную и айда окрестности обозревать.

– Высоко сижу, далеко гляжу, – мурлыкал верхолаз себе под нос, ястребом зоркоглазым озираясь по сторонам. Старый каштан был столь высок, что Пустоши Орлиного Озера лежали пред ним, как на ладони: вот тебе чащобы дремучие Гнилого леса, степи и луга разливные, топи опасные. То тут, то там ленточки рек блестят меж медных земель. Вон Козлиная река бежит, а чуть поодаль в лесок Жабий Хвост тянется. Теплые Пастбища по левую руку. Лавовое поле по правую. Посредине Баранья гора. А над самой чащей, задевая крылами макушки сосен, воронье кружит. А макушки-то, поглядите-ка, не целые! Поломанные, точно ветер лихой им «шапки» посбивал! Ток поди ураган-то давно в здешние края не захаживал.

Быстро-быстро у МакНулли сердце забилось, загудело в голове, весь он задрожал от предчувствия чего-то стоящего. Убрал трубу, метку в карте навесу черкнул, куда далее путь-дорогу держать, и давай скорее с дерева спускаться. И настолько Людвиг спешил, что едва успел на землю ступить, как «кошкой» за корень каштана зацепился и носом ту землю и пропахал.

– Не больно! —по старой привычке вскрикнул молодец, спешно вскакивая на ноги и украдкой потирая отбитый нос.

Когда МакНулли был совсем мал и вовсе не удал, он чаще прочих братьев щеголял в бинтах да масле камфорном. С досадой взмахивала матушка руками, стоило нерадивому чаду вновь навернуться на, казалось бы, ровном месте. Не любил Людвиг печалить матушку, спешил подняться скорее и уверить всех, что горе – не беда, покуда крики не начались. А ссадины и шрамы, ай, что там! Дык, они украшают мужчину, правда?

Шли годы, мальчонка рос, и мягкий детский жирок сошел вместе с медвежьей границей. Юный Мак подтянулся, окреп и стал самым шустрым и проворным среди прочих Маков. Не журила больше матушка сына за синяки, поди теперь, догони мальца проворного! И все же, много зим спустя нескладность вернулась, как возвращаются с плохими новостями. Никто их не ждет, никто не хочет их слышать. Но они уже во всю стучатся в двери. Неспроста воротилась неловкость. Пришла она по тропинке проложенной, тропинке из страха и сомнений вытоптанной. И как бы Людвиг ни силился замести ту тропу, его демоны всегда отыскивали верный путь. А он как будто бы и рад. Все лезет на рожон. Порой МакНулли и сам диву давал, как по сей день жив да цел остался. Цел, надо признать, кусками, но кусками солидными. Их пока удавалось сшивать в мало-мальского человека. И пусто, что грубые швы давно составляли почти большую его часть.

Двинулся Людвиг лесом вдоль Лавового поля, жуя на ходу кусок хлеба с сыром. Ветер завывал в беспокойных кронах, подгоняя ноги. Никого МакНулли на своем пути не встретил, лишь вранье карканье и далекое бренчание бубенцов, которые по горскому обычаю вешали на шеи овцам, составляли ему компанию. На правом берегу Козлиной реки шумела дубрава. Там, в тени деревьев, среди обломанных веток, голодного воронья и пропитанной кровью земли лежало свидетельство чужой вины. Парень сжал кулаки и стиснул зубы. К глазам подступили непрошеные слезы. Он задержал дыхание и будто на миг попытался удержать, остановить нечто непоправимое. Но было поздно. Безвозвратно поздно.

Раз, два, три, четыре, пять…

Фейри вышла полетать.

Крылом небо разрезает,

Да добычу примечает.

Но Охотник не дурак,

Он в засаде битый час.

Буду резать, буду бить,

Дай же только подстрелить!

Раз, два, три, четыре, пять…

Не спастись, сколько ни плачь.

Дробь пробьет лихое тело,

Не успела, не успела!

Сердце вновь тебе не сшить,

Будешь кости хоронить.

Считалочка жизни – ни убавить, ни прибавить.

– Внутри пустота, а вокруг красота, наше дело – ее осквернить, – дрогнувшим голосом пробормотал Людвиг и опустился на корточки рядом с распластанным телом могучей птицы.

Голова бубри была неестественно запрокинута, мощный клюв раскрыт в немом крике, а мертвые, широко распахнутые глаза остекленели. Птица казалась молодцу сразу и больше, и меньше, нежели он себе представлял. Больше – оттого, что находилась столь близко, меньше – оттого, что была мертва. Будто, помимо выпущенной жизни, ушло и что-то еще. Жизнь многое делала больше, но только смерть придавала ей значение.

МакНулли протянул руку и едва-едва, самыми кончиками пальцев, коснулся края раны, распарывающей живот бубри. Как и многие хищные птицы, та отрыгивала погадки42. Те часто скапливались под гнездами, но именно не срыгнутые особо высоко ценились среди дремучих знахарей и лекарей. Почти всякую «мистическую» и трудно добываемую дрянь можно загнать как диковинный компонент снадобий. Неписаный закон «чем противнее, тем целебнее» порождал спрос и предложение. Сами знахари никогда не пачкали руки и не спешили рисковать здоровьем в сражении за ливер скрытого народца. Для «грязной работы» имелась иная порода людей. Людвиг ее отлично знал, как и то, зачем они приходят. Ищущие наживы и власти ходили по тем же следам, что сам парень, оставляя за собой бордовые разводы на березовых стволах. Им хотелось упиться подобием собственной значимости. МакНулли не желал ни наживы, ни власти. Он просто хотел знать. Он просто хотел быть частью мира, в котором ему случилось родиться и до сих пор не случилось познать.

Людвиг отдернул руку и выудил из-за пазухи дневник. С легкой дрожью перелистнул желтоватые, слипающиеся страницы.

– Прости, друг, послужи ради света знаний в этой непроглядной тьме алчности и невежества, хорошо?

Тишина была ему ответом.

– Молчание – знак согласия.

Быстро и ладно набросал парень бубри, не забыв, где нужно подштриховать. Следом настал черед измерений: размах крыльев, обхват туловища, длина от кончика клюва до кончика хвоста и прочие замеры. К рисунку добавились пометки с цифрами. Составление классификации заставило МакНулли серьезно призадуматься. На деле он не был уверен, справедливо ли относить озерную птицу к фейри. Вправду ли та принадлежала обратному миру или попросту слыла замысловатой тварью здешних земель? Слишком мало данных, но приходилось работать с тем, что было – додумывая и придумывая.

царство – фейри (?)

класс – птицы

отряд – олушеобразные

семейство – бакланоподобные

род – бубри

вид – бубри схенская

Покончив с записями, Людвиг не спешил откланиваться, пусть вороны с сороками и укоризненно косились на потревожившего их пир человека, с нетерпением ожидая, когда тот уберется подальше. Он был обязан сделать кое-что еще напоследок.

Щедро исколовшись, МакНулли сплел погребальный венок из чертополоха и уж было собрался возложить его на тело, как чуть не напоролся на заряженную ловчую сеть. Просто диво, как парень не попал в нее раньше, покуда носился вокруг бубри с замерами! Быть может, удача и не покинула отважных странников, а лишь взяла выходной?

Осмотрев внимательно ловушку бесхитростную, скривил Людвиг рот и потянулся за скин ду43, дабы растяжку перерезать, как тут его осенило. Засиял взор МакНулли, точно его лихорадка жгла, а в голове уж замысел лихой роиться начал.

Глава 5. Паскудное племя

Когда-то в детстве она искренне верила, что есть такие спины, за которыми можно спрятаться от всего на свете. Задержать дыхание, закрыть глаза и не смотреть, как нескончаемой чередой мчится вокруг беспокойный, пугающий мир. Уткнуться в любимую ямку меж лопаток, греть об нее лоб, вдыхать родной запах и ни о чем не думать. Знать, что тебя никогда не дадут в обиду. Теперь осталась лишь одна спина – своя. И та давно не расправляла плеч от навалившегося груза.

Было время, когда за Охотником водилось имя. Водилась и семья с хозяйством: жена, сын, толика серебра на дне сундука, сосновый сруб, старый сад, клочок земли и несколько голов овец. Чин по чину. Жил Охотник скромно да припеваючи, в покое и радости, но одним днем постучала в дверь беда-злодейка. Хворь прошлась по землям. Косарем заправским косила она жизнь за жизнью. Занемог охотников сын. Качали седовласыми головами лекари. Разводили морщинистыми руками травницы. Нет у них управы от немочи той. Снадобье заморское слыхивали, есть. Да не по карману дырявому оно дюжинному Охотнику! Но коль достаточно отчаялся, то можно и судьбу испытать. Иди-ка ты к развалинам старого храма. Сыщи тварь людскому взору невиданную, скрытому народцу служивую, да загадывай желание. Чай, свезет и хворь отступит!