Вихорево гнездо

Говорят, у Него есть псы. Только дай приказ – отправятся рвать. Одна правда была: Он держал зверя. Но то был не пес.

Стояла поздняя осень, когда леса и горы делались безлюдными. Девицы-пастушки, кои летом пасут на горных пастбищах скот, в сию пору сидят по домам, греются пред печкой, прядут шерсть, снятую с овец, и вышивают приданое, покуда их пастушьи избушки остаются безжизненными и заколоченными. Пустые деревянные скорлупки, застывшие в ожидании последующей весны. Пустоши Орлиного Озера безмолвствовали. В воздухе висела тонкая, медленно растворяющаяся дымка, предвещающая очередной не по-осеннему холодный день. Лесистые холмы накинули пестрые платки, а там, под ними, насколько хватало глаз, простиралось поле не отцветшего синего-пресинего люпина. Колышется волчий боб под ветром, словно зыбь морская. И страшно ступить в него: того и гляди – потонешь.

Юшка выпустила изо рта облачко пара и неспешно прошествовала вдоль ряда менгиров14, мозолистой ладонью поглаживая их шершавые бока. Под босыми пятами хрустела схваченная первым утренним морозцем трава. В лесной чаще, куда теплее. Там оставалось почти незамеченным дыхание неотвратимо подступающей зимы. Лес жил своей жизнью, повинуясь собственным законам. Не примечала оборотень щиплющего кожу нагую холода. Чутко всматривалась в камни, тщась прочесть незримые надписи, высеченные на них. Менгиры не спешили с ответами. Ступила Юшка в центр круга, застыла. Под сомкнутыми веками едва-едва трепетали ресницы – пойманные в кулак бабочки, бессильно машущие крылышками. Меж бровей пролегла хмурая складка. Вверенные ей земли молчали. Оббежать их на своих четверых, вспахивая носом землю, примечая мало-мальские изменения, баггейну всяк раз было проще, чем сдюжить объять необъятное. Бестолку. Ей никогда не хватало терпения. Мнилось, оно приходит с годами. Ты живешь и ждешь, и ждешь, и ждешь. Прошло столько зим. Ее имя бы уже стерлось с могильного камня. Будь у нее когда-нибудь могила.

Юшка распахнула глаза – взметнулись ресницы-бабочки. Пунцовые капли рябиновыми ягодами зажглись у самых стоп. Припорошенные, но не укрывшие горькую правду. Оборотень оскалилась.

Кровь на камнях пролилась – ворожбе быть.

↟ ↟ ↟

С делами удалось управиться далеко за полдень. Зацепилась Пыля с хуторянами языками – время незаметно и пролетело. На хуторах травницу хорошо знавали. Встречные жители раскланивались, снимали балмо́ралы15 и тэмы16, приглашали заглянуть в гости, отведать каллен скинк17 иль испить домашнего вина из морошки. Девушка любезно отказывалась, ссылаясь на занятость, но перекинуться парой словечек считала за долг.

Заночевавшие у кузнеца батраки из соседнего села растрепали, мол не дали, как третьего дня в здешних краях объявился Охотник. Кузнец за неторопливой, приятной беседой и на размен отсыпал сей слух Пыле. Новость ту не осчастливила, впрочем, те, с кем боле кузнец успел «разменяться», тоже не шибко утешились.

На одних островах фейри приклонялись едва ли не наравне с божествами. Делали им подношения, просили милость и защиты, боялись прогневать. На иных считали хуже бурьяна и изводили всеми возможными способами: своими силами или, вон, зазывали Охотников. Изничтожить фейри – дело не столь трудное. В прямом мире они обладали плотским телом: их можно ранить или убить. К тому же, те боялись железа и проточной воды. Закавыка в другом крылась: живя бок обок с людьми, скрытый народец прибывал в обратном мире, где отличные время и междупутье. В том мире фейри для людей незримы и неуязвимы. Предстают они пред человеком, ежели им самим что нужно. Чтоб убить фейри, надобно заставить их «пересечь границу». И тут-то требуется смекалка и дар особый. Бывалые Охотники кичились умением зреть сквозь «границу». Для них обратный мир лежал, почто россыпь томленых шкварок на сковороде, дай токмо цапнуть вилкой лакомый кусочек.

Схенцы Охотников не шибко жаловали. Имелся у местных к народцу скрытому подход деловой. Редкие фейри совали свой нос в дела людские по причине «божественной лени». А коль вдруг помогали, или куда чаще, пакостили, то это уж когда люди сами вставали у них на пути. Кумекали схенцы, дескать, изловчился ты посадить зад свой голый в крапиву – сам и дурак! Почему зря ее губить? Щи-то с нее ого-ого наварить можно! Перчатки прихватить памятуй. Да и на ошибках чужих учиться стоит. Век тому назад на острове Клард истребили всех волков. Жрут, окаянные, скот, зверье промысловое да и заплутавшими в лесу грибниками, эх, закусить не дураки! И что с того вышло? Расплодились кабаны да зайцы, пожрали урожай, испоганили поля. Зиму народ сидел впроголодь, прирезали больше половины скота, кормить-то нечем, а далее и хворь прокатила. Фейри, может, и не волки. Да только Макошь ведает, что за чем последует. Переведешь народец скрытый, и что с миром сделается? То-то!

В воздухе висела сумрачная мокрядь. Солнце хоть и мелькало скупо, где-то там, за вязкими хмурыми тучами, ветром нагнанные с моря, но толку? Верно щепа догорает, ни тебе тепла, ни света. Пара недель, и вся Пустошь Орлиного Озера окрасится под стать небу в неприметный мышастый цвет. Но доколе пестрят леса с холмами яркими красками – упивайся ими, вбирай в себя. Ступит Морана,18 ведя за собой зиму. А та и рада отбелить все подчистую: леса, пустоши, дома и незахороненные кости тех, кто сию пору не пережил.

Мирно ехала травница меж огороженных пастбищ и поросших высокими деревьями рощ, где на самых верхушках тиса скакали проказливые белки, суетливо пополняя закрома припасами, и щебеча порхали хохлатые синицы. Веяло от корзины со странным бельем березовым мелом. Запах чистоты. Смыло мыло грязь. Смыло мыло и Пылину суть. Чужие натруженные руки, того не ведая, стирали ее секреты. Утекали те с мутной, пенной водой, лопались радужными пузырями. Некогда тайны девушки смывались не столь легко. Они требовали пролитой крови. Отозвалась тупая боль в ребрах. Спохватилась Пыля, что прижимает ладонь к груди. Медленно и глубоко задышала. Промозглый воздух горчил на языке, отдавался в висках стук сердца. Удар за ударом. Удар. Мир в сполохах алой боли. Нет, то было давно! Настолько давно, что и не с ней.

Твердо мотнула Пыля головой, упал капюшон на плечи. Разметались ржаные пряди. Захлестали шелковыми плетками по побледневшим щекам. Смыло все волны времени. Но коварно море памяти: порой выбрасывает оно на берег давно схороненное на дне. Не нужны Пыле те клады. Проклят каждый из них. Как и она сама. Но разве то повод горевать?

Жила травница за хуторами, у самого края раменья19, на берегу Жабьего Хвоста – узенькой речушки, коя впадала в Козлиную реку. По первости косились местные на пришлую девку с едва скрываемым недоверием. Негоже бабе одной коптить небо вдали от жилых сел, тем паче в таком месте. По преданиям народным, заброшенная мельница – есть место обитания нечистой силы. Под мельничным колесом живет водяной, русалки моют волосы в ее водах, на столбах сидят анчутки20, а на крыше – ырка21. Водяные фейри празднуют там свадьбы и затащить к себе незадачливого прохожего им ничего не стоит. Добрый люд старался обходить пустые мельницы стороной.

Долго ли, коротко ли, а удалось Пыле людей к себе расположить. Таяли тонкой ледяной коркой чужие опасения под лучами поступков добродетельных. Вскоре и слух расползся по округе, мол: неподалеку от деревни Сент-Кони обосновалась приветливая травница. Заказчиков прибавилось. Кончили девице задавать вопросы неловкие, на которые та не знала, как ответить, не солгав или солгав половчее. Прекратились и косые настороженные взгляды. К Пыле стали тянуться, а ей было по сердцу помогать.

Ближе к лесу Сивуня ускорил шаг. Раньше прочих примечала скотина чуткая шум воды падающей, скрип несмазанного мельничного колеса и запах тины. Прекрасно знал бык путь к дому родному и всяк раз сворачивал на нужную дорожку до рывка вожжи. Дома-то ждало Сивуню свежее сено. Грешно не поспешить! Позади телеги тестом подошедшим разбухал туман из низин. Пройденная дорога тонула в молоке.

Мельницу-колесуху стало видать издалека. Стояла та ровнехонько на границе леса с полем, разделенной темной лентой реки. Высокие бревенчатые стены, маленькие окошки, желоба на тонких ножках-спичках и плотина с заросшим омутом. Чуть ниже речного русла труженики бобры возвели собственную запруду с хаткой, разлив омут в целый пруд. Неподалеку от оного растиралась крошечная полянка, частично поросшая малинником, куда Пыля любила наведываться летом лакомиться сладкими ягодами. Вдоль берегов Жабьего Хвоста буйно росли огромные лопухи, колючий чертополох и кислый щавель, местами дикая жимолость и крыжовник. Спуститься к реке, не ободравшись, удавалось не везде и не всегда.

Не к чему было травнице торопиться. Распрягла она быка, потрепала по густой челке, скормила остатки каштанов жареных, к которым прожорливая животина принюхивалась всю дорогу с укором, и отправила гулять по округе. Слыл Сивуня первым парнем на деревне. Колокольчик заговоренный на мощной бычьей шее звоном своим отпугивал зверей хищных да нечисть дурную. Вкусив «неуязвимость», бык сам сделался главным ужасом сих земель. Оставалось Пыле пожимать плечами: чем бы скотинка ни тешилась, лишь бы никто не сожрал.

Корпя от натуги, сгрузила травница корзины на лежащий во дворе блин старого жернова. В жизни новой сделался тот столом для сушки трав и разделки звериных туш. Утомленно потерла девушка поясницу свою, а вслед дюже громко потопала ногами и похлопала в ладоши. Окромя водяных, русалок и прочих фейри, коим полагалось жить по соседству, на мельнице водились самые обыкновенные болотные гадюки. От одной Пыля как-то раз с оглушительным визгом забралась на дерево. А опосля долго изображала на нем пучеглазую сову, труся спуститься. Совестно девице за свой страх было. Не дюже травникам змей страшиться, ведь слыла среди их брата легенда про некого господчика, который ходил в лес, собирал там змей, что с короной на голове, а дома велел слуге из тех змей готовить кушанье. Отведавший то кушанье начинал понимать разговор огня с огнем, травы с травой. Господчик подслушивал в лесах и полях беседы трав, да записывал их свойства целебные. Раз, отведав тайком кушанье хозяйское, следом за господчиком увязался слуга. Услыхал он разговор трав и рассмеялся, ибо туп, как пень был. Спросил господчик его: «Чаво хохочешь ты?» – «Ничего, так», – ответил слуга. Смекнул господчик в чем дело, велел слуге оборотиться, после чего тот перестал язык трав понимать. От господчика того и пошли травники, цветники, стали они потом ведать пользу растений.

Пусть и знавала Пыля легенду ту наизусть, а все равно боялась гадов ползучих и клала цветок вероники22 в броги23, чтоб змеи укусить не смели.

Шумела падающая на мельничное колесо вода, дрожали пол и стены, поскрипывали жернова, а в воздухе стоял тугой запах муки и зверобоя. Мельница за работой – равно живое существо: дышит, дрожит, пыхтит. А стоит заслонкой-то, желоб, эть, закрыть и разом жизнь ее остановится, тишина благодатная воцарится. Толку-то шуметь? Мелет все равно вхолостую. Уж сколько зим никто не засыпал зерна той в «глотку». А все ж таки с дня того самого, как травница едва переступила порог ветхий да воду, застоявшуюся, соками жизненными по венам гниющих досок пустила – ни на секунду колесо не останавливало свою круговерть. Мнилось Пыле, замрет мельничное колесо – замрет и жизнь вокруг. Спелся грохот мельницы с биением сердца новоиспеченной хозяйки. Слышался ей в шуме том ритм. Порой и не лень станцевать под него было: руками в бока упрется, ножкой притопнет и чинно поклонится незримым зрителям.

По-хозяйски прошлась девица по мельнице, языком зазывно щелкая, навроде какую зверюшку подзывала. И пущай ликом Пыля оставалась спокойна, внутри нее все сжато было. Чуть не доглядишь, и прилетит тебе тяжелым в лоб за эдакие «шуточки». В лоб не прилетело. Выходит, одна травница на мельнице. Знать, и работай заняться спокойно можно. Поставила девушка на растопку горшок с жиром гусиным для мазей. Покуда жир топился, огляделась неугомонная Пыля да решение волевое приняла – пол вымыть.

Быстро дело спорилось. Когда девушка в крайний раз отжала тряпку над кадушкой и выплеснула воду грязную за порог, туман почти подкрался к мельнице. Потерла травница очи ясные кулаком, поморгала ресницами длинными, только не спасло ее это от накрывшей весь мир пелены. В пелене той раздавался негромкий, но исполненный невыразимой горести вой невидимого зверя. Стая птиц вспорхнула из темнеющих крон деревьев, мигом растворившись в мареве, точно корова языком слизала. Иль кто поклыкастей. Пыля зябко поежилась и преувеличенно бодро изрекла:

– А не испечь ли нам пирог!

В любых непонятных обстоятельствах Пыля пекла пирог. И чем обстоятельства были непонятней и паршивей, тем лучше выходила выпечка. Толкуют, еда вкусна, коль готовить ее с любовью? Ха! А вот Пыле пособляли струны натянутых нервов! Как знать, авось трясущимися-то руками тесто замешивалось лучше.

На задворках водяной мельницы высилась старая раскидистая яблоня, что почти срослась своей кроной с черепицей. Тщетно травница ползала под ней в поисках приличных плодов для начинки. Попадались либо совсем сгнившие яблоки, либо не попадались вообще. Наверняка не обошлось без Сивуни. Подъел-таки опадаши первым! Распрямила спину Пыля, отряхнула передник шерстяной и с тоской наверх посмотрела, где среди кривых ветвей стеснительно выглядывали последние наливные яблочки. Корячиться за ними девушке, ох, как не хотелось!

Бесшумно выплыла темная тень из тумана. Ухватисто проскакала по коньку желоба. Гремучим серебром стекла вниз. Не смела дрогнуть земля под ее весом. Веяло от той тени жутью глубинной, что цеплялась, как вьюнок за плетень. Отворилась звериная пасть в зубастом оскале. Протянулась ниточка слюны от клыка к клыку. Зародился утробный рык в глубины бездонной глотки. Сощурились зенки со штрихами зрачков. Сузился мир до полосы в один прыжок: от твари опасной до жертвы безвинной.

Кольнул в спину недобрый взгляд, обернулась Пыля и… разразилась улыбкой столь сияющий, точно ложку меда съела!

– Воротилась! Я уж тебя заждалась! Хочу пирог испечь, да токо яблок мне не достать. Подсоби, будь добра.

– Не буду, – окрысилась хмурная девица, что выросла на месте тени хищной. – Я те не коза на побегушках! Сама, трупёрда24, туда корячься.

– Не могу-у-у, у меня ноженьки болят, у меня рученьки болят. Ну, пожа-а-алуйста! – прокурлыкала травница, с щенячьим обожанием глядя на баггейна.

Юшку аж перекосило! Скажи ей Пыля убрать свежие коровьи лепешки, оборотня и то бы меньше скрутило, нежели от рожи сей слащавой. Обогнула баггейн, гадливость свою не скрывая, травницу и вскочила проворно на яблоню. Хоп, едва чумазые пятки блеснуть и успели!

– Выбирай те, что покрепче! Ай, ай, ай! Юша!!!

Из чистой гадливость естества стала фейри кидаться яблоками девушке ровнехонько в темечко светлое. Пришлось той живенько укрыться кадушкой.

От случая к случаю, то есть почти всегда, слыла Юшка тварью на редкость пакостной. Тощая, сутулая, шпынь-голова25 с носом длинным да горбатым, почто клюв экой хищной птицы. Нрав у фейри был под стать облику зачуханному: язвительный и злобный. Смех у нее был лающий, а улыбка зубоскальная. Нередкий скрытый народец лукав, мстителен да на злые шутки падок. Но и тут-то дала баггейн всем перца! Сами фейри сторонились с ней якшаться. «Достоинств» у Юшки, что звезд на небе, ажно оставалось дивиться, как стали они с Пылей подругами закадычными. Оборотень травницу подружайкой ни сколь не считала. Не умела рогатая дружбу водить. Стала девица для нее чем-то навроде привычки, как табак для человека – сплошной вред, а бросить не выходит. Пылю то ничуть не огорчало. Тепло ей на душе делалось и от мысли одной, будто они всамделишные друзья. А уж мечтать про то никто не запрещал.

– Слыхивала? На купца из Шалмаха тати напали! Ездил, значит, он в город на ярмарку, овец продавать. Или то поросята были? Хм… Ну, не суть! – трещала Пыля, нарезая круги под деревом. Не терпелось ей поделиться с Юшкой распоследними сплетнями. – Бают, продал задорого. В городе ночевать не решил. И чего? В кормильне цены, что ли, вновь подняли? Ой, а может и нам из мельницы кормильню устроить? С выпечкой домашней! Вмиг озолотимся! Стоит покумекать на досуге. О чем бишь я? А, вспомнила! Значит, вертался кузнец по темну и тут, как из кустов повыскакивают…

Взведено дергались уши баггейна, как кончик кошачьего хвоста. Допекал Юшку треп травницы. Мирские дела фейри по боку, а попробуй-ка заставь умолкнуть словоохотливую девку? Знавала, конечно, баггейн один способ верный, дык морока опосля с телом возиться.

– …обольстил девицу пригожий да продувной работник, и в скорехоньком времени приметили соседские кумушки, что девица-то в тягости.

– Шило мне в рыло! Да заткнешься ты, али нет?! – сорвалась Юшка, терпение чье на рассказе про залет дочери сапожника вконец иссякло. – Сегодня, мохрех, что, день сказок и прибауток?!

– Не, сегодня, кажется, Савватий-пчельник26, коль я ничего не путаю, – повела плечами Пыля и запальчиво продолжила: – Объезжала я, значит, хутора, была у кузнеца, отдала ему мазь от чирья. Здоровенный экий выскочил, ужас! И вот рассказал он, кузнец, не чирей, останавливались у него…

– Ближе к телу!

– Охотник объявился, – выпалила травница, обиженно поджав губы.

– Мохрех! – резко выдохнула Юшка, едва не рухнув с ветки. Яблоко, что висело позади, с хрустом смачным накололось оборотню на рог. Потек липкий сок на медную проволоку век нечесаных волос. – Кют27! Ну не было, га́ла28, печали!

– Стоит ли нам о том тревожиться?

– Ну, ежели ты, ёнда29, надумала голышом с ним искупаться в Козлиной реке…

– Еще чего! Околеть недолго. Холодрыга какая!

– Тебе на пользу, отморозишь все ненужное, – паскудно улыбнулась баггейн.

– У меня все нужное!

– Сельчанам это скажи! А лучше – покажи!

Насупилась Пыля, смолкла. Но долго гневаться, как и держать язык за зубами она не умела.

– Недалече скот мер, а люд и по сей день пропадает, из реки утопцев баграми достают. Нынче и Охотник к порогу явился. Неспроста все это, да?

Ой, не по нраву Юшке было, что травница мысли ее дурные балакает. Облачи мысль в слово и скор будет тот час, как исполнится та.

Сняла баггейн с рога яблоко и бросила прямиком в Пылин лоб.

– Ай! Чаво опять дерешься?!

– Поделом тебе! Нечего сорок считать, – задрала подбородок Юшка, а после угрюмо проронила: – На камнях кровь куриная.

– Ась?

– Бесь! Полно на пирог, а то зад слипнется.

– Не слипнется!

– А харя треснет!

Спрыгнула фейри с яблони, рубаху задравшуюся поправила и мявшейся с ноги на ногу Пыле кивнула:

– Ну, чаво тебе, блаженная?

– Юша, а что все-таки происходит?

– А я пердоле? – только и ответила Юшка. – Но мне оно не по нутру.

К горлу травницы подкатил желчно-горький комок страха.

– И что нам делать?

– Снимать исподнее и бегать! – развела фейри руками. —Неплохо бы во поле чертополоха. Бают – надежней способа отвадить беды не сыскать. Глянет, как поруха на этаких божевольных30, так сразу отпрянет! Попробуешь?

– Ну тебя, белебеня31!

Упал невольно Пылин взгляд на голые щиколотки баггейна. Исцарапаны те были, как и сама хозяйка. Век имела Юшка таковой вид, словно недалече зашла в курятник и там ей навалял петух. Однако по ухмылке наглой победа осталась за оборотнем.

Завыло-зарыдало вновь из марева тумана смертной колыбельной. Вросло стужей в кости. Обернулись в сумрачном свете яблоки в подоле окровавленными отрубленными головами. Бай-бай да люли! Хоть сегодня умри. Завтра мороз, снесут на погост. Мы поплачем, повоем, в могилу зароем.

Облизала травница пересохшие губы:

– Кто… кто воет там на болотах?

– Я, – ответила Юшка. – От тупоумия твоего несусветного!

– Но ты же рядом!

– Да ну-у-у!

Тут вторили оборотню. Разнесся вой средь высоких деревьев, покуда резко не оборвался вскриком сдавленным. Повисла тишина, в кой не смел звучать ни единый живой звук. Даже комары и те умолкли.

Переглянулись девицы, да не сговариваясь, внутрь мельницы отступили. Помедлила Юшка на пороге, оборотилась. Зябкой лапкой тянулась дымка к ее босым ногам.

Ощерилась баггейн. Воткнула нож в зень32 у крыльца, бросила в туман горсть ржи и монетку, а после молвила нараспев:

– На тебе грош,

На тебе нож,

На тебе рожь,

А нас не трожь! Гой!

Задрожала марь, отступила. Плюнула Юшка ей в след:

– Сплошной бардак!

В вверенных фейри землях творилось неладное. Словно нечто проникало на Пустоши, подтачивая защиту с краев. И под завесой молочно-белого тумана оно наконец пришло.

Глава 3. Охотник

В давние-предавние времена рыскал по землям зверь невиданный, страх на людей наводящий. И были у того жестокого и кровожадного зверя когти медведя, зубы волка, рога козерога и сила быка. А заместо шерсти клубилась по телу его беспросветная тьма, кую не могли пробить ни стрела летучая, ни меч верный, ни слово праведное. Ломалась сталь и тонула во тьме той, стоило только ее коснуться. Горящей парой глаз глядел зверь на свет белый. И отражалась в тех глазах душа всякого, кто смел встать на пути зверя. Со всеми его горестями, потерями и грехами. Ничего от того страшного зверя нельзя было сокрыть. А он, дай волю, скалить зубы.

Утро пахнет дождем. Утро пахнет подгорелой картошкой и бражкой. Прелостью отсыревших простыней. Сыростью, просочившейся между прорехами в черепице. Утро пахнет чужим кровом. Людвиг выныривает из него, как из киселя. Ему свычно встречать утро под левой крышей. Свезло, коли под крышей! Частенько коротал молодец ночь под открытым небом или сводом шалаша, свернувшись в три погибели на лежанке из елового лапника. После эдаких ночевок на воздухе свежем навещали Людвига прострелы во всем теле да сопли, что хоть на кулак их наматывай. Быстро научился молодец ценить кров сухой, будь тот хоть с клопами али крысами чумными. Не из привередливых был Людвиг. Гонимым Бадзулой33 не пристало воротить нос от скупых подачек Покутной Матушки. Быстро те оборваться могут, как и сама нить судьбы.

Сполз МакНулли с кровати, каждую натруженную жилку ощущая. Драла ярая боль горло, зато, о чудо, дышал нос. Аукнулось Людвигу нечаянное купание в реке ледяной. Проторчал он, дурак дураком, полночи, неся караул у моста, где, по деревенской быличке34, в годы оные страшил народ ниваши35.

Покуда скитался Людвиг по Пустошам Орлиного Озера, дошла до него молва о вещах нечистых и диковинных, что деялись недалече от деревни Сент-Кони. Задушенные утопцы – ни дать, ни взять, а не обошлось без водяных фейри! Перво-наперво МакНулли на ум пришли ниваши. Тем особенно невзлюбились люди. Опасность грозила всякому, кто отважился ступить на мост через глубоко реку, где на ложе из мягких водорослей и зеленой ряски сам владыка речной почивать изволит. Выскочит разбуженный ниваши, схватит скользкими лапами человека и утащит на дно реки в свои владения. Там он темными силами вынет из жертвы душу, положит ее в горшок, засмолит его и айда злорадствовать да слушать, как душа жалобно постанывает внутри!

Изобиловал Схен венами рек и артериями озер, но далеко не каждый тихий омут чертями полнится. Как ни крути, а место все же должно быть особенным – нахоженным и напуганным. В Сент-Кони, благо, такое имелось. Поросшее байками, что трут на вечерних посиделках, когда бабы сообща щиплют перья. По ту сторону деревенской изгороди, за которой в тени орешника с бойким плеском течет Козлиная река, перекинут старый мост. Вдоль реки густые камыши с осокой растут, а в них то и дело птицы болотные перекрикиваются. Почти век никто в тех местах ни зверя, ни птицу не пугивал. Деревенские носу казать боялись. Молва стоустая ходила, дескать, у того злополучного моста не один человек душу богам отдал. Коль пьяный мужик реку переходит и песни залихватские горланит, снизу словами той песенки ему вторят. А коль вздумается кому заглянуть в заросли камыша – схватят его за полу рубахи и в воду утащат! И река при этом бурлит, плескается, точно похлебку в ней варят, да, видать, на людских мослах!

Происки ниваши в годы те лихие горько отозвались местному мельнику. Стояла мельница его на малой речушке, что в Козлиную впадала. Путь на ту мельницу-колесуху вел прямехонько по старому мосту. Стоило моровым поветрием вести о кознях ниваши разлететься – мельницу обходить начали, на полевую тропу сворачивали, лишь бы подальше убраться. Все реже и реже помольщики наведывались, мельничный двор пустел, не было жерновам работы, все чаще и чаще колесо замирало за ненадобностью. Горевал мельник-бедняга, а после и совсем туго стало. Ушли от него подручные: нечем им платить, нечем семью кормить. Не смог мельник и сам долго в таком безлюдье куковать – мерещилось ему нечистое. И осталась та водяная мельница заброшенной.